ЎЎЎ 1. Тадзія Касынэр. Якуцкі баёўнік Антось Касьцюшка Валюжаніч. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Антон Антонавіч Касьцюшка Валюжаніч - нар. 16 (28) чэрвеня 1876 г. у губэрнскім месьце Казань Расійскай імпэрыі, у сем’і афіцэра, які паходзіў са шляхты Магілёўскай губэрні, бо Косьцюшкі, з прыдомкам Валюжаніч (Валюжэніч, Валюжыніч) зьяўляліся галіной старадаўняга шляхоцкага роду Касьцюшкаў з Берасьцейскай зямлі, ад якога яны адлучыўся ў палове ХVI ст. Маці ж, Алена Міхайлаўна, у дзявоцтве Траецкая, нар. у 1854 г. у с. Баракова Спаскага вуезду Казанскай губэрні ў дваранскай сям’і.

    Антось, пасьля заканчэньня Казанскай гімназіі, быў аддадзены ў Пскоўскі кадэцкі корпус, затым ён вучыўся ў Паўлаўскім ваенным вучылішчы, якое заканчвае ў 1896 г. і накіроўваецца ў 4-ы грэнадзёрскі Нясьвіскі генэрал-фэльдмаршала князя Барклай дэ Толі полк раскватараваны ў Маскве, з якога ў 1897 г. па стану здароўя выйшаў у адстаўку.

    Пасьля гэтага Антон паступае ў Новаалександрыйскі інстытут сельскай гаспадаркі і лесаводзтва ў былых Пулавах Люблінскай губэрні, з якога неўзабаве быў выключаны, бо зьвязаўся з г. зв. рэвалюцыянэрамі. Пажыўшы нейкі час у цёткі Катарыны ў Берасьце, Антон зьяжджае ў Самару, дзе уладкоўваецца дзесятнікам на будаўніцтва мосту ў Пакроўскай слабадзе, але ня вытрымаўшы фізычнай працы, захварэў і зьехаў у Крамянчуг, а адтуль у Кацярынаслаў, дзе паступае ў Вышэйшае горнае вучылішча, ды робіцца ў 1900 г. чальцом Расійскай сацыял-дэмакратычнай рабочай партыі.

    У 1901 г. Антон Касьцюшка Валюжаніч быў арыштаваны і ў лютым 1903 г. высланы адміністрацыйна на 5 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір. У ліпені 1903 г. яго ўсялілі ў Намскі вулус Якуцкай акругі Якуцкай вобласьці, але неўзабаве ён пераехаў у паселішча Вялікая Марха ля Якуцка і пачаў займацца сталярнай справай.

    У лютым - сакавіку 1904 г. Антон прыняў удзел ва ўзброеным г. зв. Раманоўскім пратэсьце ссыльных у Якуцку, у выніку якога пратэстанты забілі двух салдатаў, Антон жа быў толькі лёгка паранены. У мяцяжы удзельнічала і будучая жонка Антона – Стафанія Хведараўна Жмуркіна, якая паходзіла з сялянаў Арлоўскай губэрні.

    Касьцюшка Валюжаніч быў асуджаны, як і ўсе “раманоўскія” пратэстанты, да 12 гадоў катаржных працаў, але ён зьдзейсьніў ўцёкі з Аляксандраўскай перасыльнай турмы ў Іркуцкай губэрні, пакінуўшы там сваю жонку, якая нарадзіла у турме яму сына Ігара, які памер неўзабаве пасьля вывазу яго з блякаднага Ленінграду ў вайну РСЧА з Вэрмахтам. У кастрычніку 1905 г. Антон прабраўся ў Чыту, дзе пад імем мешчаніна Табольскай губэрні Іосіфа Мікалаевіча Грыгаровіча паступіў на працу тэхнікам у чыгуначныя майстэрні.

    Пасьля падзеньня г. зв. Чыцінскай Рэспублікі атрад генэрала Паўла Рэньненкампфа арыштаваў завадатаяў і актыўных удзельнікаў беспарадкаў. 2 (15) сакавіка 1906 г. Антон Касьцюшка Валюжаніч, разам з іншымі асуджанымі, быў расстраляны.

    У 1910 г. Рэньненкампф атрымаў званьне генэрала ад кавалерыі, а ў 1913 г. быў прызначаны камандуючым Віленскай ваеннай акругай. Адразу ж пасьля Лютаўскай рэвалюцыі Рэнненкампф быў арыштаваны і зьняволены ў Петрапаўлаўскую крэпасьць, але ў кастрычніку 1917 г., падчас Кастрычніцкага перавароту, быў вызвалены. Пад прозьвішчам мешчаніна Смакоўнікава ён выехаў у Таганрог, на радзіму сваёй жонкі, дзе хаваўся пад прозьвішчам Мандусакіса, але быў высачаны і ў ноч на 1 красавіка 1918 г. расстраляны.

    Пасьля расстрэлу Антон Касьцюшка Валюжаніч увайшоў у несьмяротную кагорту бальшавікоў-ленінцаў, якія біліся, не шкадуючы свайго жыцьця, за сьветлую будучыню працоўнага народа і бальшавіцкая прапаганда прыпісала яму нават тыя “подзьвігі”, да якіх ён ня меў аніякага дачыненьня.

    Ягоным імем – “Костюшко-Григорович” - названая адна з вуліц у Цэнтральным раёне абласнога места Чыта Расійскай Фэдэрацыі ды ўсталяваная мэмарыяльная дошка. Вуліца Касьцюшкі Валюжаніча маецца і ў мкр Марха м. Якуцка у Рэспубліцы Саха (Якутыя) Расійскай Фэдэрацыі.

    Алена Антонаўна Касьцюшка Валюжаніч – нар. 28 студзеня 1878 г. у м. Яранск Вяцкай губэрні. Хатняя настаўніца. Скончыла пэдагагічныя курсы ў Маскве ў 1898 г. З канца 1902 г. актыўна ўдзельнічала ў стварэньні Смаленскага камітэта ПСР. Служыла ў рэдакцыі газэты “Днепровский Вестник” і знаходзілася пад асобым назіраньнем паліцыі. Актыўная ўдзельніца рэвалюцыі 1905-1907 гг. Чалец Абласнога камітэта Паўночна-заходняй арганізацыі ПСР. Улетку 1906 г. была выслана са Смаленску ў Віцебск, дзе ўвайшла ў склад мясцовай арганізацыі ПСР, заняўшы ў ёй разам з братам Барысам уплывовае становішча. Падтрымлівала сталую сувязь са Смаленскім камітэтам партыі. Падвяргалася рэпрэсіям і перасьледам з боку ўлад. У Смаленск больш не вярталася. Па некаторых зьвестках, пасьля кастрычніка 1917 г. выступіла супраць  бальшавікоў. Згадваецца ў заяве А. Р. Гоца з нагоды справы пра т.зв. бутырскім зьбіваньні зьняволеных у ноч з 25 на 26 красавіка 1921 г. Далейшы яе лёс невядомы.

    Наталля Антонаўна Касьцюшка Валюжаніч, у замустве Гейн, - нар. у 1880 г. Хатняя настаўніца. Скончыла пэдагагічныя курсы ў Маскве. Удзельніца дэманстрацыі ў Маскве 9 лютага 1902 г. Пасьля шасьці месяцаў зьняволеньня ў жніўні - верасьні 1902 г. прыехала ў Смаленск. У канцы 1902 г. прыняла актыўны ўдзел у арганізацыі Смаленскага камітэта ПСР. Была арыштаваная напачатку красавіка 1904 г., але судом апраўданая. Чалец Абласнога камітэта Паўночна-Заходняй арганізацыі ПСР. Актыўная ўдзельніца рэвалюцыі 1905-1907 гг., прымала ўдзел у стварэньні ў кастрычніку 1905 г. легальнага клюбу ПСР у Смаленску, у працы Савету рабочых дэпутатаў. Пасьля арыштаў у сярэдзіне сьнежня 1905 г. ды разгрому Савету і клюбу ПСР пераходзіць на нелегальнае становішча. Як піша ў сваіх успамінах А. А. Сладкапеўцаў: “По приезде в Москву, я стал бывать у матери в Лосиноостровской. Из дома Коровиных ей, как я уже говорил, пришлось уехать, и она стала жить в маленьком домике, который, формально, занимала одна наша старая знакомая - Наталья Антоновна Гейн, жившая в нем только летом, так как в Москве у неё была хорошая комната. (Эта Наталья Антоновна была родной сестрой известного революционера Костюшко-Валюжанича. Когда мне было лет семь, я много раз видел её мать, полусумасшедшую старуху, постоянно рассуждавшую о каких-то измышляемых ею научных гипотезах. Сын Натальи Антоновны, Костя, бывший года на два моложе меня, с которым я одно время водил компанию, впоследствии тоже сделался душевнобольным)”. /sladkopevtsev - Google Sites https://sites.google.com/site/sladkopevtsev/.../ У пачатку 60-х гадоў мінулага стагодзьдзя Натальля Антонаўна пражывала ў Маскве, на праспэкце Міру.

    Барыс Антонавіч Касьцюшка Валюжаніч - нар. у 1882 г. Калі быў студэнтам Маскоўскага тэхналягічнага інстытута, то працаваў у складзе рэвалюцыйнай студэнцкай арганізацыі. Пасьля 1906 г. разам з сястрой Аленай вёў  прапаганду сярод чыгуначных работнікаў у Віцебску, Смаленску ды Бранску.

    Литература:

*    Современная лѣтопись. // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 4. Апрѣль. 1906. С. 319.

*    О[льга]. Г[лаголева].  Антонъ Антоновичъ Костюшко-Валюженичъ. (Воспоминания). // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 5. Май. Петербургъ. 1906. С. 273-277.

*    Костюшко-Валюжаничъ, 27 л. // Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 290, 442-449, 460.

*    П. Тепловъ. Исторія якутскаго протеста. „Дѣло Романовцевъ”. Изд. Глаголева. Спб,, 1906 г. Ц. 1 р. [Библіографическій отдѣлъ.] // Русская Мысль. Ежемѣсячное литературно-политическое изданіе. Кн. Х. Октябрь. Москва. 1906. С. 269.

*    Виташевскій Н. А.  Старая и новая якутская ссылка. Изданіе Э. К. Пекарскаго. С. Петербург. 1907. С. 8.

    Переверзев П. Карательная экспедиция ген.-лейт. П. К. Ренненкампфа в Забайкальской обл. // Былое. № 5-6. 1917.

*    Колпенский В.  Якутская ссылка и дело романовцев. Петербург. 1920. 64 с.

*    Новополин Г.  Под знаком революции. (Из истории движения студенчества). // Летопись Революции. Журнал всеукраинской комиссии по изучению Истории Октябрьской Революции и Коммунистической Партии (большевиков) Украины. № 3. Харьков. 1923. С. 76-77, 80.

*    Рубач М. А.  Основные моменты из истории Екатеринославской социал-демократической организации (1889-1903 г.). // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. XXXI.

*    Рискинд Е.  Воспоминания. // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. 213.

*    Адамович («Надя») Е.  Воспоминания старого большевика. // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. 223-224, 226, 242.

*    Дроханов Н.  На заре. // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. 261.

*    Шелгунов В. А.  Воспоминания о работе в Екатеринославе. (Стенограмма). // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. 271.

*   «Михаил» - Краснощеков.  Из жизни Екатеринославской организации (1901-1902 г.). (Стенограмма). // История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889-1903. Воспоминания, документы, литературные и художественные материалы собраны и редактированы М. А. Рубачем. Екатеринослав. 1923. С. 286,288.

*    П. И. Розенталь.  «Романовка» (Якутский протест 1904 года). Из воспоминаний участника. Ленинград – Москва. 1924. 144 с.

*    Беренштам В.  В тисках ссылки. Ленинград. 1924. С. 5.

*    Бабайлов И.  Революционная Чита с 1905 по 1909 г. // Дальистпарт. Сборник материалов по истории революционного движения на Дальнем Востоке. Кн. II. Владивосток. 1924. С. 68-71.

*    Кларк П.  В дни Ренненкампфа. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 16. № 3. Москва. 1925. С. 51-73.

*    Письмо Костюшки Валюжанича. Сообщил Н. Ростов. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 16. № 3. Москва. 1925. С. 109-113.

*    Ансон А. (А. Абов).  Карательные экспедиции в Сибири в 1906 году. // 1905 год в Сибири. Сборник статей и воспоминаний. Новониколаевск. 1925. С. 28-30.

*    Ансон А.  Как они усмиряли. // Советская Сибирь. Ежедневная газета Сибкрайкома РКП(б), Сиб. Краевого Испол. Комитета Советов, Новониколаевского Окружкома и Окрисполкома. Новониколаевск. 20 декабря 1925. С. 7.

*    Холщевников И. В.  Чита в 1905 году. Воспоминания. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 22. № 1. Москва. 1926. С. 46, 53, 60, 62.

*    Лурье Г.  Из дневника «романовца» [«Я убит»]. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 22. № 1. Москва. 1925. С. 207-212.

*    Лурье Г. И. («Альберт»).  Антон Антонович Костюшко-Валюжанич. 1876-1906. Москва. 1926. 32 с.

*    Моршанская М.  В. К. Курнатовский. Ленинград. 1926. С. 64,77, 82-83.

*    Виноградов Ф. Г.  Рабочая печать в Сибири. (Исторический очерк). // Из прошлого Сибири. Омск. 1927. С. 25.

    Ростов Н. М.  «Техник Григорович». Восстание сибирских железнодорожников и казнь А. А. Костюшко-Волюжанича. Москва. 1927. 63 с.

*    Виккер О.  Побеги романовцев. Побег Костюшки. // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 84-85.

*    Лурье Г.  А. А. Костюшко-Валюжанич – «Техник Григорович». // Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 99-103.

*    Костюшко-Валюжанич (Валюженич) Антон Антонович. // Сибирская советская энциклопедия. В четырех томах. Т. 2. Москва-Новосибирск. 1931. Стлб. 963-964.

*    Костюшко-Валюжанич, Стефания Федоровна (Валюжанич-Костюшко С. Ф.). // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 313.

*    Ростов Н.  Жизнь и смерть Костюшко-Волюжанича. [Библиотека «Огонек» № 35-36 (950-951).] Москва. 1936. 64 с.

    Ольхон А. С.  Большевик Костюшко Валюжанич. Иркутск. 1939. 88 с.

*    Ольхон А. С.  Большевик Костюшко Валюжанич. Иркутск. 1949. 87 с.

    Очерки по истории большевистских организаций и революционного движения в Сибири. 1953. С. 217.

*    Попов П. В.  Антон Антонович Костюшко-Валюжанич в Якутии. // Сборник научных статей. Якутский республиканский краеведческий музей им. Емельяна Ярославского. Вып. 1. Якутск. 1955. С. 3-22.

    Сыроватскай А.  Хорсун революционердартан биирдэстэрэ. // Кыым. Якутскай. Кулун тутар 15 к. 1956 с.

    Сыроватский А.  Костюшко-Валюжанич в Якутской ссылке. // Молодой коммунист. Якутск. 16 марта 1956.

    Петров П.  А. А. Костюшко-Валюжанич Саха сирин сыылкатыгар. // Кыым. Якутскай. Кулун тутар 23 к. 1956 с.

*    Башарин Г. П. Романовский вооруженный протест. // Сборник научных статей Якутский республиканский краеведческий музей имени Емельяна Ярославского. Вып. III. Якутск. 1960. С. 4-5, 7.

*    Гуро И. Р.  Подвиг Антона Костюшко. Москва. 1961. 78 с.

    Петров П. У.  Революционная деятельность большевиков в якутской ссылке. Москва. 1964. С. 24-34.

*    Сыроватский А.  Романовка. (К 60-летию со дня события). // Календарь знаменательных и памятных дат ЯАССР на 1964 год. Якутск. 1964. С. 32-34.

    Нечай М.  Східний бастіон. Роман. Дніпропетровськ. 1972. 399 с.

*    Мельнікаў М. Ф.  Касцюшка-Валюжаніч Антон Антонавіч. // Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. V. Зуйкі – Кішы. Мінск. 1972. С. 506.

*     «Я снова с вами!..» // Мельников М.  Из семьи соколиной. Минск. 1973. С. 53-73.

*    Дзяменцьеў В. А., Капранава Н. У. (гісторыя).  Сібір. // Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. ІХ. Рабкор – Сочы. Мінск. 1973. С. 505.

*    Мазоўка В. К. (прырода), Капранава Н. У. (гістар. нарыс), Шаплыка В. С. (нар. гаспадарка), Міронаў В. П. (ахова здароўя, нар. асвета).  Якуцкая Аўтаномная Савецкая Сацыялістычная Рэспубліка (Якуція), у складзе РСФСР. // Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. ХІ. Футбол – Яя. Дадатак. Мінск. 1974. С. 537.

*    Касцюшка-Валюжаніч А. А. 5/506; 9/505; 11/537. [Імянны паказальнік.] // Беларуская савецкая энцыклапедыя. Паказальнікі: прадметны, імянны, геаграфічных назваў. Мінск. 1976. С. 334.

*    Местникова М. В.  Пролетарские революционеры в якутской ссылке [Антон Антонович Костюшко-Валюжанич]. // Сборник научных статей. Якутский республиканский краеведческий музей им. Ем. Ярославского. Вып. V. Из истории политической ссылки в Якутии. Якутск. 1977. С. 7-10.

*    Мелешко А. А.  Его жизнь – подвиг. К 100-летию со дня рождения. // Сельское хозяйство Белоруссии. Ежемесячный массовый производственный журнал Министерства сельского хозяйства БССР, Министерства мелиорации и водного хозяйства БССР, Министерства заготовок БССР, Республиканского объединения Белсельхозтехника Совета Министров БССР, Белкоолсоюза. № 5. Минск. 1978. С. 45.

    Нечай М.  Восточный бастион. Роман. Авторизованный перевод с украинского И. Чеховской. Москва. 1981. 407 с.

    Ссыльные большевики о Якутии. Воспоминания, письма. Сост. Е. С. Шишигин, П. В. Винокуров. Якутск. 1982. С. 134-138.

*    Александр Иннокентьевич Попов. // Письма славы и бессмертия. Изд. 3-е, доп. Москва. 1983. С. 27-28.

*    Антон Антонович Костюшко-Валюжанич. // Письма славы и бессмертия. Изд. 3-е, доп. Москва. 1983. С. 29-32, 279.

*    Рудь А. С., Шелохаев В. В.  Герои революции 1905-1907 годов в России. Москва. 1984. С. 60-65.

*    Дворянов В. Н. .  В сибирской дальней стороне... (Очерки истории политической каторги и ссылки. 60-е годы XVIII в. — 1917 г.). Изд. 2-е. Минск. 1985. С. 157-159, 161, 163, 174-175, 177, 293-295.

*    Офицер первой революции. // Мельников М. Ф.  Шел край наш дорогой столетий. Минск. 1987. С. 45-59.

*    Александр Иннокентьевич Попов. // Письма славы и бессмертия. Письма революционеров, павших в борьбе за пролетарскую революцию и победу Советской власти в России 1905-1922 годы. Изд. 4-е, доп. Москва. 1987. С. 35-36.

*    Антон Антонович Костюшко-Валюжанич. // Письма славы и бессмертия. Письма революционеров, павших в борьбе за пролетарскую революцию и победу Советской власти в России 1905-1922 годы. Изд. 4-е, доп. Москва. 1987. С. 37-40, 326.

*    Костюшко-Валюжанич Антон Антонович. // Большевики в Якутской ссылке. Библиографический справочник. Якутск. 1988. С. 38-40.

    Нечай М. П.  Східний бастіон. Роман. Повість. Київ. 1989. 598 с.

*    Костюшко-Валюжанич Антон Антонович. // Энциклопедия Якутии. Т. 1. Москва. 2000. С. 339.

*    Казарян П. Л.  Якутская ссылка в лицах (участники «романовского протеста» 1904 г.). // Якутский архив. № 1. Якутск. 2001. С. 51, 52, 54.

*    Лоўчая Л. В. (прырода, гаспадарка), Нікіцін М. Г. (гісторыя).  Саха (Якуція), Рэспубліка Саха (Якуція), Якуція, у складзе Расійскай Федэрацыі. // Беларуская энцыклапедыя у 18 тамах. Т. 14. Рэле - Слаявіна. Мінск. 2002. С. 203.

*    Корнилович Э.  Расстрелян у Титовой сопки. // Коммунист Белоруссии. Мы и время. Минск. 7-13 октября 2006. С. 2-3.

*    Шиловский М. В.  Костюшко-Валюжанич Антон Антонович. // Историческая энциклопедия Сибири. К-Р. Новосибирск. 2009. С. 157-158.

*    Костюшко-Валюжанич Антон Антонович (партийный псевдоним Иосиф Григорьевич). // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 37-38.

*    Костюшко-Валюжанич Антон Антонович (партийный псевдоним Иосиф Григорьевич). // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 37-38.

    Тадзія Касынэр,

    Койданава

                                    АНТОН АНТОНОВИЧ КОСТЮШКО-ВАЛЮЖЕНИЧ*

                                                                      (Воспоминания)

    [* В газетах было сообщено, что генералом Рененкампфом казнен в числе других в Чите техник Григорович. Вскоре оказалось, что фамилия Григорович не настоящая, и что под этой фамилией жил бежавший политический каторжанин, осужденный за участие в известной «Романовской» истории в Якутске, членъ Р.С.Д.Р. партии А. А. Костюшко-Валюженич. Ставя себе задачею содействовать всеми силами сохранению памяти всех борцов, погибших за великое дело освобождения в обновления России, «Былое» с особою готовностью идет навстречу желанию одного из товарищей по «Романовке» покойного Костюшко поместить на своих страницах портрет казненного борца, а также воспоминания о нем близкого ему лица. Ред.]

    Я знала Костюшко почти с его детства; он был товарищем моего сына в Псковском кадетском корпусе. Всегда отзывчивый на все хорошее и справедливое, он был прекрасным товарищем, не смотря на то, что, благодаря выдающимся способностям, шел первым и в старших классах был фельдфебелем.

    Происходил он из военной среды, но чем становился старше, тем более критически относился к ней. Его заветной мечтой было поступить по окончании корпуса в один из институтов для высшего образования, но судьба решила иначе. В последние каникулы умер его отец, средства к жизни изменились, пришлось поступить в Павловское военное училище, чтобы скорее встать на ноги и заботиться о семье. Жизнь в училище с ее нелепыми требованиями, военной выправкой, была очень тяжела для такого пылкого юноши, каким был Костя [* Так называл его мой сын в корпусе, и это название сохранилось за ним на всю жизнь: так звали его товарищи по корпусу и училищу, так звали его в тюрьме и в далекой Якутской ссылке, так буду называть и я его в моих воспоминаниях.]. Иногда он приходил ко мне в отпуск вне себя от всего происходящего вокруг него. Я смягчала, как могла, училищные нравы, объясняя их необходимостью военной дисциплины, и старалась всеми силами успокоить его на несколько училищных дней до следующего отпуска; он часто говорил, что если бы не отпуска два раза в неделю, не вынести бы ему военного режима.

    Въ это время у меня бывало очень много учащейся молодежи, спорили, шумели, говорили о борьбе с гнетущим злом, мечтали о будущем, о светлых днях свободы.

    Во всех этих разговорах принимал участие и Костя, всегда сильно волновавшийся и жадно вслушивавшийся во все, что говорилось. Как он всегда оттягивал свое возвращение в училище до последней минуты, как точно было высчитано, сколько минут требовалось пробежать с третьей линии Васильевского острова на Петербургскую сторону! За два года его училищной жизни, мы так привыкли к нему, так полюбили его, что он стал совершенно своим человеком. Как дорогое воспоминание этого времени, у меня осталась его карточка с надписью: «Благодаря Вам, дорогая О. Ив., и всему Вас окружающему и Петербурге мне сделался мил, и двухлетнее пребывание в нем оставило не одни мрачные воспоминания».

    Кончил он училище вторым, лишь только потому, что не хотел быть первым, и вышел в Москву в Несвижский гренадерский полк, выбрав его за простоту формы. Велико было удивление товарищей и ближайшего начальства, что он пренебрег правом сделать блестящую карьеру гвардейского офицера, но Костя думал иначе. Помню я, как в день производства, 11 августа 1896 года, вся молодежь, только что надевшая новенькие мундиры, чувствуя себя теперь взрослыми людьми, устремилась во всевозможные летние сады и театры, где сидела и кутила рядом со своим вчера еще строгим начальством, — а наш милый юный офицер сидел у меня весь вечер и рисовал мне планы своей будущей жизни.

    Сколько честного, хорошего было в его словах! Как хотел он быть полезным и как верил в свои силы, надеясь, что, живя близко к солдатам, он внесет им много света, постарается развить некультурную массу и т. п. На мои замечания, что при военной постановке дела такая культурная задача очень трудна, он отвечал полным недоверием.

    С первых же месяцев службы он понял, что я была права, и говорил много об этом в своих письмах. Убедившись, что не может исполнять свой долг так, как он его понимал, Костя решил выйти в запас, хотя знал, что это сделать очень трудно, ибо за казенное образование каждый офицер обязан отслужить три года в полку; но тут случай помог ему. Однажды он где то познакомился с почтенным старичком-доктором, занимавшим видное место в Москве, рассказал ему про свое стремление к науке, желание вырваться из военной среды; между прочим сообщил о том, что в училище у него была трахома глаз. Вот за это обстоятельство и ухватился добрый старик, научил, что и как надо сделать, чтобы добиться увольнения. И вот через год после производства Костюшко уже был студентом сельскохозяйственного института в Новой Александрии. Пока он жил в Москве, он успел устроить свою семью: определил сестер в гимназию, отдавал матери все свое жалованье, не позволяя себе даже тратить на извозчика, Костя бегал всегда пешком в свои казармы на другой конец города; в крайнем случае, пользовался конкой.

    Первый год в Институте жить было еще труднее: средств не было, приходилось бегать по грошовым урокам, питаться впроголодь, но это нисколько не угнетало Костю, и на Рождество он приехал веселый и бодрый, как всегда; знакомился со многими (теперь уже самостоятельно) студентами, курсистками, знакомился с Петербургом, жаловался лишь на то, что приходилось мало заниматься, так как массу времени отнимали уроки, которые составляли его единственный источник существования. На втором курсе стало легче; получив стипендию, он сначала усердно принялся за занятия, особенно за химию; но наступил 99-й год, начались студенческие волнения; конечно, и он участвовал в них. Вскоре у него был сделан обыск и, несмотря на то, что ничего не было найдено, — Костя попал под надзор полиции; тем не менее, в феврале ему удалось поехать в Москву делегатом от студентов Института, собрать нужные сведения и вернуться благополучно, привезя с собою много нелегальной литературы. В мае месяце Костя был исключен без права обратного поступления.

    Надо было думать о заработке и вместо каникулярного отдыха (каникулы он обыкновенно делил между своей и моей семьей) пришлось все лето работать. Чтобы лучше познакомиться с экономическими условиями жизни рабочих, он взял место десятника при постройке моста в Самаре и жил в Покровской слободе среди рабочего люда. Многому он тут научился, многое понял и впервые ясно представил себе цель своей будущей деятельности. Мне очень жаль, что письма его этого периода не сохранились у меня.

    Осенью он приехал отдохнуть в Кременчуг, где я временно жила, и очень скоро по приезде заболел острым мышечным ревматизмом. Летняя работа по колено в воде не прошла даром. Но ни болезнь, ни нужда не сломили энергии этого недюжинного человека, и он бодро шел по намеченному пути. Болезнь уложила его на два месяца, но лишь прошел период острых болей, у его постели стал собираться порядочный кружок учащейся молодежи. Это был год массовых увольнений, с запретом жизни в столицах, потому тут были студенты разных учебных заведений; все они полюбили Костю; были тут и его товарищи по институту; у одного из них Д. [* Д. в декабре 1905 года сослан в Архангельскую губернию за участие в освободительном движении.], уже окончившего и служащего в земстве, он в это время и жил. Я ежедневно навещала Костю, и иногда прямо удивлялась выносливости и жизнерадостности этого человека. Эту зиму он много читал: все, что можно было достать в Кременчугских библиотеках, — все перебывало у него. Кроме того, он изучал французский язык; впоследствии, в тюрьме, он изучил его настолько, что мог писать свободно длинные письма; там же он совершенствовался в немецком и начал занятия английским. В феврале мы расстались: я уехала в Петербург, он отправился репетитором куда-то в деревню Полтавской губернии. После этого мы больше с ним не виделись, знали только друг о друге из переписки. Осенью хлопоты его увенчались успехом, он поступил в Екатеринославское горное училище; каникулы провел на Брянском заводе, увлекался там сильно работой, — прямо с восторгом иногда описывал ее, — и все звал нас приехать к нему, полюбоваться на доменную печь, про которую говорил, как про живое существо; нравилась она ему своею мощью. Вообще он не любил слабых людей, сам был с большою силой воли, но вместе с тем много теплого чувства было у него. Помню, в один из его приездов я была больна; как он ухаживал за мною, с чисто сыновней заботливостью проводил ночи у моей постели, чередуясь с моими детьми!

    В январе 1902 года Костя был арестован за пропаганду среди рабочих и Екатеринославскую демонстрацию. Арест не был для него неожиданностью, он ждал его и за две недели перед тем отправил домой в Москву письма и карточки, чтобы никого не вмешивать. В тюрьмах Екатеринославской и потом Ново-Московской он просидел полтора года и затем сослан в Якутскую область, но не смотря ни на что, письма его были всегда бодрые, полные надежды на лучшие времена. В ссылку за ним последовала его жена, совсем юная женщина. Он очень поэтично описывал свою жизнь в улусе, рыбную ловлю и т. п. Участвуя в Романовской истории в Якутске, был ранен, опять попал в тюрьму, судим, приговорен к каторге и 29 августа 1905 года бежал. Я долго ничего о нем не знала, и вдруг в январе этого года получается письмо из Читы, как всегда бодрое; между прочим, он писал: «Как жил, что делал, писать не стоит; надеюсь, судьба опять сведет, тогда все расскажу».

    Письмо было послано в ноябре, но где-то лежало. Я сейчас же написала ему, но в то время, когда я радовалась, что человек — борец за правду и свободу — вырвался из тюрьмы, — он уже опять был в когтях Рененкампфа. Вот как описывает мне мать со слов его жены последние дни жизни ее сына в Чите: «Приехал он туда в ноябре [* После побега товарищи так его изолировали, что и весть о 17 октября не скоро дошла до него.] и сожалел, что не застал начала митингов. Сотрудничал в газете «Забайкалье», получая 100 р. в месяц, и занимался агитацией среди солдат, которые видели в нем не агитатора только, но близкого человека — друга. Потом он был начальником дружины». Сообщая далее о планах как Костюшко, так и некоторых других лиц, а также об их аресте, автор рассказа продолжает: «одна женщина после суда принесла всем бороды для удобства побега, но их перехватили; рабочие и солдаты гарнизона уверяли ее, что не дадут расстрелять, помогут бежать, но это им не удалось. Смертная казнь была совершена 2 марта. Жена слышала, как он сказал солдатам: «Солдаты, за вас мы погибаем, и вы же нас будете расстреливать».

    Итак, благодаря дикой реакции, погиб еще один талантливый, сердечный человек, борясь до последней минуты своей жизни за свободу своей родины. Мир праху твоему, мой любимый, дорогой Костя!

    О[льга]. Г[лаголева].

    /Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 5. Май. Петербургъ. 1906. С. 273-277./

                                                                                 ІХ.

                                   «Последнее слово». Приговор суда. Особое мнение.

    В вечернем заседании 7-го августа подсудимым было предоставлено последнее слово, которым воспользовались некоторые товарищи. Ниже мы приводим сказанное товарищами в их последнем слове.

                                                                        А. Костюшко.

    Девять дней я сижу на скамье подсудимых, но ни одной минуты за это время я не чувствовал себя подсудимым. Не считал таковыми и своих товарищей. И это не мое только мнение. Недавно я получил письмо от своей старухи-матери: «как бы вас ни назвали, для нас вы останетесь честными, хорошими людьми». Такая оценка для меня дорога. Ваш же приговор в этом отношении не может иметь для меня никакого значения.

    /П. Тепловъ. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 290./

                                                                                 ХІІІ.

                                                                       Наши мертвецы

                                              КОСТЮШКО-ВАЛЮЖАНИЧ, Антон Антонович.

                                                           (Автобиографическая заметка).

    Родился в Казани в 1876 г. Отец — пехотный офицер, сын помещика Могилевской губернии. Мать — дочь сельского священника. Отец умер в 1894 году.

    Теперь мать живет на пенсии в Смоленске, там же были сестры — бывшие курсистки, служили одна — корректором в газете, другая — конторщиком при складе. Теперь старшая сидит в доме предварительного заключения (писано в начале августа 1904 года), младшая — в Смоленской тюрьме. Брат — студент-технолог.

    В детстве пользовался широкой свободой, время проводил на улице и на берегу Волги среди городских и деревенских ребят. В Казани ходил в гимназию. С переводом отца вместе с полком в Брест, меня отдали, по моей просьбе, в Псковский кадетский корпус. Кончив его, перешел в Павловское военное училище (в Петербурге) и в августе 1896 года был произведен в офицеры. Мог бы выйти в гвардию, но, не предполагая долго служить, выбрал один из Московских полков. (4-й гренадерский Несвижский). Весной 1897 года, благодаря медицинскому свидетельству удалось выйти в запас и той же осенью я поступил в ново-александрийский сельскохозяйственный институт. По делу чисто студенческой организации осенью 1898 года были обыски, в том числе и у меня и несколько кратковременных арестов, но дело окончилось без последствий.

    Весной 1899 года был уволен из института и выслан из города без права поступления назад в течение 1 года. В этот промежуток делал попытку попасть в киевский политехникум, но директор категорически отказал. Осенью 1900 г. по конкурсу поступил на 1-й курс Екатеринославского высшего горного училища. Весной 1901 г. пережил забастовку, окончившуюся без жертв, а зимой того же года, неделю спустя после демонстраций 15-го и 16-го декабря, был арестован. Обвинялся в участии в организационном комитете Е. В. Г. У., который при содействии местного социал-демократического комитета устроил демонстрацию, а также и в непосредственном участии в демонстрациях. При обыске взяты кое-какие легальные и нелегальные документы, по поводу которых давал показания отрицательного характера. После одной из голодовок, с тремя товарищами, был увезен в ново-московскую уездную тюрьму, где и пробыл до приговора. «По Высочайшему повелению» 12 февраля 1903 года получил 5 лет Восточной Сибири. По пути из Красноярска узнал о назначении в Якутскую область.

    Из александровской тюрьмы партия (человек в 50, первая из потока, хлынувшего недавно в Якутку) отказалась выйти, пока не будут объявлены точные назначения. 11 дней (с 12-го мая) просидели за «баррикадами», пока не получили ясного извещения, что место назначения будет объявлено пред отправкой. Назначения (очень сурового характера, преимущественно в Северные округа) были присланы, и 12-го июня партия двинулась в путь. В Верхоленске партия вместе с местной колонией, устроила демонстрацию, которую ни полиция, ни жандармы, шедшие позади, ни конвой, не пытались прекратить. Везде беспрепятственно давались свидания, только в Киренске чуть-чуть не вышло столкновение с конвоем. В Якутске большинство получило иные, лучшие назначения. Был назначен в Намский улус, оттуда самовольно уехал в город и заявил исправнику, что желаю поселиться в Тулугинском выселке в 14 верстах от Якутска. После некоторых препирательств исправник согласился.

                                                           (Из воспоминаний друзей).

    Антон Антонович Костюшко-Валюжанич был одним из самых деятельных, руководящих членов «романовки»

    Как бывший офицер, он, наряду с В. П. Бодневским, играл выдающуюся роль в организации самообороны участников якутского протеста. Он руководил практическими работами по блиндированию стен и вел их с неутомимой энергией. С первых же дней протеста он был одним из немногих сторонников наступательной тактики, но большинство товарищей высказывалось против этого. При самом жестоком обстреле, «романовки» 6-го марта «Костя» был тяжело ранен в бедро. Солдатскую пулю извлекли у него под кожей спины в больнице хирургическим путем

    Вырванный из жизни в самый разгар самообразования и выработки социал-демократического миросозерцания, «Костя» усиленно продолжалъ его и за все время тюремного заключения.

    Оставшись в Иркутске после решения нашего дела судебной палатой, он задался целью вырваться на свободу. И это удалось ему — 30-го августа ночью он бежал из тюремной больницы, выпилив решетку окна и перебравшись чрез высокие пали. В ожидании, пока утихнет погоня, он был застигнут начавшейся железнодорожной стачкой и вместо Запада, куда рвался всей душей, принужден был двинуться на Восток.

    По Байкалу он доехал к Усть-Боргузину, некоторое время скрывался на приисках и оттуда двинулся в Читу под видом техника Григоровича, изыскивающего новые земли для переселенцев. Тут ему пришлось сделать 1.000-верстный путь верхом по глухой тайге и горным перевалам.

    В Читу он приехал к последним числам октября.

    Читинский социал-демократический комитет поручил ему организовать боевую дружину из железнодорожных рабочих и повести агитацию среди солдат местного гарнизона. К этому времени Забайкалье оставалось совершенно оторванным от России, благодаря почтово-телеграфной забастовке и эта оторванность продолжалась до января. Как жители не знали о событиях в России за октябрь - декабрь, так и читинские власти не получали распоряжений центрального правительства. Агитационная деятельность Костюшко среди читинского гарнизона была очень успешна и скоро возник «Совет солдатских и казачьих депутатов» при местном социал-демократическом комитете. В него вошли представители артиллеристов, железнодорожного батальона, саперов и казаков. На солдатских митингах в казармах и цирке были выработаны специальные требования солдат, из которых главными были: немедленное увольнение запасных, 8-ми часовая продолжительность караульной службы, уничтожение денщиков, 5 рублей месячного жалованья, вежливое обращение с солдатами на «вы» и т. д., кроме того солдаты высказались за общедемократические требования.

    21-го ноября солдатские депутаты и Костюшко, как официальный представитель читинского социал-демократического комитета, явились к генерал-губернатору Забайкальской области — Холщевникову и предъявили ему «солдатские требования».

    Этот старый генерал, настоятельно просившийся в отставку, и очутившись в безвыходном положении за неимением военной силы для подавления «бунта» невольно пошел на уступки. — Немедленно были отпущены 500-600 запасных читинского гарнизона, отменены денщики и удовлетворены некоторые из других требований. (За это и другие вынужденные уступки после каратель — Ренненкампф арестовал старика-генерала и предал его военному суду). Возникший затем «союз военнослужащих» офицеров и военных врачей присоединился к требованиям солдат. «Солдатские требования» были отпечатаны в 50.000 экземпляров и отправлены чрез делегатов в маньчжурскую армию и войсковые части, расположенные по линии сибирской железной дороги. Читинский «Совет солдатских и казачьих депутатов» получил массу приветственных телеграмм и выражений сочувствия его требованиям от солдат маньчжурской армии. Затем эти же требования, только в более разработанном виде были приняты гарнизонами в Сретенске, Нерчинске, Иркутске и Красноярске. Характерно для господствовавшей в Чите атмосферы, что телеграммы адресовались прямо «Совету солдатских и казачьих депутатов», солдатские требования и прокламации печатались открыто в легальных типографиях, не исключая и областной. Открыто же печаталась и социал-демократическая газета «Забайкальский рабочий», расходившаяся в 6.500 экземпляров. Костюшко был автором солдатских прокламаций, которые рассылались громадными количествами по войскам и сотрудником «Забайкальского рабочего». Среди железнодорожных рабочих ему удалось организовать боевую дружину в 500-600 человек, вооруженную трехлинейными винтовками. Он постоянно выступал оратором на солдатских митингах и пользовался большой популярностью у солдат, почти безвыходно жил и обедал вместе с ними в казармах. Читинские рабочие с боевой дружиной во главе устроили грандиозную уличную демонстрацию и потребовали чрез депутатов у генерал-губернатора освобождения политических заключенных не только в Чите, но и в Акатуе. Холщевников освободил политических заключенных в Чите, а относительно Акатуйцев — осужденных на каторгу матросов с «Прута» — обещал ходатайствовать пред Линевичем. Самъ же ограничился вызовом начальника Акатуйской каторжной тюрьмы и нагоняем ему за плохое обращение с заключенными. Совет и дружинники добились удаления военного коменданта Читинской станции Родева за черносотенную агитацию, возбуждение солдат против железнодорожных рабочих, якобы отказывавшихся перевозить запасных в Россию. Делегаты совета встречали на станции воинские поезда, обращались к солдатам с речами и раздавали им прокламации.

    Въ декабре из Читы была отправлена специальная экспедиция в Акатуй — вооруженный отряд при участии двоих товарищей — «романовцев», хорошо знавших условия каторжной тюрьмы, который арестовал начальника и принудил его освободить всех политических каторжан 15 матросов с «Прута». За участие в этом освобождении, наш товарищ Виктор Константинович Курнатовский, которого арестовал в Верхне-Удинске карательный отряд Меллер-Закомельского, был предан Ренненкампфом военно-полевому суду и вместе с 26-ю другими обвиняемыми был осужден в Чите на смертную казнь, но затем «помилован» на вечную каторгу.

    Числа 10-го января читинцы получили из Харбина телеграмму о выезде карательной экспедиции Ренненкампфа. Он ехал на завоевание мятежного города с двумя эшелонами войск, пулеметами и артиллерией. Говорят даже, что он вез и походную виселицу. На пути он арестовывал железнодорожных служащих и рабочих в качестве заложников. С дороги он прислал в Читу грозную телеграмму, что в случае покушения на его поезд будут немедленно расстреляны все заложники.

    Под влиянием ошибочных слухов, что красноярцы победили, сражаясь за баррикадами железнодорожных мастерских и в Чите сначала готовились к сопротивлению такого же рода.

    Начали спешно укреплять громадное здание мастерских, блиндировать стены, отливать бойницы, минировать окружающую местность.

    Но в процессе этой лихорадочной деятельности энергия и боевое настроение участников падало. Этому в значительной степени содействовало появление в Чите двух, незадолго пред тем вызванных полков — Читинского и Нерчинского. Число дружинников, появлявшихся на тревожные гудки в мастерские упало с 600-500 до 100. Солдаты не принимали никакого участия и вообще их настроение, особенно вновь прибывших, было неопределенным, исключало возможность надеяться на их содействие. При таких условиях вооруженное сопротивление заранее осуждалось на полную неудачу. После жаркого обсуждения выяснилась невозможность успешного сопротивления и решено было разойтись.

    20-го января, накануне приезда карательной экспедиции Ренненкампфа, Костюшко долженъ былъ скрыться вместе с матросами, освобожденными из «Акатуя» и главными руководителями движения. Уже были готовы лошади. На прощанье он зашел в квартиру Кривоносенко, где собрались еще несколько человек. Как раз тогда же на эту квартиру ген.-губ. Сычевский послал конвой для арестования сына Кривоносенко, который был одним из освобожденных демонстрантами. Были арестованы все, находившееся на квартире: Костюшко (Григорович), Цуксман — помощник начальника товарной станции, Столяров — рабочий-столяр и Вайнштейн — служащий железнодорожной потребительной лавки. Тогда же были арестованы в Чите: Кларк — ревизор движения, бывший политический ссыльный, старик; Кузнецов — тоже старик из бывших политических ссыльных, Кривоносенко — приказчик и Качаев, привлеченные к одному с ними делу. 21-го января приехал Ренненкампф с главными силами карательной экспедиции и новых пленников заперли в его походную тюрьму — специальные вагоны «карательного» поезда. Никаких улик против арестованных у властей не было, кроме шпионских доносов. Сами заключенные думали, что дело кончится ничем. Но Ренненкампф думал иначе и предал всех военно-полевому суду для суждения по законам военного времени. «Суд» был 1-го марта, он заседал в одном из вагонов карательного поезда и только утвердил продиктованное Ренненкампфом решение.

    Лишь Качаев был оправдан, остальные 7 человек были приговорены к смертной казни. Троим смертная казнь была заменена вечной каторгой, а Костюшко, Цуксман, Столяров и Вайнштейн были казнены 2-го марта. Вот как описывает эту вопиющую казнь очевидец в «Сибирском Обозрении»: «В 3½ часа дня пришел поезд с осужденными. Вышли они, сопровождаемые священником, бодро, раскланиваясь с публикой. Сопровождавший их офицер обратился было к публике с просьбой разойтись, но публика не послушалась. На глазах у офицера были слезы. Под охраной трех рот 17-го и 18-го Вост.-Сиб. полков, приговоренных вывели за версту от станции в лес (место на полугорке, отлично видное с Атамановской площади и Амурской), к заранее приготовленным ямам.

    Публику оттеснили. Стали привязывать к столбам.

    Григорович (Костюшко) просил, чтобы ему не накладывали повязки на глаза, и эта просьба была уважена; остальным глаза завязали. Григорович (Костюшко) обратился к солдатам с речью, но что он говорил, не было слышно публике, хотя барабаны молчали. Говорил что-то и Столяров...

    Раздался залп. Столяровъ и Цуксман повисли на веревках, Григорович (Костюшко) и Вайнштейн забились... Второй залп — еще бьются. Несколько отдельных выстрелов без команды прикончили их.

    Солдаты бросились сваливать трупы, но тут какой-то посторонний офицер крикнул, что надо сперва констатировать смерть, а потом хоронить... Случайный врач констатировал, что «правосудие удовлетворено»...

    Так погиб геройски наш бесконечно дорогой товарищ жертвой царящего произвола, самоотверженной борьбе с которым он посвятил свою молодую жизнь. И славная память о нем будет жить вечно...

   /Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 442-449./

                                                                         Приложение III.

                                              ОФИЦИАЛЬНЫЕ «СТАТЕЙНЫЕ СПИСКИ»

    всех 56 политических ссыльных, участвовавших в якутском протесте и бывших на «Романовке». В скобках даны дополнительные сведения о степени образования и сроке предварительного тюремного заключения.

    Жмуркина, Стефанида Федоровна, 20 л.

    Крестьянка Орловской губернии, (училась в заводском училище. До приговора сидела в тюрьме 15 месяцев).

    По Высочайшему повелению 12-го февраля 1903 г. в Уфимскую губ. на 3 года.

    В виду поданного Жмуркиной прошения, Мин. Вн. Дел признал возможным разрешить ей отбывать срок надзора, взамен Уфимской губ. в Восточной Сибири...

    Принимала участие в уличной демонстрации 16-го декабря 1901 года в Екатеринославе, при чем примкнула к толпе, несшей красный флаг и кричавшей «долой самодержавие».

    Назначена в Намский улус, Якутскаго округа.

    Костюшко-Валюжанич, Антон Антонов, 27 л.

    Дворянин, сын подполковника. Бывший студент Екатеринославского Высшего Горного училища. (В тюрьме до приговора сидел 13½ месяцев).

    По Высочайшему повелению 12-го февраля 1903 г. в Восточную Сибирь на 5 лет.

    Участвовал в декабре 1901 г. в уличной демонстрации в Екатеринославе, при чем пел революционные песни, кричал «долой самодержавие!», «Свергнем дом Романовых!», «да здравствует свобода!» и дозволил себе насильственные действия над чинами полиции.

    Назначен в Намский улус, Якутского округа.

    /Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 458,460./

    П. Тепловъ. Исторія якутскаго протеста. „Дѣло Романовцевъ”. Изд. Глаголева. Спб,, 1906 г. Ц. 1 р. „Дѣло Романовцевъ“ разыгралось на почвѣ традиціонныхъ отношеній провинціальной администраціи къ политическимъ ссыльнымъ. Какъ извѣстно, считая ихъ внѣ закона и не безъ основанія вѣря въ свою полную безнаказанность, она почти всегда по отношенію къ своимъ „военноплѣннымъ“ проявляла грубую силу и ничѣмъ неограниченный произволъ. Циркуляры и мѣры гр. Кутайсова довели якутскихъ ссыльныхъ въ 1904 г. до протеста, который стоилъ жизни тремъ изъ нихъ — Маклакову, Бодневскому и Костюшко-Валюжаничу. Большая книга г. Теплова (480 стр.) подробно передаетъ всѣ перипетіи неравной борьбы и приводитъ всѣ офиціальные документы, относящіеся къ ней. Пострадавшимъ осталось только одно утѣшеніе — запоздалая апелляція къ безсильному общественному мнѣнію. Утѣшеніе, конечно, слабое...

    Книга иллюстрирована большимъ количествомъ фотографій и плановъ. Почти всѣ они неудачны: вышли слишкомъ расплывчатыми и блѣдными.

    /Русская Мысль. Ежемѣсячное литературно-политическое изданіе. Кн. Х. Октябрь. Москва. 1906. С. 269./

    ...Да не подумает кто-либо из читателей, что я в комическом виде представляю здесь картину «Романовки»... Понятное дело, — нет! Я имею в виду представить в надлежащем тоне лишь характер тепловских описаний.

    Но как все это ни комично, однако, характеризуя «вкус» писателя, автор книги при этом не посягает на что-либо священное в наших глазах. Дальше же мы встречаем вольные и невольные посягательства этого рода. Г-н П. Теплов употребляет выражения и приемы, образчики которых читатели уже видели, не только тогда, когда говорить о «военных действиях» под «Романовкою»: он переносить этот жаргон и на описанье внутренней стороны дела.

    Отметим, прежде всего, такое выражение, как «наши мертвецы». Так как, при этом, «вечной памяти без времени-погибших» мертвецов посвящается и вся книга, то читатель ожидает, что наши «мертвецы» — мертвецы «романовки». Но он очень скоро разочаровывается: из «наших» мертвецов один Ю. Матлахов погиб па «баррикадах» «романовки», Бодневский же окончил самоубийством долго спустя по окончании «военных действий» под «романовкою», а Костюшко-Валюжанич, хотя и умер геройскою смертью революционера, но обстоятельства, при которых это случилось, абсолютно ни в каком отношении к «романовке» не стояли: он казнен в Чите ровно 1 год спустя после того, как «романовка» сдалась... В интересах главы „Наши мертвецы» г. П. Теплову следовало бы подождать с выпуском в свет его книги лет 5 или 10; к тому времени из числа бывших «романовцев, наверное, оказалось бы не три, а 23 у мерших — кто от веревки палача, кто — от дизентерии или родильной горячки, — и книга производила бы еще более сильное «впечатлите», — конечно, па тех, кто сам «из Тараскона»... Итак, в данном случае степень причастности г. П. Теплова Тараскону поддается математически-точному выражению: на трех «наших», по автору, мертвецов приходится на самом деле всего один...

    /Н. А. Виташевскій.  Старая и новая якутская ссылка. Изданіе Э. К. Пекарскаго. С. Петербург. 1907. С. 7-8./

    Иннокентий Бабайлов

                                            РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЧИТА С 1905 ПО 1909 г.

                                                                                  I

                                                                           В 1905 году.

    Волна забастовочного движения и революционных выступлений докатилась до Читы 14-го октября. В этот день была объявлена всеобщая забастовка в железнодорожных мастерских, депо и целом ряде учреждений: в правительственном телеграфе, на почте и в учебных заведениях города.

    Часам к 11 рабочие Читы 1-ой начали собираться в вагонный цех на митинг. Часть рабочих в это время была занята выгрузкой винтовок из вагонов.

    Скоро около мастерских показалась рота солдат под командой офицера Шпилевского, который приказал стрелять по рабочим, но солдаты отказались. Тогда Шпилевский собственноручно убил наповал из нагана первого, близко стоящего рабочего Кисельникова.

    В этот же день, в знак протеста против зверской расправы над безоружными рабочими, была устроена многотысячная демонстрация в городе.

    В день похорон учащиеся города шли на ст. Чита 1-ая, но за железнодорожным мостом были настигнуты сотней казаков и избиты нагайками. Похороны не состоялись, а на следующий день число участвующих в похоронной процессии уже было так огромно, что она превратилась в грандиозную демонстрацию протеста против насилия приспешников самодержавия.

    18-го октября был получен царский манифест, и вечером того же дня в общественном собрании был открытый митинг. 19-го октября после митинга в ж.-д. мастерских рабочие с красными знаменами двинулись в город для освобождения политических заключенных из тюрьмы.

    Когда демонстрация вошла в город, то на Александровской улице встретила товарищей, уже освобожденных распоряжением губернатора. После этой встречи демонстранты остановились у дома губернатора, послав к нему делегацию с требованием дать телеграфное распоряжение об освобождении всех политических заключенных, содержащихся в тюрьмах Нерчинской каторги. На следующий день была, избрана комиссия, которая и выехала на каторгу для освобождения политических заключенных.

    В конце октября усиленно начали распространяться слухи о готовящемся погроме. Читинский комитет РСДРП выпустил воззвание, в котором призывал к организации самоохраны города.

    В первых числах ноября читинская организация РСДРП, поручила т-щу Григоровичу-Костюшко [* Т-щ Костюшко-Волюжанич находился в Якутской области в ссылке и бежал оттуда незадолго до событий 1905 г. В Чите он работал чертежником в жел.-дор. мастерских под фамилией Григоровича.] организацию рабочей дружины. С этой целью, под его руководством ночью человек сорок рабочих, членов РСДРП окружили склад Читинского железнодорожного батальона и взяли 2000 винтовок. С этого момента началась организация десятков красной гвардии, которые усиленно стали обучаться строю и ружейным приемам.

    Старые местные власти совершенно растерялись, узнав о вооружении рабочих, но все же бразды правления старались держать в своих руках. По городу разбрасывались кем то черносотенные воззвания с призывом «бей жидов», но выступлений не было, т. к, черносотенцы всюду видели вооруженную рабочую дружину и ограничивались лишь распространением и расклейкой на заборах своих гнусных воззваний.

    Вскоре к рабочему движению стали примыкать воинские части Читинского гарнизона, хотя в то время их было в Чите очень мало. Среди них велась довольно основательная работа с.-д. и эсерами.

    Подпольные типографии с.-д. и эсеров не успевали печатать прокламации, воззвания и проч. Тогда т-щ Григорович предложил производить эту работу в частных типографиях, путем захвата их. Он собирал, группу вооруженных членов партии человек около 20-ти, которые ночью приходили в частную типографию, обрывали телефонные провода, занимали все выходы, и работа кипела до утра.

    В этом же месяце был организован железнодорожный комитет по переброске скопившейся на Дальнем Востоке во время японской войны армии, которая своим реакционным настроением представляла не малую угрозу всему рабочему движению. Железнодорожный комитет выпустил воззвание, которым мобилизовал ж.-д. транспорт с целью усиления ремонта паровозов, вагонов, разгрузки линии, чтобы как можно больше и скорее отправить солдат на родину.

    В половине декабря были разоружены жандармы и полиция, и власть перешла к Совету рабочих депутатов.

    В декабре все время шли беспрерывные митинги. 14-го декабря в честь декабристов была устроена вооруженная демонстрация. Рабочая армия к этому времени довольно основательно обучилась строю, и 14-го декабря из ж.-д. мастерских две слишком тысячи рабочих штыков в стройном боевом порядке, с красными знаменами, двинулись в город, где и был устроен грандиозный митинг.

    В половине декабря были получены известия из России и с Дальнего Востока о движении карательных отрядов Меллера-Закомельского и Рененкампфа.

    В последних числах декабря были получены сведения о падении. Красноярска [* Сведения т-ща Бабайлова не точны: Красноярск пал 3-го января 1906 г. Ред.] и Иркутска. Подробности рисовали ужасную картину расправы царских сатрапов с нарождающейся революционной властью. Читинский Совет рабочих депутатов выпустил воззвание, в котором призывал всех на защиту завоеванной кровью рабочих свободы. Для организации защиты гор. Читы был избран военный совет, во главе которого стоял т-щ Григорович.

    С 1-го января в железнодорожных мастерских целыми днями шла военная подготовка. Снаряжались встречные экспедиции, которые, по постановлению военного совета, должны были взорвать линию и карательные отряды Меллера-Закомельского и Рененкампфа. Началась работа по минированию мастерских, строились баррикады.

    Утром 5-го января тревожный гудок призывал всех в мастерские. Я жил в городе и знал хорошо, для чего был дан тревожный гудок. Я тотчас же собрал все предметы, которые не следовало оставлять, взял винтовку, и сказал своим, что на этот раз, быть может, я больше не возвращусь, простился и ушел.

    К 5-ти часам вечера мастерские были переполнены вооруженными рабочими. Воинские части оставались на охране в городе. Организованный Красный Крест со всеми перевязочными средствами готовился к своей работе. К 11-ти часам ночи вернулись встречные экспедиции и заявили, что сделать ничего не удалось, т. к. впереди медленно двигающихся эшелонов линия охраняется цепью солдат на довольно большом расстоянии.

    Положение создавалось безнадежное. Меньшевики начали настойчиво агитировать среди масс о бесполезности и нецелесообразности оказывать сопротивление. Председатель военного совета и другие товарищи-большевики стояли, за то, что лучше умереть в бою с оружием в руках, чем позорно сдаться.

    В два часа ночи разнеслась молва о побеге нескольких меньшевиков, членов Читинского комитета, во главе с видным в то время партийным профессионалом Николаем Николаевичем (кличка — Н. Н. Маленький). Эта группа соглашателей с вечера приготовила лошадей и в 2 часа ночи тайком позорно бежала. Это обстоятельство послужило главной, причиной, почему рабочие отказались от сопротивления, и к 5-ти часам утра из двух слишком тысяч вооруженных рабочих осталось человек 50 большевиков и несколько человек, эсеров и меньшевиков.

    Обсудив создавшееся положение, оставшаяся группа большинством голосов решила разойтись

    Утром 6-го января прибыли первые эшелоны Рененкампфа. Железнодорожные мастерские были оцеплены казаками и солдатами, но войти в них никто не решался. Власти боялись неожиданного вооруженного сопротивления. Только в 2 часа дня мастерские, наконец, были заняты.

    Меллер-Закомельский дошел до станции Могзон, и дальнейшее движение его, по распоряжению высших властей, было приостановлено. На своем пути Меллер-Закомельский беспощадно душил революционную власть и расстреливал рабочих и служащих, как рассказывали, «пачками», заставляя перед расстрелом копать самих могилы.

    После занятия читинских мастерских начались избиения и аресты. Военно-полевой суд открыл заседание и в первую» очередь приговорил к расстрелу: т-ща Григоровича-Костюшко, начальника ст. Цуксмана, служащего Чит. ж.-д. о-ва потребителей Ванштейна и Столярова. Много служащих, рабочих и казаков были приговорены к 10, 15 лет и на вечную каторгу.

    Расстрел т-ща Григоровича, Цуксмана, Ванштейна и Столярова был произведен на открытом месте, у подошвы Титовской горы.

    Через несколько дней на могилах расстрелянных развивался красный флаг. Рабочие ходили на эти могилы и приносили с собой камни, укладывая их на могилы; из этих же камней было выложено «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Власти наблюдали за этим явлением и каждый день разбрасывали камни, стараясь стереть следы кровавой расправы со своими политическими противниками.

                                                                                       II.

                                                                    Годы тяжелой реакции.

                                                                     (1906—1907—1908).

    После расстрела товарищей — Григоровича, Цуксмана, Ванштейна и Столярова и осуждения свыше 40 чел. на каторгу, работа в массах читинской организации РСДРП, вследствие полнейшего разгрома и гибели ряда активных товарищей, замерла...

    /Бабайлов И.  Революционная Чита с 1905 по 1909 г. // Дальистпарт. Сборник материалов по истории революционного движения на Дальнем Востоке. Кн. II. Владивосток. 1924. С. 67-71./

                                                           В ДНИ РЕННЕНКАМПФА

                                                                                   I.

                                                                   Военно-полевой суд.

    Ровно в 10 часов утра нас под конвоем солдат привели из тюрьмы к зданию читинского военного собрания, где заседал военно-полевой суд, и, введя в него, разместили в зале заседаний, окружив двойным рядом солдат, сооруженных ружьями.

    Вскоре, вслед за раздавшимся восклицанием секретаря: «Суд идет, прошу встать», в залу вошел весь состав его.

    После обычной переклички обвиняемых и свидетелей, последние были приведены к присяге и затем удалены в особую комнату. Потом председатель суда распорядился прочитать обвинительный акт следующего содержания:

    «Обвинительный акт о слесаре Иосифе Григоровиче, помощнике начальника станции Эрнесте Цупсман, железнодорожном мастеровом Петре Качаеве, мещанине Иване Кривоносенко, приказчике общества потребителей служащих на Забайкальской ж. д. Исае Вайнштейне, столяре Прокофии Столярове, ревизоре материальной службы Павле Кларк, его сыне Борисе Кларк и фотографе Алексее Кузнецове, преданных временному военному суду при отряде генерал-лейтенанта Ренненкампфа, означенным начальником в порядке 1339 ст. XXIV кн. Св. в. п. 1887 г., изд. 3.

    «Члены местной революционной партии на железнодорожной станции Чита, в своей противоправительственной деятельности в конце 1905 и в начале 1906 года вели не только агитацию среди железнодорожных мастеровых, рабочих и служащих, а также местных войск, но, кроме того, организовали и ссоружили боевые дружины, похищали для них из вагонов казенное оружие и боевые огнестрельные припасы, организуя всеми означенными средствами вместе с другими, необнаруженными дознанием, лицами вооруженное восстание местного населения и рабочих для ниспровержения существующего в России государственного строя».

    Опуская далее из обвинительного акта определение деятельности каждого из обвиняемых, перехожу прямо к выписке резолютивной его части.

    «На основании вышеизложенного, а также приказа генерал-лейтенанта Ренненкампфа, февраля с. г. за № 20, слесарь и чертежник депо ст. Чита мещанин Иосиф Николаевич Григорович, помощник начальника ст. Чита Эрнест Видоеич Цупсман и крестьянин Петр Дмитриевич Качаев обвиняются в том, что в г. Чите, участвуя в сообществе, состоявшемся для насильственного изменения в России основными законами установленного образа правления и ограничения верховной власти царствующею монарха, они в конце 1905 года и в начале 1906 г. с этой целью вели пропаганду среди служащих и рабочих Забайкальской ж. д. и местного населения, при чем Григорович, принимая участие на митингах означенных рабочих и служащих в качестве оратора, возбуждал их к захвату правительственного телеграфа в руки народа, организовал из рабочих боевую дружину, вооружив ее захваченными у правительства казенными винтовками, путем насилия вооруженными дружинниками и угрозой смертью пытался арестовать помощника полицейского надзирателя Семенова и т. п., совершал означенные действия с целью приготовления к вооруженному восстанию, направленному к ограничению верховной власти св. особы царствующего императора; Цупсман способствовал вооружению вышеупомянутой боевой дружины, захватив насильственно 19 вагонов с казенными винтовками и боевыми огнестрельными припасами и, передав их рабочим железнодорожных мастерских, распространял, с целью приготовления к вооруженному восстанию, направленному к ограничению верховной власти св. особы царствующего императора прокламации, призывающие население к захвату власти в г. Чите в руки революционеров; Качаев участвовал на митингах, произносил самые резкие речи о ниспровержении существующего государственного строя, требовал перехода Забайкальской железной дороги в ведение Смешанного Комитета из членов сообщества и собирал сведения о проходящих с поездами вагонов с казенными винтовками и огнестрельными припасами, послужившими для вооружения упомянутой боевой дружины, каковые деяния предусмотрены для каждого из них 51 и 3-ей частью 101 ст. Угол. улож. 1903 года.

    Мещанин Иван Семенович Кривоносенко, кр. Исай Аронович Вайнштейн, крестьянин Прокофий Евграфович Столяров, ревизор материальной службы Павел Иванович Кларк, почетный гражданин Алексей Кириллович Кузнецов и сын потомств. почетн. граждан. Борис Павлович Кларк: обвиняются в том, что тогда же и там же участвовали в сообществе, составившемся для насильственного изменения в России установленного основными законами образа правления и ограничения верховной власти св. особы царствующего императора, при чем Кривоносенко распространял среди окрестного населения и рабочих учения, направленные к вышеозначенной цели, и говорил речи, направленные к той же цели, а также хранил у себя огнестрельное оружие и патроны. Вайнштейн распространял среди рабочих и железнодорожных служащих суждения, направленные к той же цели; Столяров устраивал у себя на квартире сходки, где читал прокламации и говорил речи с той же целью, а также хранил у себя огнестрельное и холодное оружие, патроны и взрывчатые вещества; Павел Кларк хранил для вышеуказанной цели у себя в амбаре огнестрельное оружие; Борис Кларк раздавал это оружие приходящим к нему во двор железнодорожным мастеровым и рабочим; Кузнецов был председателем комитета митингов, произносил на митингах и сходках железнодорожных служащих и мастеровых речи и читал прокламации и брошюры, содержащие суждения, направленные к той же цели, каковыми деяниями перечисленные лица подготовляли население и рабочих к вооруженному ниспровержению установленного основными законами образа правления и к ограничению верховной власти св. особы царствующего монарха, что предусмотрено для каждого из них теми же 51 и 3-й ч. 101 ст., а в отношении Бориса Кларк еще 57 ст. того же Угол. уложения Обвинительный акт составлен на ст. Чита 7 сего февраля 1906 г. исп. об. военного прокурора подполковник Сергеев».

    По прочтении обвинительного акта было преступлено к допросу свидетелей, что отняло очень много времени. Положительно все свидетельские показания, как со стороны зашиты, так равно и со стороны обвинения, были вполне благоприятны для обвиняемых. Против них показывали лишь чины полиции (главным образом, полицейский надзиратель Семов и Доменштенк) и сыщики.

    Полицейский надзиратель Семов, между прочим, рассказал, как к нему на квартиру приходил подсудимый Григорович с 18 вооруженными дружинниками и в качестве начальника боевой дружины угрожал арестовать его и расправиться с ним по-своему, если он еще раз вздумает отбирать винтовки у железнодорожных рабочих. Это показание, хорошо известного в Чите Семова, особенно нравилось нашим судьям. Затем Семов свидетельствовал, что Григорович часто говорит на митингах и на одном из них настаивал на передаче правительственной почты и телеграфа в руки народа в лице городского управления. Другие чины полиции тоже показывали, что Григорович являлся обычным ораторов на многих митингах, что подсудимый А. К. Кузнецов был председателем на всех митингах, устраиваемых комитетом и председательствовал также и на том митинге, на котором было решено передать почту и телеграф в ведение города. Показаниями же некоторых правительственных чиновников, вызванных со стороны зашиты, было вполне доказано, что решение передать правительственный телеграф и почту в ведение городской управы было еще ранее предрешено на особом совещании представителей всех ведомств, созванных Забайкальским военным губернатором генерал-лейтенантом Холщевниковым под его личным председательством. На этом совещании было констатировано, что вся промышленность, торговля и административная жизнь в области совершенно замерли, вследствие полной и продолжительной забастовки почты и телеграфа, что подобное положение совершенно нетерпимо и что единственной мерой к возобновлению действий почты и телеграфа, по мнению совещания, является скорейшая передача их в ведение города. Это постановление потом было заслушано на общественном митинге в городской управе, в присутствии всего состава управы и многих гласных думы, и уж на этом митинге состоялось решение передать почту и телеграф в ведение города.

    Далее надзиратель Семов показал также, что квартира П. И. Кларка постоянно посещалась различными лицами, состоявшими, как и сам П. И. Кларк, под надзором полиции.

    Городовые Иванов и Труфанов показали, что утром 6 января 1906 г. они находились переодетыми вблизи квартиры П. И. Кларка и видели, как во двор этой квартиры в два приема вошла невооруженная толпа железнодорожных рабочих, численностью от 400 до 500 человек, вышла оттуда вооруженная солдатскими винтовками и ушла на вокзал. Никого из семьи Кларка они при этом не видели.

    Проживающая в доме, расположенном рядам с квартирою П. И. Кларка, прислуга, крестьянка Матрена Глотова, показала, что она утром 6 января 1906 г. видела железнодорожных рабочих во дворе дама, где жил Кларк, видела, что винтовки для них вынимал из амбара сын П. И. Кларка — Борис Кларк, и он же раздавал ружья рабочим. На предложение председателя суда указать того подсудимого, который выносил винтовки из амбара и раздавал их рабочим, свидетельница Глотова указала на Бориса Кларка.

    Муж предыдущей свидетельницы, Глотов, показал, что он одновременно со своею женою видел из соседнего двора, как во дворе П. И. Кларка вооружались винтовками рабочие, но утверждал, что при этом Бориса Кларка и вообще никого другого из семьи г-на Кларка во дворе не было и, что рабочие сами брали винтовки из незапертого амбара.

    Обязанности военного прокурора на нашем процессе исполнял подполковник Сергеев, единственный человек из всего состава суда с юридическим образованием. В своей обвинительной речи он совершенно отказался от обвинения подсудимых Качаева и Бориса Кларка, а обвинение по отношению к другим обвиняемым понизил с 3-й части ст. 101 на 2-ю часть той же ст. Угол. улож. 3-я часть ст. 101 влечет за собой смертную казнь, а вторая часть той же статьи срочную каторгу.

    Защита обосновалась на том, что вся деятельность обвиняемых имела место «после манифеста 17 октября 1905 г., и потому участие подсудимых в митингах, разных процессиях, произнесение ими на собраниях речей по различным общественным и политическим вопросам, как равно и организация ими вооруженной обороны с целью ограждения местного населения от погромов черной сотни, не может быть поставлена им в вину. Что же касается до обвинения их в принадлежности к партии, стремящейся к насильственному ниспровержению существующего в России образа правления и в вооруженном восстании, то эти обвинения, по мнению защиты, совершенно не доказаны. Но если бы суд и признал эти обвинения доказанными, то и тогда к обвиняемым надлежит применить ст. 102 Угол, суд., а отнюдь не 2 ч. 101 статьи.

    В заключение защита обращала внимание суда на тот факт, что инкриминируемые деяния совершены подсудимыми в такой переходный момент общественной жизни, когда волновалась вся Россия, и потому просила отнестись к подсудимым снисходительно.

    Однако и такая скромная защита показалась председателю суда прямо преступной, и он два раза резко обрывал казенного защитника капитана Нормандского и в конце концов лишил его слова.

    В своем последнем слове, как и еще ранее во время допроса свидетелей, некоторые подсудимые пытались осветить настоящее дело с истинной точки зрения, т.-е. разъяснить, что роль подсудимых в революционном движении была совершенно различна, а потому и обвинять их в одном и том же преступлении совершенно невозможно, но при малейшей попытке к этому председатель кричал: «Это к делу не относится! Садитесь! Я лишаю вас слова».

    Так никому и не удалось оказать нужного.

    Но и без курьеза наш суд не обошелся. Во время прений сторон моя жена принесла нам лимонаду, и бутылки с этим невиннейшим напитком были поставлены на окно, около которого мы сидели. Через некоторое время вдруг раздался сильный взрыв. Наши судьи в большом испуге вскакивают с своих мест, с ужасом смотрят по направлению раздавшегося взрыва и, наконец, убеждаются, что звук взрыва получился от тою, что газы в согревшемся лимонаде с большим шумом, сильно раздавшимся в большом пустом зале, вытолкнули пробку из бутылки к потолку. Чтобы не случилось вторично такого казуса, лимонад был вынесен в другую комнату.

    В три часа ночи суд удалился для составления приговора. Мы же были отведены обратно в комнату, смежную с залом заседаний, и здесь беседовали, ожидая решения своей участи. О чем мы тогда разговаривали? О разных мелочах и... совсем не говорили об ожидавшей нас участи. Мы были страшно утомлены физически и измучены нравственно, а только что происходившая на наших глазах жалкая комедия суда, результаты которого, как нам было совершенно ясно, были предрешены кем-то заблаговременно, совершенно притупила наши вконец истрепанные нервы и вызвала в нас почти безразличное отношение к ожидавшей нас участи.

    Но мы не утратили желания жить. Наоборот, мы все по-прежнему любили жизнь, дорожили ею и по-прежнему желали бороться. Но мы были подавлены тяжестью нашего совершенно бесправного и бессильного положения и чувствовали себя какими-то автоматами.

    Да и могли ли мы чувствовать себя иначе, находясь в полной власти надменно-холодных и вечно пьяных убийц, поставленных обер-палачом Ренненкампфом над нами судьями лишь для проформы, лишь для придания более или менее законного вида самой наибеззаконнейшей расправе?

    Во время прошедшей пред нашими глазами пародии на суд мы видели, что наши судьи не только не проявили даже малейшего желания разобраться в том, какую роль играл каждый из нас в революционном движении, но даже совсем не слушали ни свидетелей, ни защиту, ни прокурора, отказавшегося от всякого обвинения двух из нас и значительно смягчившего в своем последнем слове свое первоначальное обвинение для всех остальных подсудимых.

    Комедия суда вселила в нас полнейшую уверенность в том, что наша судьба была уже заранее предрешена.

    Но вот около 4-х часов утра 1 марта 1906 года обе половины двери нашей комнаты вдруг широко растворились, на пороге показался какой-то офицер и пригласил нас в зал.

    Когда мы вошли в зал, то он буквально весь был переполнен солдатами с ружьями, и мы оказались в центре этой массы штыков. Здесь же, в углу, около входной двери, мы увидели значительное число наших близких, родных и знакомых. Состав суда уже был на своем месте и, стоя, ожидал нас.

    Когда шум наших шагов замер, председатель полковник Тишин прочел громким голосом приговор. Из него мы узнали, что товарищ Петр Качаев «по недоказанности улик» оправдан, а все остальные 8 человек приговорены к смертной казни через повешение, при чем семнадцатилетнему сыну моему Борису Кларк, от обвинения которого отказался прокурор, смертная казнь была заменена судом вечной каторгой.

    Еще не вполне успел замереть голос председателя, как раздалась громкая команда: «налево!», и вся масса солдат повернулась налево к выходным дверям, а вместе с нею повернулись и мы, и по новой команде двинулись из суда. Спускаясь по лестнице, мы успели поздравить товарища Качаева, пожать ему руку и перекинуться между собою по поводу выслушанного приговора. Да, нечего сказать, скорый, правый и милостивый суд! И, главное дело, никому не обидно: всех под один ранжир, всех к одному знаменателю!

    При выходе из здания на улицу мы увидели небольшую кучку людей, жавшихся к крыльцу. Это были наши близкие, и по особенному выражению их лиц мы поняли, что они смотрят на нас уже как на обреченных. Они махали нам шапками, платками и кто-то из них что-то кричал нам. Мы же, увлекаемые конвоем вперед, совершенно бессознательно кричали им: «До свидания». Впоследствии они рассказывали нам, как дико и больно резало их ухо это столь не гармонирующее с обстоятельствами дела выражение.

    Идти нам предстояло не очень далеко. Перейдя Атамановскую площадь, мы очутились на вокзале и скоро остановились около одного из обыкновенных пульмановских вагонов 3-го класса, окруженного солдатами с ружьями. Нам предложили войти в этот вагон и... мы очутились в так называемом «смертном» вагоне Ренненкампфа.

    Так назывался последний вагон в карательном поезде Ренненкампфа, в который сажали всех приговоренных к смерти и из которого была лишь одна дорога — на казнь.

                                                                                   I.

                                                              В «смертном» вагоне.

    В «смертном» вагоне нас встретили товарищи Окунцов, Мирский и Шинкман, также приговоренные судом Ренненкампфа в Верхнеудинске к смертной казни, и другие товарищи рабочие и служащие Забайкальской железной дороги, арестованные Ренненкампфом на разных станциях, еще не судившиеся и содержавшиеся в качестве заложников.

    Оказалось, что товарищи уже ждали нас, ибо еще с вечера, т.-е. за несколько часов до постановления судом приговора по нашему делу, дежурный офицер по поезду Ренненкампфа просил содержавшихся в вагоне товарищей потесниться и очистить место для восьми арестованных. Этот факт красноречивее всяких слов подтвердил наше убеждение в том, что устроенный над нами Ренненкампфом суд был лишь наглой комедией и что участь наша была предрешена еще задолго до суда.

    Здесь мы узнали подробности суда над Окунцовым, д-ром Шинкманом и Мирским, осужденным судом Ренненкампфа к повешению за газетные статьи. Из этих трех товарищей я до сих пор был знаком лишь с Мирским.

    Это тот самый Лев Филиппович Мирский, который еще в 1879 году стрелял в шефа жандармов Дрентельна, был приговорен к смертной казни и по конфирмации приговора сослан на каторжные работы в Кару.

    Отбыв срок каторжных работ и выйдя уже много лет тому назад на поселение, Л. Ф. Мирский в последние годы жил в г. Верхнеудинске.

    Революционная волне 1905 года, конечно, захлестнула и старика Мирского, и вот, за статьи в местной газете, он опять приговорен к смерти, и кровожадный Ренненкампф возит его, Окунцова и Шинкмана и других, как заложников, заставляя их быть невольными свидетелями своих ужасных расправ и казней в Верхнеудинске и в Хилке. Этих ужасных страданий, как будто, уже слишком много для одного человека. В виду этого немудрено, что, встретившись с Мирским в вагоне Ренненкампфа после всего лишь трехмесячной разлуки, я нашел в нем сильную перемену: он страшно поседел, состарился и как-то осунулся. Но это так понятно, когда вспомнишь, что Мирский уж второй раз приговорен к смерти, что он много лет просидел в Петропавловской крепости на каторжном положении, отбыл долголетнюю каторгу на Каре и теперь после всего пережитого ежеминутно ждет, что вот придут палачи и поведу его с товарищами на казнь [* Воспоминания П. Кларка написаны до опубликования сведений о том, что Мирский выдал правительству сношения с волей С. Г. Нечаева, сидевшего одновременно с Мирским в Петропавловской крепости. Ред.]. Впрочем, все трое мужественно переносили свою участь и спокойно ждали конфирмацию приговора. Их приговор был послан в Харбин на утверждение генерал-губернатора Гродекова.

    Здесь мы узнали, что Ренненкампфу предоставлено право самому конфирмировать лишь приговоры над железнодорожными служащими и рабочими, а приговоры над лицами, не принадлежащими к железнодорожной семье, Ренненкампф обязан представлять на утверждение Гродекова.

    В нашем процессе к числу железнодорожников принадлежали: Григорович, Цупсман, Столяров, Вайнштейн, Павел Кларк и Качаев, а остальные трое—Кривоносенко, Борис Кларк и А. К. Кузнецов ничего общего с железной дорогой не имели. Участие в процессе этих троих давало большую надежду на то, что и наш приговор будет послан на конфирмацию Гродекова, еще ни разу не утвердившего ни одного смертного приговора.

    Беседа с новыми товарищами была внезапно прервана появлением в вагоне состава суда, при чем нам сразу бросилось в глаза, что подполковника Сергеева, исполнявшего в нашем процессе обязанности военного прокурора, почему-то не было, а в то же время с составом суда пришел какой-то другой армейский офицер.

    Председатель суда, полковник Тишин, объяснил нам, что распоряжением генерал-лейтенанта Ренненкампфа военный прокурор Сергеев от обязанностей прокурора во временном военном суде при карательном отряде Ренненкампфа отчислен и на его место назначен капитан 282 пехотного Черноярского полка Павлов.

    Впоследствии мы слышали, что прокурор Сергеев настаивал перед Ренненкампфом на кассировании нашего приговора, находя его неправильным, вследствие применения судом к обвиняемым более суровых статей, нежели те, на которых настаивал он, прокурор, в своей обвинительной речи, т.-е. 3 части 101 ст., вместо 2-й части той же статьи, и, кроме того, Сергеев находил неправильным присуждение Бориса Кларка к смертной казни с заменой последней по несовершеннолетию бессрочными каторжными работами, так как он, прокурор, совершенно отказался от обвинения этого подсудимого. Вот за это-то настаивание подполковник Сергеев был заменен, по распоряжению Ренненкампфа, капитаном Павловым, простым армейским офицером, но зато послушным орудием в руках Ренненкампфа.

    Войдя в вагон, полковник Тишин прочитал приговор суда по нашему делу и объявил, что на принесение кассационных жалоб нам назначается 12-часовой срок со времени объявления нам приговора; что кассационные жалобы должны писаться на имя генерал-лейтенанта Ренненкампфа; что казенным защитником нам сейчас же будут представлены протокол и все делопроизводство судебного заседания; по истечении же 12 часов приговор вступает в законную силу.

    Затем состав суда удалился.

    Через некоторое время пришел казенный защитник, капитан Нормандский, и сказал нам, что как только генерал Ренненкампф рассмотрит наше дело, — он немедленно же принесет нам все производство суда и что для составления кассационных жалоб нам прежде всего надлежит выяснить, нет ли каких противоречий между приговором и вопросным листом. При этом капитаном Нормандским было высказано, что больших надежд на кассационные жалобы возлагать не следует, ибо они подлежат рассмотрению того же самого Ренненкампфа, инструкциями которого руководился постановивший приговор суд.

    Посоветовавшись между собою, мы решили испить чашу терпения до конца, возможно лучше познакомиться с производством суда, дабы набрать оттуда как можно более фактов нарушения установленных форм судопроизводства и на них основать свои кассационные жалобы. Пускай Ренненкампф признает наши жалобы незаслуживающими уважения, — это уже его дело, мы же обязаны принять все зависящие и приемлемые для нас меры, дабы отстоять свою жизнь.

    Но вот опять пришел капитан Нормандский и принес нам все подлинное судебное производство. Отдавая его нам, он сказал, что за ним зайдет впоследствии, а теперь предложил выслушать приговор, дабы его хорошенько запомнить и иметь возможность сравнивать его с вопросным листом, вшитым в дело. Защитник развернул имевшиеся у него в руках бумаги и уже хотел начать нам чтение приговора, как товарищ Григорович его спросил: «Разве вы не оставите нам приговора?». «Нет, — отвечал капитан, — приговора я вам оставить не могу».

    И, сколько мы ни убеждали его, что постановленный по нашему делу приговор должен быть нам предъявлен точно так же, как и все остальное судебное производство, защитник оставался непреклонным и все твердил нам, что приговора он нам никак не может дать в руки, а лишь может сколько угодно читать его вслух.

    Товарищ Цупсман, заглядывавший в приговор в то время, когда его намеревался читать нам защитник, уверял нас, что видел конце приговора какую-то надпись с подписью, похожей на слово «Ренненкампф».

    Было ясно, что приговор уже быт утвержден, но надпись об его утверждении не должна была нам объявляться раньше назначенного времени.

    Мы тем более должны были сделать такой вывод, что у нас было оставлено все делопроизводство суда, в котором мы нашли донесения и показания шпионов, сделанные жандармами наши характеристики, донесения и показать жандармов и чинов полиции и тому подобные секретные документы, и вдруг нам не хотят дать в руки судебного приговора, постановленного по нашему же делу!

    Чтобы выяснить это обстоятельство, я просил немедленно же вызвать по телефону военного юриста Рыцк, допущенного судом к защите меня с сыном на суде. Когда г. Рыцк явился ко мне в вагон, то я просил его просмотреть написанную мною кассационную жалобу и вместе с тем тихонько сообщил ему, что нам почему-то не дают на руки судебный приговор, и потому мы убеждены, что приговор уже утвержден, но это хотят скрыть впредь до официального объявления. «Если приговор наш утвержден, — говорил я, — то какой смысл писать нам кассационные жалобы?»

    Затем я просил г. Рыцк взять приговор у казенного защитника, просмотреть его хорошенько и сообщить мне: не имеется ли на нем какой-либо надписи. При этом я убеждал г. Рыцк, что нам легче знать самую тяжелую правду, нежели томиться в неизвестности.

    Старик Рыцк встал и вместе со мною присоединился ко всем остальным товарищам, окружавшим казенного защитника. Через несколько минут г. Рыцк попросил капитана Нормандского дать ему прочесть судебный приговор. Казенный защитник предложил прочесть его вслух, но г Рыцк заявил, что он лично сам хочет прочесть его. Тогда капитан Нормандский ответил, что, к сожалению, не может исполнить эту просьбу.

    — Как, вы отказываете дать мне, допущенному судом к защите интересов подсудимых, прочесть судебный приговор, постановленный по их делу! — вскричал защитник.

    — Я могу дать прочесть вам этот приговор, но с тем условием, чтобы вы не сообщали подсудимым слишком поспешно сделанную на нем надпись, — отвечал капитан Нормандский и передал приговор Рыцку.

    Этот диалог, а также и то обстоятельство, что у старика Рыцка сильно вдруг задрожали ноги, когда он читал приговор, вселило в нас полное убеждение в том, что приговор уже был утвержден.

    Через несколько минут я отозвал в угол вагона г. Рыцк и просил его непременно сказать мне, что за таинственная надпись имеется на приговоре.

    Г. Рыцк ответил, что приговор еще не утвержден, но я уже не верил ему. Свою кассационную жалобу я основал, главным образом, на том факте, что по приговору я был признан виновным, между прочим, и в том, что я вел пропаганду (в приговоре даже не сказано, какую пропаганду мы вели) среди служащих и рабочих Забайкальской ж. д., а в вопросном листе не оказалось поставленным соответствующего вопроса и во все время допроса свидетелей никто и не заикнулся о какой-либо пропаганде. В этом факте оба защитника видели несомненный и очень крупный повод к кассации приговора и тем не менее прибавляли, что, конечно, все зависит от личного усмотрения Ренненкампфа: захочет он дать ход кассации, — отменит приговор и дело будет рассматриваться вновь, не захочет, — приговор войдет в законную силу. «Впрочем, — прибавляли они оба, — едва ли Ренненкампф станет отменять приговор им же назначенного и руководимого суда».

    Но я и сам не имел ни малейшей надежды на успех своей жалобы и подавал ее, как и все другие, лишь для очистки совести.

    Но вот к нам в вагон опять пришел казенный защитник и потребовал, чтобы ему было возвращено судебное производство. Оно находилось у Григоровича, который все еще возился со своей кассационной жалобой и которому оно еще могло понадобиться. Мы указали на это защитнику, но он отобрал делопроизводство, сказав, что его потребовал Ренненкампф для нового просмотра, и тут же добавил, что срок для подачи кассации Ренненкамитфом продлен еще на 12 часов. Затем, уже уходя, он сообщил нам, что Ренненкампф находится сейчас в прекрасном настроении и потому можно надеяться, что ни один смертный приговор утвержден не будет.

    Таким образом наша жизнь, по свидетельству казенного защитника, зависела от того или иного расположения духа черносотенного Ренненкампфа.

    Легко представить себе, положение и психическое состояние людей, жизнь которых зависела единственно от каприза, от расположения духа такого жестокого самодура, как Ренненкампф.

    Но все осужденные были спокойны, по крайней мере ничем не выдавали таившейся в них ужасной муки ожидания насильственной смерти.

    К вечеру на свидание с нами стали пускать положительно всех желающих нас видеть. Из бывших сослуживцев меня посетили только трое, зато у меня побывали многие из рабочих, молодежи и близких знакомых. Близкие же родные в этот день у нас были три раза.

    Наконец, наступила ночь, и мы, совершенно не спавшие всю предыдущую, страшно уставшие и измученные всем происшедшим, уснули, как убитые.

    Настало утро 2 марта. День бил чудный, ясный. Раннее утро мы провели в беседах друг с другом. Часов с 9 утра мы стали недоумевать, почему ни к кому из нас не идут родственники на свидание.

    Это недоумение скоро перешло в полную и мучительную тревогу, когда мы из окон вагона несколько раз видели проходящих куда-то наших близких, которые почему-то не шли к нам в вагон, а на наши пригласительные знаки качали отрицательно головами...

    Что такое случилось? Может быть, свидания запрещены?

    Вызванный нами дежурный офицер объявил, что свидания сегодня будут только с 4-х часов дня. На наш вопрос: «почему?», он ответил, что таково распоряжение Ренненкампфа. Ох, уж этот Ренненкампф, там, где он вмешается, нельзя ждать ничего хорошего, — и на этот раз мы не ошиблись в этом.

    В первом часу дня, тотчас после обеда, в наш вагон опять пришел весь состав нашего суда и председатель его, полковник Тишин, громко, отчеканивая каждое слово и выразительно-свирепо поглядывая на нас, прочитал следующую конфирмацию приговора генералом Ренненкампфом:

    «Относительно Григоровича, Цупсмана, Вайнштейна и Столярова смертную казнь через повешение заменяю казнью через расстреляние. Павла Кларк и Кривоносенко сослать на каторгу на 15 лет, Бориса Кларк и Кузнецова сослать на каторгу на 10 лет. Срок для кассации определяю до 9 часов утра 2 марта. 1/III-1906 года. Генерал-лейтенант Ренненкампф».

    Тотчас же по прочтении этой конфирмации товарищ Цупсман, оборотясь лицом к председателю суда, закричал: «Мерзавцы, палачи, подлые наемные убийцы Николая кровавого, упейтесь нашей кровью, но знайте, что уже недолго осталось вам чинить такие возмутительнейшие расправы, убийства и злодеяния, так как скоро вы сами предстанете на суд русского народа, который, верьте мне, никогда не простит вам ваших злодейств!».

    Григорович подошел к Цупсману, положил ему на плечо руку и сказал: «Успокойтесь, товарищ. Какой смысл ругаться?».

    Воспользовавшись наступившей затем тишиной, полковник Тишин, указывая рукой на священника, сказал: «Не желает ли кто-либо из осужденных побеседовать с батюшкой?». Батюшка сделал было два-три шага вперед, но был остановлен словами Григоровича: «Отец, вы-то зачем сюда пожаловали?». Смутившийся несколько поп, стал бормотать что-то о том, что он, как служитель Христа, должен напутствовать осужденных на казнь.

    Тогда Григорович воскликнул: «Я понимаю присутствие здесь состава суда. Это — те же убийцы, исполнители велений всероссийского палача Николая II, ну, а вы, служитель Христа, вы зачем здесь? Пришли освятить своим присутствием возмутительнейшее убийство? Ну-ка, служитель Христа, укажите мне в евангелии то место, где Христос благословлял или хотя бы оправдывал убийство?».

    Совсем потерявшийся «батюшка» вынужден был сказать, что такого места в евангелии, действительно, нет.

    «А если такого места в евангелии нет, то немедленно же убирайтесь отсюда и именем Христа уж более не прикрывайте убийств», — сказал Григорович.

    После этого суд и священник немедленно же удалились.

    В нашем вагоне сделалось так тихо, тихо..., как в гробу. Веяние смерти уже носилось в вагоне и присутствие ее чувствовалось всеми.

    Мы все, т.-е. заключенные и караулившие нас солдаты, столпились и окружили приговоренных к смерти. Мы не могли насмотреться на их дорогие лица и старались запомнить их наималейише индивидуальные особенности и их последние прощальные слова.

    Григорович и Столяров были совершенно спокойны и полны сознания того, за что они умирают; Цупсман сильно волновался и все бранил суд; но, видимо, тяжелее всех было умирать бедному, хорошему, честному и самому молодому из осужденных — Вайнштейну. Он страшно томился, перенося неимоверные муки, так что на него было прямо невыносимо смотреть.

    Да, это станет совершенно понятным, когда вспомним, что он был присужден к смерти за речи к рабочим и служащим ж. д., тогда как на самом деле он ни на одном из митингов не выступал оратором. И, кроме того, мог ли он спокойно смотреть в глаза смерти, когда знал, что с его смертью старуха-мать, сестра-подросток и другая сестра с 7 малолетними детьми оставались совершенно без всяких средств к жизни, так как он был их единственным кормильцем?

    Обращаясь к окарауливавшим нас солдатам, большинство которых искренно сочувствовало нам, Григорович сказал: «Мы двигали общественное дело, добывали русскому народу землю и волю и добивались лучших условий для жизни нашей родины. За это генерал Ренненкампф со своим судом и приказывает вам расстрелять нас. Вы нас не знаете и потому, исполняя приказ начальства, расстреляете. Но вот вскоре вслед за нами будут судиться также судом Ренненкампфа читинские солдаты и казаки за то же деяние, что и мы. Они такие же солдаты, как и вы, поэтому они вам братья, потому вы должны отказаться расстреливать их. Теперь же, перед лицом своей смерти, я желаю вам поскорее освободиться от солдатчины и поскорее добыть себе и землю, и волю».

    Солдаты были чрезвычайно растроганы этой простой, понятной и правдивой речью и наперерыв лезли пожать руку своего арестанта-товарища.

    В этом факте так живо обрисовалась редкая, чисто железная воля этого удивительного человека, который, уже стоя, так сказать, одной ногой на эшафоте, все же не забывал будить сознание темной массы солдат, в которой он преимущественно и работал в последнее время.

    Товарищ Столяров сказал нам: «Я уже достаточно пожил на свете, мне 63 года, но, несмотря на мой уже старческий возраст, мне тем не менее приходится умирать так неожиданно. Всю свою жизнь я работал на революционном поприще и теперь, друзья, я счастлив умереть за дорогую Россию».

    Эти немногие, но глубоко прочувствованные слова также сильно потрясли всех нас.

    На свидание к нам все еще никого не пускали, и это было совершенно излишней жестокостью к осужденным на смерть. Они были лишены возможности проститься с близкими родными, сказать им свое последнее слово и последний раз прижать их к своему сердцу.

    В конце 3-го часа дня вокзал был наводнен войсками, и скоро в наш вагон, окруженный солдатскими штыками, вошел дежурный офицер и закричал: «господа осужденные, прошу приготовиться, через несколько минут нужно будет уже идти».

    В вагоне воцарилась зловещая, мертвая тишина. Цупсман встал, подошел к своей лавке и, переменив белую рубашку на красную, сказал: «Умру в красном».

    Настало ужасное, безумно-мучительное прощание с нашими наилучшими товарищами, которые сейчас будут безжалостно убиты одним из злейших врагов русского народа. Описать это прощание... я положительно не в силах. Для этого у меня нет ни подходящих слов, ни уменья. Скажу только одно, что это были самые ужасные, самые мучительные минуты в моей жизни.

    Мы по нескольку раз подходили к каждому из осужденных товарищей, обнимали и целовали их, а в нашем мозгу, между тем, сверлила одна мысль: «Почему они умирают, а мы остаемся жить? Какой вообще смысл в нашей жизни?».

    Нас душила страшная, но бессильная злоба, близко в то время граничившая с отчаянием; злоба на то, что мы были лишены всякой возможности помешать чем-либо возмутительнейшему убийству лучших людей и вынуждены мириться с ролью беспомощных свидетелей их геройской смерти... Слезы и истерические рыдания душили нас...

    В наших лучших и самых дорогих товарищах, любящих, мыслящих и жаждущих жить, мы уже видела мертвецов.

    Особенно тяжело было терять такого кристально-чистого, умного, энергичного и самоотверженного человека, как товарищ Григорович. А он? Он был совершенно спокоен и еще нас успокаивал.

    Присутствовавшие при прощании солдаты и дежурный офицер тоже плакали.

    Но вот по приглашению дежурного офицера осужденные вышли из вагона и тотчас же были окружены толпою солдат с ружьями в руках, нарочно отряженных, чтобы вести и в полной сохранности доставить их к назначенному для совершения убийства месту. Этот специальный конвой в свою очередь был окружен сплошной стеной солдатских штыков, за которыми уже толпилась пестрая масса народа, того самого народа, который еще так недавно с большим воодушевлением и огромными надеждами на светлое будущее своей родины слушал товарища Григоровича, и который теперь позорно допускал совершиться этому возмутительнейшему убийству.

    Конвоировал и распоряжался всей процедурой казни, конечно, ни кто иной, как знаменитый в Чите поручик Шпилевский, тот самый поручик Шпилевский, который в дни свободы 1905 г. ни за что, ни про что застрелил рабочего мастерских Кисельникова.

    Идти товарищам было недалеко. Место для казни было выбрано на виду у всей Читы: напротив городского вокзала и всего лишь в нескольких саженях от того места, где несколько лет тому назад Николай II, будучи тогда еще наследником русского престола, останавливался для отдыха. Это место приходилось как раз напротив нашего вагона, и потому нам было хорошо видно.

    Там уже были приготовлены 7 столбов, т.-е., между прочим, и для меня, Кривоносенко и Кузнецова, и около них были вырыты могилы. Все это место было окружено двойною цепью солдат.

    Осужденные подошли к столбам. По их просьбе их не привязывали и не завязывали им глаз.

    Товарищи наши, бывшие на месте казни, передали нам, что Столяров и Григорович перед своею смертью сказали солдатам несколько слов. Товарищ Столяров сказал: «Товарищи солдаты, стреляйте мне прямо сюда, в грудь, чтобы я не мучился».

    Товарищ Григорович сказал: «Братья солдаты! мы умираем в борьбе за свободу и за лучшее будущее всего русского народа. Да здравствует революция!».

    По команде офицера кучка солдат выстроилась против товарищей, бодро стоящих у своих столбов. Вот солдаты навели на них свои ружья, целятся; офицер взмахнул платком, и раздался первый залп. Столяров, Цупсман и Вайнштейн убиты и тела их упали на землю, но Григорович невредим и продолжает стоять около своего столба. Раздались еще два залпа, один вслед за другим почти без промежутка, и тело Григоровича упало на землю. Солдаты подбежали к трупам и сложили их в могилы. Григорович оказался еще с признаками жизни, и потому он, уже в могиле, был добит офицером из револьвера.

    Солдаты зарыли могилы, прошлись по ним и, оставив небольшую команду для окарауливания зарытых трупов, возвратились в город.

    Небольшая кучка зрителей — свидетелей убийства — еще долю молча стояла у свежих могил.

    Так были убиты четыре жертвы правительственной реакции.

    Товарищ Григорович был настолько интересный и замечательный человек, что я нахожу необходимым привести о нем некоторые биографические сведения и хотя немного обрисовать его деятельность в Чите.

    Под именем железнодорожною техника Григоровича Ренненкампфом был казнен в Чите известный социал-демократ Антон Антонович Костюшко-Валюжанич — один из самых видных деятелей революционного движения в Забайкалью в дни свобод, уважаемый и любимый не только товарищами, но и вообще всеми людьми, с которыми его сталкивала судьба. Несмотря на свои еще очень молодые годы, Костюшко (в 1906 году ему было только 30 лет), был уже известен в революционных кругах еще до его деятельности в Чите. Он происходил из военной среды, отец его был пехотный офицер; образование он получил сначала в Псковском кадетском корпусе, который окончил первым учеником со званием фельдфебеля, а затем в Павловском военном училище в Петербурге. В августе 1896 года Костюшко был произведен в офицеры и служил в 4 гренадерском Несвижском полку. Живя в Москве, он определил своих сестер в гимназию и почти все свое жалованье отдавал старухе-матери. В это время тов. Костюшко мечтал о культурной работе среди солдат, но очень скоро мечты его разбила жизнь, и тогда он стал тяготиться службою офицера и искать возможность выйти в запас; но за полученное казенное образование он должен был прослужить на действительной военной службе 3 года. Однако по болезни ему удалось весною 1897 года уволиться в запас и осенью того же года поступить в Ново-Александровский сельскохозяйственный институт. Сначала в институте он очень нуждался и вынужден был бегать по грошовым урокам, что очень мешало его институтским занятиям. В то время Костюшко стал усиленно заниматься химией. Перейдя на второй курс, он получил стипендию и еще с большим рвением и успехом занимался химией. Но в мае 1898 года он, за участие студенческих беспорядках, был исключен из института без права обратного поступления. Лето этого года он провел среди рабочих на постройке, около Самары, железнодорожного моста в качестве десятника и здесь впервые близко ознакомился с рабочими людьми. Осенью 1900 года Костюшко удалось по конкурсу поступить на 1-й курс Екатеринославского высшего горного училища, но после известных забастовок и демонстраций 15 и 16 декабря 1901 года он был арестован. Просидев под следствием более 1½ лет, Костюшко 12 февраля 1903 года был административно сослан в Якутскую область. Там он участвовал в так называемом «романовском» протесте и был в нем одним из главных руководящих членов. Во время расстрела романовцев солдатами Костюшко был ранен пулей в спину и затем приговорен по этому делу со многими другими товарищами к 12 годам каторжных работ. Все тюремное время он употреблял на пополнение своего образования. Некоторое время он содержался в Иркутской тюремной больнице и задумал оттуда бежать. Выпилив решетку окна тюремной больницы, он ночью 30 августа 1905 года вылез через окошко в тюремный двор, благополучно перебрался через высокие пали тюрьмы и бежал. В последних числах октября Костюшко появился у нас в Чите и сразу стал играть выдающуюся роль в местном движении. Читинский социал-демократический комитет поручил ему организовать из железнодорожных рабочих боевую дружину и вести пропаганду и агитацию среди местного гарнизона. Обе эти задачи он выполнил блистательно. Он организовал, обучил владеть ружьем и дисциплинировал боевую дружину из 500 слишком человек, вооруженную 3-х линейными казенными винтовками. Но особенно успешна была деятельность его среди местного гарнизона. Он быстро организовал совет солдатских и казачьих депутатов из выбранных солдатами представителей местных воинских частей: артиллеристов, солдат Читинского резервного батальона, железнодорожного батальона, саперного батальона и казаков Забайкальского войска. Скоро весь читинский гарнизон в 4000 штыков перешел на сторону революции. На целом ряде солдатских митингов происходило братание солдат с железнодорожными рабочими и на тех же митингах, на которых собиралось до 5000 человек, был выработан ряд требований читинского гарнизона, а на депутатов солдат и казаков была возложена обязанность «предъявить» эти требования командующему войсками Забайкальской области и потребовать от него ответа к 12 часам 26 ноября 1905 года».

    Вот эти требования в сокращенном изложении:

    1) Немедленное увольнение всех запасных и немедленная же отправка их на родину, для чего требуем увеличить число воинских поездов до 16 в сутки.

    2) Немедленная выдача командировочных денег.

    3) Выдавать уезжающим кормовые не менее 50 коп. в день до г. Иркутска и 30 к. в день далее.

    4) Выдать запасным единовременно до приискания службы: холостым по 15 руб., семейным по 35 руб. каждому.

    5) Уравнять казачье сословие с остальными в деле отбывания воинской повинности.

    6) Увеличить пищевое и денежное довольствие (приводятся нормы).

    7) Улучшить казарменное помещение и обстановку.

    8) Улучшить больничное дело.

    9) Улучшить караульное помещение.

    10) Установить для солдат 8-часовой рабочий день.

    11) Отменить казенную прислугу (денщиков).

    12) Установить свободу и неприкосновенность личности солдата и установить вежливое обращение с ним на вы.

    13) Снять военное положение, усиленную охрану и не употреблять солдат и казаков для полицейской службы и усмирения освободительных гражданских движений.

    14) Полное уничтожение дисциплинарных взысканий, налагаемых властью отдельных начальников. Всякие служебные проступки разбирать и наказывать судом из начальника и выборных солдат, и не иначе, как в присутствии роты. Преступления же против общих гражданских и уголовных законов и по злоупотреблению начальства должны быть подсудны обыкновенному гласному гражданскому суду с участием присяжных заседателей.

    15) Полная свобода собрания.

    16) Полная слобода солдатских союзов и обществ.

    17) Свобода стачек военных.

    18) Обязательное обучение неграмотных, устройство библиотек с выпискою книг, газет и журналов, без вмешательства начальства.

    Для улучшения общего военного быта в виде временной и переходной меры к замене постоянной армии всеобщим вооружением народа гарнизон будет всеми силами стремиться к следующему:

    1) К сокращению действительной службы до 2-х лет и запаса до 8 лет.

    2) Новобранцы должны призываться и служить на своей родине или вблизи нее.

    3) К назначению пенсий всем раненым и неизлечимо заболевшим в японскую и прежние войны и семьям убитых.

    4) Выдача семьям запасных пособий за время службы их кормильцев на действительной службе.

    5) Батальонные и военно-окружные суды должны быть отменены и дела, им подсудные, должны рассматриваться в общих гражданских судах с участием присяжных.

    6) Полная амнистия всем политическим.

    «Наконец, — писали в своих требованиях солдаты и казаки, читинского гарнизона, — принимая во внимание, что теперь во всей России восстал рабочий класс под знаменем социал-демократической рабочей партии, а за ним поднимается и крестьянство, мы заявляем, что мы, сами рабочие и крестьяне, сочувствуем их борьбе, вместе с рабочей партией отвергаем государственную думу, где не будет наших истинных представителей, и будем добиваться учредительного собрания, избранного всем народом, без различия сословий, наций и пола, с разной для всех, богатых и бедных, образованных и необразованных, подачей голосов, выбранных прямым и тайным голосованием».

    21 ноября 1905 года солдатские и казачьи депутаты и т. Костюшко, как официальный представитель Читинского социал-демократического комитета, явились к командующему войсками Забайкальской области генералу Холщевникову и предъявили ему солдатские требования.

    Генерал Холщевников очутился в безвыгодном положении, так как совсем не имел военной силы, на которую он мог бы опереться, чтобы раздавить местное движение, и потому сейчас же удовлетворил часть требований, а об остальных представил начальству. Немедленно уволили более 600 человек нижних чинов в запас, отменили денщиков и удовлетворили некоторые другие требования.

    Эти требования были отпечатаны во многих тысячах экземпляров и были разосланы в Маньчжурскую армию и в воинские части, расквартированные в разных городах Забайкалья. Читинский совет солдатских и казачьих депутатов получал отовсюду массу приветствий и выражений сочувствия. Характерно, что все эти приветственные телеграммы адресовались прямо: «Совету солдатских и казачьих депутатов» и что большинство солдатских прокламаций печатались совершенно открыто во всех легальных типографиях, не исключая и областной. Крайне характерно также и то, что в г. Чите в то время совершенно открыто существовало бюро Читинского социал-демократического комитета, адрес которого печатался во всех легальных газетах, а также открыто печаталась партийная газета «Забайкальский Рабочий».

    Числа 10 и 11 января 1906 года в Чите была получена из Харбина телеграмма о выезде в Читу карательной экспедиции Ренненкампфа, с указанием, что этот генерал едет на завоевание крамольной Читы с тремя эшелонами войск, пулеметами и артиллерией. По пути к Чите Ренненкампф арестовал и повез с собою нескольких служащих и рабочих Забайкальской ж. д. и с дороги прислал в Читу грозную депешу о немедленном сложении оружия и сообщал, что в случае покушения на его поезд все арестованные им будут немедленно же расстреляны, как заложники.

    В Чите тогда еще царило оптимистическое настроение, поддержанное к тому же ошибочными слухами о победе красноярцев, забаррикадировавшихся в железнодорожных мастерских и осажденных правительственными войсками. Однако вопрос о самозащите от нашествия Ренненкампфа назрел неожиданно и резко требовал немедленного разрешения. Было предложено два плана, чтобы сберечь и укрепить завоеванные в Чите свободы: один из них исходил от союза военнослужащих, а другой — от Читинского социал-демократического комитета. План социал-демократов состоял в отсиживании в сильно-укрепленных мастерских и в развитии в городе партизанских выступлений небольшими отрядами; план же союза военнослужащих был гораздо сложнее и заключался в следующем:

    Прежде всего должно быть выбрано временное революционное правительство для Забайкальской области, которое обязано весьма быстро, но все же с известной постепенностью, выполнить следующие мероприятия: тотчас же собрать в Читу всех солдат и казаков, действительно сочувствующих революционному движению и разбросанных по разным городам и станциям области, и объединить их в одну компактную массу. Разоружить всех воинских чинов, враждебно относящихся к освободительному движению. Захватить артиллерийские склады, банки и казначейства и быстро отстранить в них всех должностных лиц, заменив их выборными от народа. Послать специальный отряд для взрыва Хингенонского и других туннелей, для чего было совершенно достаточно 3 вагонов с пироксилином, имевшимся в распоряжении революционеров, и этим парализовать возможность быстрого доставления в Читу правительственных войск с востока. Дальнейшее прибытие таковых оттуда же могло быть предупреждено расстановкою больших артиллерийских орудий, хранившихся в артиллерийских складах в Чите и Нерчинске, в удобных для высадки войск пунктах байкальского побережья. В то же время сильно укрепляются возвышенности (сопка) близ Читы, а читинские мастерские превращаются в военный арсенал. Конечно, этот план был совершенно чужд так называемых сепаратистских идей и составители и сторонники его рассчитывали, что Чита послужит примером для других городов, находящихся в аналогичных с нею условиях, и что «Читинское восстание» вызовет общий революционный взрыв в отечестве и окончательно укрепит и упрочит в нем народную свободу. Этот план, между прочим, разделяли: небольшая численно группа местных социал-революционеров и некоторые отдельные работники освободительного движения. Но в Чите в то время социал-демократы были самой крупной и сильной революционной организацией и потому после довольно жарких дебатов по этому поводу был принят их план обороны. Было решено укрепить мастерские, забаррикадироваться и запереться в них. Начались весьма спешные работы по укреплению громадных мастерских: блиндирование стен, отливка бойниц, минирование окрестностей и проволочное заграждение их. Но боевое настроение и энергия рабочих и солдат быстро стали падать, так что когда приблизилось время запереться в мастерских, то число сторонников сопротивления оказалось совершенно недостаточным. Из 500 слишком дружинников в мастерских на последний тревожный гудок собралось около ста и совсем незначительное число солдат. При таких силах вооруженное сопротивление делалось, конечно, невозможным, и поэтому решено было разойтись. Причинами такого конца послужили: прежде всего роковая ошибка революционеров 1905 года — агитация их в пользу скорейшего увольнения запасных воинских чинов по домам, отсутствие у вожаков движения заблаговременно выработанного и строго продуманного плана восстания, колебания их в выборе такого плана уже в то время, когда настала минута решительных действий, и недружные действия всех революционных организаций.

    Агитационная и пропагандистская деятельность местных революционеров среди воинских частей была чрезвычайно успешна, но она тотчас же парализовалась роспуском и отправкою по домам запасных, являющихся наиболее сознательным и революционным элементом. Между тем, как только какая-нибудь воинская часть переходила на сторону освободительного движения, социал-демократы сами же выставляли одним из первых и главных требований — увольнение запасных и отправку их на родину. Это было только на руку правительству, и потому оно всегда охотно исполняло такие требования, зная, что рассеянные по своим далеким родным местам, разрозненные и безоружные запасные чины ему уже не так страшны.

    Читинский гарнизон, состоявший, главным образом, из запасных и числящийся в 4 тысячи человек, весь открыто перешел на сторону революции и представлял из себя уже некоторую внушительную силу. Когда же запасные в Чите, благодаря настоянию социал-демократов, были уволены в запас, то число сочувствующих революции солдат в Чите с 4000 упало до 400 и даже до 300, т.-е. сократилось более чем в 10 раз. Другие указанные ошибки, конечно, понятны сами собой.

    20 января 1906 года товарищ Костюшко вместе с другими гласными руководителями движения должен был скрыться на уже приготовленных для этого лошадях. Но перед отъездом он зашел в квартиру Кривоносенко, и там вместе с некоторыми товарищами случайно был арестован полицией, посланной военным губернатором Сычевским для ареста освобожденного народом в дни свобод сына Кривоносенко. Так сложились обстоятельства, приведшие к аресту и казни Костюшко.

    Спустя через час, приблизительно, после казни к нам в вагон привели двух новых арестованных. Оба они были арестованы каким-то офицером экспедиции Ренненкампфа из публики, присутствовавшей при казни. Один из них был уже старик, приказчик из местной потребительской лавки, товарищ погибшего Вайнштейна, а другой — унтер-офицер 1-го Уссурийского железнодорожного батальона. Первый был арестован за то, что будучи в толпе зрителей, был так возмущен и возбужден ужасной картиной, что не вытерпел и громко назвал исполнителей убийства палачами-убийцами, а другой, — унтер-офицер, как только тела товарищей были зарыты в могилы, — протискался через публику к самым могилам и сделал пред ними земной поклон. Старик приговорен был Ренненкампфом к месячному тюремному заключению, а унтер-офицер через несколько дней был отправлен под конвоем в свою часть и дальнейшая участь его мне неизвестна.

    На другой или на третий день после казни товарищей взволнованный А. К. Кузнецов сообщил нам, что сегодня ночью он, вспоминая все подробности нашего дела и документы из его производства, пришел к убеждению, что несчастный товарищ Вайнштейн был казнен за деяния другого лица. Он рассказал нам, что в делопроизводстве суда он видел составленный шпионами список постоянных ораторов на народных митингах, в котором, между прочим, было написано в одну строчку: «Леонид Вайнштейн». Кличку «Леонид» носит у нас в Чите один товарищ, известный социал-демократ и действительно прекрасный оратор, к большому счастью, вовремя успевший скрыться [* Товарищ Леонид Браиловский.].

    Вывод товарища Кузнецова чрезвычайно поразил нас своей несомненностью. Мы все были крайне удивлены и возмущены, что бедный Вайнштейн быт приговорен к сместной казни за произнесение противоправительственных речей. Это был убежденный социал-демократ и очень хороший человек вообще, но он совершенно не умел говорить и потому ни разу не выступал оратором на митингах. В то же время несчастный Вайнштейн действительно сильно походил по внешности на товарища Леонида, так что шпионы легко могли смешать их. Это позднее открытие опять совсем истерзало наши нервы. Наши бесшабашные судьи, не желавшие ни в чем разбираться, казнили одного за деяния другого. Ну, можно ли это поведение судей назвать судебной ошибкой? Не ошибка это, а ужасное преступление.

    После казни товарищей мы еще недели две сидели в «смертном вагоне». За это время пришла конфирмация Гродековым приговора над Окунцевым, Шинкманом и Мирским: смертная казнь им была заменена каторжными работами без срока.

    В «смертном» вагоне офицеры и солдата обращались с нами вполне вежливо и корректно, кормили нас тоже очень порядочно, доставляя обед и ужин из буфета ст. Чита-город. Некоторые из солдат были, до известной степени, распропагандированы и порою поражали нас обоим сочувствием, да и большинство солдат этой экспедиции сочувственно относилось к нам. На наши деньги солдаты покупали нам все лучшие газеты и очень любили слушать, когда кто-нибудь из нас читал им вслух. В то время, перед созывом первой государственной думы, тон газет был еще очень приподнятый, и потому чтение газет и нам самим доставляло большое удовольствие.

    Во время одного из таких чтений произошел следующий значительный и очень взволновавший всех нас случай.

    Окунцов читал вслух какую-то газету, где подробно описывалась зверская расправа карательного отряда в одной из русских деревень, при чем поименно назывались все пострадавшие крестьяне и подробно описывались все глубоко-возмутительные насилия над ними. Все мы напряженно слушали это чтение, вдруг среди нас раздался дикий, нечеловеческий крик, и одни из скарауливавших нас солдат затоптался на месте, выронил ружье и без чувств рухнулся на пол. Остальные солдаты бросились к упавшему, положили его на лавку и вызвали смену. Прибежавшие солдаты унесли находящегося без чувств солдата в лазарет. Только на другой день мы узнали, что действия карательного отряда, о которых читал товарищ Окунцов, происходили как раз в родной деревне этого конвоира и что один из замученных крестьян был родной его отец.

    Конечно, мы не замедлили воспользоваться этим случаем, чтобы разъяснить солдатам всю необходимость для них отказаться от всякой усмирительной деятельности, дабы не быть братоубийцами своих же сограждан, или чтобы не попасть в такое же положение, в котором очутился наш бедный конвоир, потерявший родного своего отца от нашествия таких же громил-солдат, каким был и он сам ранее. Мы видели, что солдаты прекрасно поняли, какую ужасно-коварную роль играют солдаты и офицеры, идущие на усмирение и убийство своих же братьев — крестьян и рабочих. Вообще, этот случай произвел на всех солдат карательной экспедиции Ренненкампфа чрезвычайно глубокое впечатление и, несомненно, имел очень хорошие последствия.

    Наконец, в один прекрасный день за нами пришел конвой и меня с сыном, Кривоносенко, А. К. Кузнецова, Окунцова, Шинкмана и Мирского перевели в Читинскую тюрьму. Остальных содержавшихся в «смертном» вагоне арестованных, еще не судившихся, Ренненкампф приговорил в административном порядке: некоторых к тюремному заключению на срок от 3 до 6 месяцев, а других — к высылке под надзор за пределы Забайкалья.

    П. Кларк.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 16. № 3. Москва. 1925. С. 51-73./

                                                                               *

                                                              МЕЛОЧИ ПРОШЛОГО

                                                 IV. Письмо Костюшки Валюжанича

   Костюшко-Валюжанич был одним из самых деятельных руководителем Якутского протеста (Романовки). Бывший офицер, он сыграл огромную роль в деле обороны участников протеста, вместе с другим бывш. офицером Бодневским. После побега из Иркутской больницы он был одним из выдающихся деятелей революционного движения в Сибири в 1905 г., стоя во главе Читинского совета. Арестованный под именем Григоровича карательной экспедицией ген. Ренненкампфа, он был приговорен к смертной казни. 2 марта 1906 г. он был публично расстрелян, встретив смерть с изумительным мужеством [* Об этом см. в помещенных выше воспоминаниях П. Кларка. Ред.].

    Нижеприводимое письмо Костюшко послал своим родным в Смоленск. Департамент полиции перехватил его. Оригинал хранится в архиве особого отдела.

    «Милые и дорогие мои родичи! Опять пользуюсь этим словом, которое означает для меня, что мама теперь не одна и семья наша чуть-чуть сконцентрировалась. Вы, конечно, получили телеграмму и знаете о приговоре. Не унывай, дорогая мама! В сущности, страшно только самое слово. Положение же наше, весьма вероятно, изменится даже к лучшему. Уж чего стоит одно удовольствие ехать из здешнего неприветливого края, как никак, а все-таки на юг. Забайкальская область представляется мне сейчас чем-то вроде южного берега Крыма. Конечно, если бы думал, что все 12 лет придется пробыть на каторге, тогда, конечно, положение было бы не из приятных. Но, к счастью, теперь такое время, события так неудачны для старого порядка, что скорее удивишься, если все пройдет без всяких перемен, чем тому, что случится что-нибудь новое. Но даже и в пределах существующего строя 12 лет, кажется, превратились уже по случаю рождения атамана всех казачьих орд, т.-е. войск, в 8 лет, да кроме этого, оказывается на каторге существует особое, для каторжан довольно удобное летоисчисление, по которому год состоит не всегда из 12 месяцев, а бывает из 10 и иногда даже из 8 месяцев. Через год, через два, а женатых и раньше, выпускают в вольную команду, а это значит та же Марха и Пашцы, только в более южных широтах и на две трети ближе (особенно, если судить по времени) К России. Тогда и ты, мама, будешь иметь возможность приехать и пожить с нами. Мы выезжаем отсюда 19, т.-е. еще до вступления приговора в законную силу, и будем считаться не осужденными, а еще подсудимыми; значит, едем в своей одежде, без кандалов и берем багаж. Для нас нашли особый пароход, где мы займем все три класса. Словом, поездка обещает быть столь же удобной, как и в прошлом году. Администрация, очевидно, боится резким переходом, у всех на глазах, взволновать всю ссылку и делает поэтому нам всевозможные поблажки. Вы, вероятно, знаете, что к нашему протесту, путем письменных заявлений, присоединились почти все колонии Якутской области и некоторые из Иркутской, Енисейской и даже Архангельской губерний. Режим в ссылке, как я, кажется, писал вам, изменился совершенно. Вновь прибывающие сами выбирают себе улусы: если не нравится, через несколько месяцев меняют на другой; совершенно безнаказанно ездят в город и друг к другу и много тому подобного. Словом, практических результатов, имевшихся в виду протеста, мы добились. Что же касается его агитационного значения, т.-е. впечатления, которое он произведет на высшие, средние и низшие слои общества, то об этом, конечно, лучше всего судить вам. И я надеюсь, что при удобном случае, т.-е. когда я сообщу вам хороший адрес, вы не забудете об этом мне написать. Несомненно одно, что наш приговор (55 человек, из них 7 женщин, получили каждый по 12 лет каторги) будет очень большой ложкой дегтя в бочку с жидкой медовой водицей царского манифеста. Осудили нас за вооруженное восстание, результатом которого было убийство двух солдат (потери с нашей стороны не считают) по 263 и 268 ст. ст. ул. о нак. Защитники доказывали, что эти статьи к нам не применимы, так как мы протестовали против незаконных распоряжений Иркутского генерал-губернатора, графа Кутайсова. Сопротивления не было, так как власти не собирались брать нас силой, а убийство солдат было результатом самообороны против незаконных и самовольных действий караульных солдат. Защитники считают приговор совершенно незаконным и уговаривают и даже упрашивают подать апелляцию. Наша публика боится, что широкая масса поймет нашу апелляцию так, будто мы верим в правосудие высших инстанций и от апелляции думаем отказаться. Простите, что я ничего не писал вам в июле. Я знал, что телеграмма моя о приговоре обгонит письмо, и писать поэтому не хотелось. К нам приехали два защитника: Александр Сергеевич Зарудный, второй — Владимир Вильямович Бернштам. Первый — сын знаменитого шестидесятника, составителя судебных уставов, в высшей степени одаренная и интеллигентная натура, чрезвычайно искренний и убежденный человек, и хотя по воспитанию, характеру и отчасти убеждениям и отличается от нашей братии, он приобрел, кажется, ото всех без исключения самые глубокие симпатии. Его речь на суде произвела сильное впечатление не только на наших, но и на самих судей и на свидетелей из администрации; и если бы совесть судей не была связана приказанием свыше, приговор, вероятно, был бы другой. Бернштам говорил, что Зарудный на этот раз говорил лучше, чем все когда-либо слышанные им адвокаты. Бернштам — добродушный, веселый, немного легкомысленный толстяк. Он быстро сошелся с нами, скорее воспринимал нашу точку зрения, но все-таки не заслужил того всеобщего глубокого уважения, которым пользуется Зарудный. Не знаю, описывать ли вам самый процесс; он занял бы слишком много времени, а последним я не особенно располагаю... Скажу только, что перед нами встала ужасная картина, глядя на которую со стороны становилось страшнее, чем когда ее сам переживал. Мы были как бы отданы в последние дни «Романовки» (совершенно беззаконно) в полное и бесконтрольное распоряжение солдат и низшей полиции. Высшая администрация на суде умыла руки и всю стрельбу (по приказанию начальника местной команды было выпущено 880 пуль; по-моему, цифру эту можно утроить) свалила на унтер-офицеров, караульных начальников. Те же выводили караул на улицу и, не разобрав, в чем дело, начали стрелять, как только часовой, стоявший у дверей, кричал: «стреляют». Откуда и куда стреляют — им не было интересно. «Из дома государственных», — говорили те немногие солдаты, которые «помнили» начало стрельбы. Большинство несло такую спутанную и несуразную чушь, так часто на один и тот же вопрос отвечало и «так точно», и «никак нет», что суд и даже прокурор при допросе якобы не придавали им серьезного значения. Только в обвинительной речи все эти свидетели превратились в «более или менее достоверных». «Почему вы так думаете?» — задают им вопрос. — «Так что больше не откеле», или «больше некому». На довольно подозрительном «свисте пуль» была построена обвинительная речь. Страшно тяжелое впечатление производила речь прокурора. Хоть и прокурор, а все-таки человек; и тяжело присутствовать, когда человек за жалование, из-за карьеры продает свою совесть, прокурор, должно быть, в первый раз торговал своей душой. (Это был его первый политический процесс.) Он мямлил, путался; видно было, что и сам не верит в то, что говорит. Говорить все, т.-е. обвинять, было надо. Ведь, недаром же приезжали на первые дни суда из Иркутска старший председатель судебной палаты Браков и прокурор судебной палаты Малинин. Приблизительно такой же характер, хотя и менее заметный, носило поведение председателя суда. Наша публика встретила приговор смехом. Об этом не сговаривались, а вышло само собой. Действительно, к чему было тянуть канитель в течение 10 дней, когда и в первый день с еще большим успехом можно было вынести тот же самый приговор. На основании предварительного следствия (т.-е. до суда, еще в марте), в котором мы от участия отказались, можно было составить такой приговор. Но после того, что выяснилось на суде, вопросы и решение суда являлись таким противоречием логике и здравому смыслу, что оставалось только смеяться. Вообще к приговору наша публика отнеслась спокойно; только радовались тому, что все получили поровну и не произошло разделения на зачинщиков и участников. В газетах вы прочтете, что кроме 55 один получил год арестантских рот, а трое оправданы. Один — это не бывший на Романовке последние дни случайно (вышел по поручению товарищей и был арестован), трое остальных совсем не были на Романовне, против них не было никаких улик, а они сами подали заявление о сочувствии и о том, что помогали нам. Если бы обвинили их, то нужно было бы обвинить и те десятки и сотни ссыльных, которые заявлениями губернатору и министру выражали нам сочувствие. Ну, пока хватит о деле. Это последнее письмо, которое будет идти к вам больше месяца. Дальнейшие будут приходить скорее, пожалуй, дней в 12-14. Пишите пока по такому адресу: Иркутск, канцелярия Иркутского губернатора, подсудимому по Якутскому делу такому-то. Тане пишите отдельно, по такому же точно адресу, даже фамилию пишите мою. Завтра мы обвенчаемся. Пока кончу. Перед ссылкой, пожалуй, напишу еще немного. Целую Лену и Нату, и вас.

    Антон.

    14 августа.

    Вкладываю группу, нашу тройку, Шаца и Матлахова.

    Якутск, 15 августа 04 г.

    В память о нашей свадьбе. Только костылем, мама, не смущайся.

    Я их оба уже давно подарил больному якуту».

    Сообщил Н. Ростов.

     /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 16. № 3. Москва. 1925. С. 109-113./

    И. В. Холщевников.

                                                              ЧИТА В 1905 ГОДУ

                                                                     От редакции

    Воспоминания бывшего военного губернатора Забайкальской области генерал-лейтенанта И. В. Холщевникова, помещаемые ниже, могут представить известный интерес для историка 1905 года, как памятник мемуарной литературы, конечно, со всеми присущими этому виду источников недостатками...

                                                                   Воспоминания

    ...В первых числах октября началась революция 1905 г. В это время я возвращался из своей поездки в восточное Забайкалье; поезд, с которым я прибыл в Читу, далее не пошел в виду начавшейся общей железнодорожной забастовки. В городе наступило сначала какое-то смутно-тревожное настроение, но без каких-либо эксцессов. В железнодорожных мастерских начались ежедневные митинги; организовался совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов; в городе появились манифестации с красными флагами. Для поддержания при этих манифестациях наружного порядка мною назначались взводы казаков, на которых была возложена обязанность предупреждать возможные столкновения манифестантов с толпой горожан из «инакомыслящих»; казакам было вменено в обязанность атак отнюдь не производить и воспрещено было употребление вдело оружия или плетей. Не было никаких бесчинств, все протекало мирно. К сожалению, все-таки произошло 2 убийства (не при манифестациях): в первом случае офицер убил железнодорожного рабочего, во втором — молодым железнодорожным рабочим Кривоносенко был смертельно ранен солдат на полицейском посту [* Описываемый случай должен быть отнесен к концу апреля 1905 г., когда Дм. Ив. Кривоносенко (член мест. организации Р.С.-Д.Р.П.), бывший ученик Читинской гимназии (а не рабочий), ранил выстрелом из револьвера городового, пытавшегося задержать его при разбрасывании прокламаций на одной из улиц Читы.]. Оба эти случая произвели тяжелое впечатление в городе. Учащиеся выделили из своей среды значительную группу учеников и учениц для возложения венка на гроб убитого рабочего...

    Числа около 20 (10—21) октября я получил телеграмму из министерства внутренних дел с изложением манифеста 17 октября; вслед за этим была объявлена и частичная амнистия...

    В городе наступило ликование. В газете «Забайкальские Областные Ведомости» приветствовалась заря новой эры, свободной конституционной жизни народа. Организовались союзы, в том числе военнослужащих (последний несколько позднее); мною приказано было осмотреть здание цирка и определить пригодность его для больших собраний (митингов). Первое собрание в цирке прошло торжественно, при большом подъеме настроения публики. Казалось, «гордиев узел» разрублен, действительно наступила эра спокойной, конституционной жизни народа. Но это только казалось: скоро посыпались телеграммы из министерства внутренних дел и от ген. Трепова, из коих (от последнего) в одной — воспрещались митинги, а в другой — указывалось разрешать их с крайней осторожностью. Телеграммам этим я не придал никакого значения, и митинги и собрания союзов продолжались беспрепятственно. Революционное движение продолжалось; заволновались и запасные солдаты в частях войск, ссылаясь на неувольнение их в запас, хотя война окончена. Ко мне начали являться значительные группы (отдельно запасных и смешанные) с разными заявлениями. Одна такая смешанная группа явилась во главе с молодым симпатичным Костюшко-Валюжаничем [* Костюшко-Валюжанич был известен тогда в Чите под фамилией Григоровича; под этой фамилией он работал, был арестован, судим при отряде ген. Ренненкампфа и расстрелян. Иосиф Николаевич Костюшко-Валюжанич был политич. ссыльный; бежавший в Читу после дела «романовцев», принял деятельное участие в местном револ. движении, в частности, он, как бывший офицер, был организатором рабочих дружин. В Чите он работал чертежником железнодорожных мастерских. 22 января Костюшко-Валюжанич был арестован на квартире Кривоносенко. 28 февраля в Чите состоялся суд над рядом видных револ. деятелей. в том числе и над К.-Валюжаничем; он был приговорен к смертной казни. 3 марта был публично расстрелян вместе с Ванштейном, Столяровым и Цуксманом.]. Он поплатился жизнью за свою беззаветную преданность делу народной свободы: по прибытии в Читу карательной экспедиции Ренненкампфа он был расстрелян в числе других. По разъяснению группам их заявлений и просьб они уходили от меня совершенно спокойно, без всяких выпадов с их стороны. Вообще должен отметить, что я ни разу за все время не встретил со стороны являвшихся ко мне отдельных лиц и целых групп каких-либо выходок или грубостей: все всегда были п полной мере корректны и вежливы...

    Шла третья неделя забастовки почтово-телеграфной конторы. Забастовка эта поставила военную и гражданскую администрации» и граждан города в довольно затруднительное положение, отрезав почтово-телеграфное сообщение с Иркутском и Харбином.

    Граждане были очень стеснены отсутствием всякою рода корреспонденции и неполучением денежных и вещевых посылок, находящихся на почте и еще не выданных адресатам. Я помню два случая обращения ко мне граждан с просьбой выдать им ссуды из казенных средств в счет денежного перевода, лежавшего на почте. На одном из обычных докладов непременного члена областного правления Гриневицкого, между прочим, возник вопрос о том, почему бы не передать почтово-телеграфную контору городскому самоуправлению: этим открылась бы связь Читы с Иркутском и Харбином; но, может быть, почтово-телеграфные служащие сами предложат свои услуги, можно еще обождать... Разговор этот стал, конечно, достоянием гласности, и спустя, примерно, неделю ко мне явилась депутация от якобы городского самоуправления с просьбой передать обслуживание почты и телеграфа городу, о чем сделано постановление городской думой. В состав депутации вошли: фотограф Кузнецов [* Алексей Кириллович Кузнецов, политический ссыльный по процессу Нечаева. Учредитель ряда сибирских музеев (в Якутске, Нерчинске и Чите). Принимал видное участие в общественной работе и революц. движении 1905 г. Был арестован и приговорен судом Ренненкампфа к смертной казни. Благодаря ходатайствам Географического О-ва, Академии Наук и др. ученых учреждений, смертная казнь была заменена ему каторжными работами.] (бывший «нечаевец»), офицер — зять его почтово-телеграфный служащий и еще кто-то. Я заявил Кузнецову, что в принципе я согласен на эту передачу, но что мне необходимо выполнить только одну формальность — предложить этот вопрос на обсуждение общего присутствия областного правления, которое я и соберу сегодня же. Тот же Кузнецов, между прочим, сообщил мне, что по слухам организация рабочих предлагает взять почтово-телеграфную контору. Я, конечно, этому не поверил, а если бы это в действительности и было так, я предпочел бы от себя передать почтово-телеграфную контору союзу почтово-телеграфных служащих, нежели через организацию рабочих. В тот же день на вечернем заседании общего присутствия областного правления большинство присутствующих высказалось за передачу...

    1 января я получил от генерала Ренненекамфа телеграмму, в которой он меня просил помочь ему взять Читу. А между тем ген. Ренненкампф вез с собою на Читу почтенные силы: «он подошел к Чите с целою стрелковою дивизией, с 2 гаубицами, 2 горными орудиями и сотнею казаков», — продолжает далее в своем докладе бар. Меллер-Закомельский: «Необходимо было разгромить Читу, а не вступать со всякими союзами и комитетами в дипломатические переговоры», — добавляет он при этом.

    Насколько страшной казалась Чита этому «герою», если, имел такие силы в своем командовании, он просил еще помощи у бар. Меллера-Закомельского! Ренненкампф двигался, что называется, «со всяким началом и властию»: ему предшествовал с частью войск ген. Полковников, назначенный забайкальским временным генерал-губернатором, а сему последнему — ген. Сычевский, предназначенным моим заместителем.

    В начале второй половины января я получил от ген. Ренненкампфа телеграмму: «Объявите населению, что, в случае малейшего покушения на мой поезд, будут немедленно расстреляны без суда все арестованные в поезде». Я приказал немедля напечатать в оживлении эту телеграмму и расклеить ее в городе. На другой или третий день, числа 19 января часу в 9-м вечера, явился ко мне в дом ген. Сычевский с назначенным начальником штаба области. Сычевский прибыл с двумя ротами стрелков, которые сопровождали его от жел.-дор. вокзала до губернаторского дома и оцепили последний.

    Сычевский, это — карьерист, перешедший в строй из военно-судебного ведомства, и подстрекатель ген. Ренненкампфа во время карательной экспедиции. «Герой» против мирного населения города и рабочего поселка оказался трусом, как рассказывал мне ген. Мадритов, в последней мировой войне, во время которой он, Сычевский, командовал корпусом в его армии. Совсем другим был ген. Полковников: я слышал, что эго был честный человек, иначе относившийся к карательной экспедиции и очень скоро отказавшийся от своей должности, выехав из Забайкалья в Европ. Россию. Звание временного генерал-губернатора перешло к Сычевскому.

    По приезде своем Сычевский объявил мне приказ ген. Полковникова выехать теперь же, вечером, навстречу Полковникову, поезд которого остановился на ближайшей к Чите станции.

    Для поездки оказался подходящий поезд местного сообщения, так называемый «ученический», с которым я и выехал. Прибыв на станцию, я перешел в вагон к Полковникову. Он, в свою очередь, объявил мне приказание Ренненкампфа выехать теперь же к нему, кажется, на станц. «Оловянная». Я заявил, что в данное время нет поезда, с которым я мог бы выехать; поезд, в котором я прибыл к нему, должен сейчас же возвратиться в Читу.

    — В таком случае, — ответил Полковников, — выезжайте завтра с первым поездом, а теперь возвращайтесь домой, но оставьте у меня вашу шашку: вы считаетесь арестованным.

    На следующий день около полудня я выехал к Ренненкампфу. Поезд прибыл на станцию (Оловянная) поздно вечером; мой вагон отцепили и несколько часов возили его по путям, пока не поставили его в голову поезда Ренненкампфа. Последним я был принят на следующее утро. Поезд его, простояв еще едва ли не целый день, постепенно начал продвигаться к Чите с продолжительными остановками на значительных станциях, в особенности на ближайшем к Чите: здесь выгружена была часть отряда поезда и приняты были меры разведки в направлении Читы. В Читу Ренненкампф прибыл с большею частью войска своего отряда едва ли не на третий день.

    Пока продвигался Ренненкампф к Чите, Сычевский уже приступил к арестам, опираясь на прибывший эшелон войск Полковникова. По прибытии Ренненкампфа скоро начались и расстрелы в Чите. Сколько было расстреляно за время его пребывания в Чите, мне неизвестно, но помню, что в числе их были расстреляны: Костюшко-Валюжанич, Кларк, бывш. председатель жел.-дор. стачечного комитета, и Столяр, старый партийный работник (фамилии его не помню) [* Холщевников сообщает здесь неточные сведения. Среди расстрелянных был Костюшко-Валюжанич, Кларки же (отец и сын), хоти и были первоначально приговорены судом к смертной казни, но затем по конфирмации приговора смертная казнь им заменена каторгой. Столяров (а не Столяр) был расстрелян одновременно с Костюшко.]. Поезд Ренненкампфа прибыл на станцию Чита-город вечером; я освобожден был от ареста в поезде и отправился домой. В это время у меня в доме производился обыск. При обыске, конечно, ничего не было обнаружено. Некоторое время я оставался на свободе; положение было неопределенное. 1-го февраля проследовал через Читу в Манчжурию ген. Гродеков на смену ген. Линевичу. На другой день после этого я получил от Сычевского письменное извещение, что против меня возбуждается уголовное преследование за «государственную измену» и что я считаюсь под надзором и домашним арестом. Через несколько дней Ренненкампф предложил мне выселиться из губернаторского дома, и я переехал, по предложению Г. М. Саврасова, в его маленький домик, где нашел приют в его милой семье. Однако, очень скоро я был отправлен в тюрьму, собственно говоря — дом, специально приспособленный в это время для тюремного содержания...

    Военный суд, специально для этого дела назначенный из Харбина, состоялся в Чите 8-12 мая 1900 г. Судьба меня хранила. Военный министр А. Ф. Редигер, мой товарищ по академии ген.-штаба (годом старше меня), уже в марте принял близкое участие в моем деле...

    Председателем суда был ген. Кашталинский, мой хороший приятель по службе на Дальнем Востоке, а членом суда — военный юрист ген. Дорогой, его приятель, товарищ по кадетскому корпусу. Военным прокурором был ген. Симашко, отнесшийся ко мне, как говорили тогда мне, симпатично и не опротестовавший приговора суда. Защищали меня А. С. Зарудный и П. Н. Переверзев, специально командированные в Сибирь союзом петербургских адвокатов. Приговором суда ген. Румшевичу объявлено было «замечание»; я же был приговорен к ограничению прав, исключению со службы (без лишения чина) и заключению в крепость на 1 г. 4 мес. Я подал кассацию в главный военный суд, но последний своим решением (в июле) оставил ее без последствий.

    В начале июня в Харбин (ген. Гродекову) передан был телеграфом приказ военного министра, а из Харбина — ген. Сычевскому — откомандировать меня в Петербург в распоряжение военного министерства, при чем в телеграфном распоряжении предписывалось сообщить в канцелярию военного министра, когда именно я предполагаю выехать из Читы...

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 22. № 1. Москва. 1926. С. 35-36, 44-46, 50-55, 59-62./

    С оружием в одной руке, с книгой в другой, весь устремленный вперед, весь ищущий, — таков облик Антона Антоновича Костюшко-Валюжанича, нашего так рано погибшего милого Кости.

    Со многими участниками революционной борьбы свели меня годы работы, тюрьмы и ссылки. И, в общем, эти люди делились на два вида. Я встречал людей, которые горели в огне борьбы: стачки, демонстрации, вооруженное столкновение давали пищу их боевой натуре. Но вне этих моментов напряженной борьбы для них наступали пустота и бессодержательное времяпрепровождение: книги, теоретические размышления были для них скучным делом. Видал я людей и другого склада: боевые стычки, революционная борьба были светлыми, но единичными пятнами в их «кабинетной» жизни; им было больше по душе углубляться в изучение теории революции.

    Костюшко принадлежал к числу тех немногих революционеров, у которых боевой революционный темперамент отнюдь не притуплял страсти к теоретическим исканиям, не выработал пренебрежения к «книжности», а последняя никогда не ослабляла темперамента революционного борца. Вся его короткая жизнь с того момента, как он нащупал свой путь, была полна боевых выступлений и теоретических исканий: он с одинаковой страстью готовил вооруженное выступление и изучал спорные вопросы марксизма.

    Пусть же настоящая книжечка напомнит о юном погибшем борце и скажет современной молодежи, как следует сочетать борьбу оружием с оружием научной мысли.

                                                                              I.

                                                            Детство и отрочество.

    Антон Антонович Костюшко-Валюжанич [* Так обыкновенно упоминается фамилия Антона Антоновича в печати: Правильно, однако, следует писать «Валюженич».] родился в Казани 16 июня 1876 г. Он был сыном подполковника, свое детство и отрочество провел в военной среде и сам готовился стать членом этого сословия. Ему было дано военное воспитание: он учился сначала в Псковском кадетском корпусе, а затем в Павловском военном училище — в тогдашнем Петербурге. В кадетском корпусе он выделялся своими способностями и слыл прекрасным товарищем, «всегда отзывчивым на все хорошее и справедливое». Но начальству он уже тогда, причинял беспокойство: подполковник, состоявший классным наставником в кадетском корпусе, жаловался отцу Костюшки, что его сын всегда стоит во главе всех бесчинств класса и именно он всегда выступает с заявлениями от имени всех кадетов.

    В кадетском корпусе Костюшко носится с разными планами: то он мечтает о путешествии в Америку, то решает покинуть военную среду и поступить в общегражданское высшее учебное заведение. Судьба решила, однако, иначе; в 1894 г. умер его отец, оставив в тяжелом материальном положении семью. Костюшко, как старший сын, поступает в Павловское военное училище, чтобы скорее подготовиться к роли кормильца семьи.

    Здесь, в военном училище, идеалистические порывы Костюшки сталкиваются с неприглядной действительностью. Он рисовал себе свою будущую военную службу, как поприще, на котором он будет приносить пользу народу. В школу он вступил с ненасытной жаждой знаний, а жизнь в училище предъявляла нелепые требования военной касты, значительная часть времени отдавалась военной выправке.

    Костюшко ищет выхода своим порывам и своей любознательности вне военной школы. «Фронтовое» учение школы он старается пополнять усердным посещением публичных лекций, курсов Лесгафта, привлекавших тогда всю лучшую молодежь, и т. д. В свободное время он посещает дом О. Глаголевой, матери его товарища по Псковскому корпусу. В этом доме собирается много учащейся молодежи; здесь спорят, шумят, говорят о борьбе с гнетущим злом, мечтают о будущем, о светлых днях свободы. Костюшко принимает во всем этом живое участие, жадно вслушивается во все, что говорят другие, И, волнуясь, высказывает собственные мысли и мечты. «Как он всегда оттягивал, — пишет в своих воспоминаниях О. Глаголева, — свое возвращение в училище до последней минуты, как точно было высчитано, сколько минут требовалось пробежать с 3-ей линии Васильевского острова на Петербургскую сторону» (от дома Глаголевой до военного училища).

    «В 1896 г. Костюшко окончил Павловское училище. Блестящая карьера предстояла двадцатилетнему юноше. Павловское военное училище открывало прямой путь в среду офицерской аристократии: впереди мелькали служба в гвардии, караулы при дворце, а там — при способностях, вернее, при должном приспособлении — чины и ордена. Костюшке претило, всякое приспособление, и он выбирает Несвижский гренадерский полк в Москве — «за простоту формы».

    «Велико было удивление, — вспоминает О. Глаголева, — товарищей и ближайшего начальства, когда он пренебрег правом сделать блестящую карьеру гвардейского офицера, но Костя [* Так звали Антона Антоновича его близкие друзья и приятели, так мы его называли в нашей «романовской» среде.], думал иначе. Помню я, как в день производства, 11 августа 1896 г., вся молодежь, только что надевшая новенькие мундиры, чувствуя себя теперь взрослыми людьми, устремилась во всевозможные летние сады и театры, где сидела и кутила рядом со своим вчера еще строгим начальством; а наш милый юный офицер сидел у меня весь вечер и рисовал мне планы своей будущей жизни.

    Сколько честного, хорошего было в его словах! Как хотел он быть полезным и как верил в свои силы, надеясь, что, находясь в близких отношениях с солдатами, он внесет в их среду много света, постарается развить некультурную массу и т. п. На мои замечания, что при военной постановке дела такая культурная задача очень трудна, он отвечал полным недоверием» [* Из воспоминаний О. Глаголевой. «Былое», № 5, 1906 г.].

    Жизнь скоро рассеяла наивные мечты Костюшки. Какая могла быть культурная работа в старой царской армии, в которой все было построено на муштровке, выправке и слепом подчинении? Какое могло быть культурное общение между офицером и солдатом, когда последний должен был отвечать на всякое обращение к нему офицера, в строю и вне его: «так точно» и «слушаюсь»? Костюшко скоро понял, что на военной службе он не сможет приносить той пользы народу, о которой он мечтал, и он решил выйти в запас. Осуществить это было не так просто: за полученное в школе образование он обязан был отслужить три года в полку. Приняв, однако, свое решение, Костюшко привел его в исполнение: воспользовавшись, тем, что он некогда страдал трахомой глаз, он добился увольнения от военной службы. Через год после производства в офицеры Костюшко был уже студентом сельскохозяйственного института в Новой Александрии.

                                                                              II.

                                                             Годы исканий и борьбы.

    В Петербурге и Москве Костюшко был мечтателем, без определенного миросозерцания. В его душе горело стремление к благу народному, он мечтал о том, чтобы быть полезным трудящимся и угнетенным, он чувствовал отвращение к окружающей его среде офицерского чванства. Но идеалы его в ту пору были еще очень туманны; в Новой Александрии в студенческой среде у него начинает складываться определенно научное марксистское миросозерцание [* Миросозерцание — совокупность взглядов человека на окружающую его жизнь и на его роль в ней. Марксизм — учение Карла Маркса. Маркс, как известно, учил, что экономические изменения являются основной причиной развития общественной жизни людей, что классовая борьба составляет главное содержание всей человеческой истерии, и что развитие капитализма увеличивает количество и организованность рабочего класса и вызывает обострение классовой борьбы, которая неизбежно приведет к торжеству социализма. Марксистское мировоззрение-мировоззрение, построенное на основах учения Маркса.].

    Интересное было то время, когда Костюшко начал свой студенческий период. Это были последние годы прошлого века; в разных местах в России складывались зародыши массовых рабочих организаций; то тут, то там вспыхивали экономические забастовки рабочих, кое-где появлялись первые признаки открытых политических выступлений. Отдельные социал-демократические кружки и организации стремились к образованию единой социал-демократической рабочей партии.

    Одни уже принимали непосредственное участие в разгорающейся революционной борьбе; другие к ней готовились, изучая вопросы рабочего и социал-демократического движения в кружках, раскинувшихся во второй половине 90-х годов по всей стране.

    В этих кружках рабочие и примыкавшие к ним интеллигенты упорно искали ответов на мучительные вопросы о том, как бороться с самодержавием и капитализмом, как пойдет развитие революции в стране; какую роль должны в ней играть рабочие и крестьяне. В этих кружках подготовлялись будущие борцы и руководители рабочего движения; здесь они набирались знаний, здесь выковывалась революционная мысль, которая затем прокладывала себе пути в толщу рабочих масс.

    Когда Костюшко вступил в Ново-Александрийский институт, он столкнулся здесь в 1898 г. с кружком студентов социал-демократического направления. Надо думать, что это вышло не случайно. Пытливый ум Костюшки искал ответов на жгучие вопросы современности, что и сблизило его с этим кружком и сделало Костюшко его участником. Кружок занимался изучением марксизма и социально-экономических вопросов вообще, устраивал заседания, дискуссии [* Дискуссия — организованные споры по каким-нибудь вопросам.] и т. д. Жандармерия пронюхала об этом кружке, учуяла опасность, какою грозит хотя бы только теоретическое увлечение вопросами социализма, и произвела ряд обысков и арестов. К жандармскому дознанию был привлечен и Костюшко, но «дело окончилось без последствий» за отсутствием против него улик [* Дело департамента полиции, 1898 г., № 214.].

    Получив «боевое крещение», Костюшко продолжает участвовать в подпольных студенческих организациях. В феврале 1899 года он приезжает в Москву делегатом от студентов Ново-Александрийского института и увозит с собой обратно много нелегальной литературы. Весной того же, года он принимает деятельное участие в студенческих волнениях института; в результате он был уволен из института и выслан из Новой Александрии. Его попытка поступить в другое учебное заведение терпит неудачу: он попал в разряд политически неблагонадежных.

    Потеряв надежду на скорое поступление в высшую школу, Костюшко решил поискать службы. Его выбор остановился на такой работе, которая поставила бы его в близкую связь с рабочими и дала бы ему возможность познакомиться с условиями их жизни. Он поступил десятником при постройке моста и жил в Покровской слободе среди рабочего люда. В письмах того времени Костюшко делится с близкими людьми тем запасом знания жизни, который он приобрел в этой обстановке.

    Физическая работа скверно отозвалась на Костюшке. Работать приходилось все лето по колено в воде, и Костюшко заболел здесь острым мышечным ревматизмом. Работу пришлось бросить, но приобретенный жизненный опыт оказался полезным, — он подвел фундамент под книжное изучение рабочего вопроса. Здесь, по-видимому, у Костюшки окончательно сложилась программа его будущей жизни: он решил посвятить себя борьбе за освобождение рабочего класса: Осень и зиму 1899 г. Костюшко провел по болезни в Кременчуге. Два месяца пролежал он здесь, и его постель стала в известном смысле центром учащейся молодежи. «Это был год, — вспоминает О. Глаголева, у которой он жил тогда, — массовых увольнений с запретом проживать в столицах, поэтому тут были студенты разных учебных заведений. Все они полюбили Костю». За время своего пребывания в Кременчуге он прочитывает все, что только мог найти; в местных библиотеках, изучает иностранные языки, — словом, всемерно использует свой невольный досуг для пополнения своего образования.

    Осенью 1900 года Костюшке удалось, наконец; снова поступить в высшее учебное заведение — в Екатеринославское горное училище. Отдавшись сначала всецело науке, он уже зимой 1900-901 г. начинает активно работать в рядах подпольной екатеринославской социал-демократической организации и скоро входит в состав местного комитета партии. Через некоторое время он почему-то уходит из комитета, но осенью того же 1901 года мы его снова видим в рядах активных борцов, хотя; по-видимому, и вне комитета. Декабрьская демонстрация 1901 г. положила конец первому периоду жизни Костюшки.

    Эта демонстрация была одним из звеньев той открытой политической борьбы, которую вела лучшая часть студенчества в конце XIX и в начале XX в.в. Рост подпольного рабочего движения во второй половине 90-х годов и вспыхивавшие то здесь, то там массовые забастовки и открытые выступления рабочих вызвали дух борьбы и протеста и в среде студенчества. Студенты встречались на каждом шагу — и в стенах университета и вне его — с царским произволом и время от времени отвечали на это забастовками (прекращением занятий в университетах), а иногда и демонстрациями. Царское правительство платило студенчеству массовым исключением из университетов, сдачей в солдаты, избиениями, ссылкой, тюрьмой, но это только подливало масло в огонь.

    Осенью 1901 г. волна студенческих забастовок и демонстраций докатилась и до Екатеринослава. В среде студенчества горного училища созрела мысль об устройстве демонстрации совместно с рабочими. Костюшко явился одним из главных вдохновителей этой демонстрации, которая и состоялась 15 декабря 1901 г. Вот как ее описывает один из рабочих — участников демонстрации:

    «Сговорились мы со студентами горного института во главе с Костюшкой и решили пойти на эту демонстрацию. Я помню тот день, когда мы готовились к демонстрации. Мы насчитывали до 400 человек всех, которые решили с нами выступить, а затем; мы, были уверены, что с нами пойдут 1-2 тысячи рабочих...

    Мы двинулись небольшими группами на проспект в 5½ час. День был пасмурный. Заняли мы один сквер. Затем, к нам присоединились студенты. Мы наполнили и второй сквер. Мы выбросили два красных знамени и пустились с пением. Мы успели пройти второй сквер. Казаки стали по обеим сторонам, потом они перерезали нам дорогу, и мы, вся рабочая группа целиком, оказались в одном скверике, окруженном казаками. А там в сквериках есть выходы по обеим сторонам. Главные выходы заняли казаки; оказался один свободный выход налево, против которого был магазин. Я, Никифор и вся наша группа заняли этот проход, выхватили дубинки, стали колотить полицейских и солдат и начали выпускать публику» [* «История екатеринославской социал-демократической организации 1889-1903 г.г.», стр. 285-286.].

    Костюшко довольно сильно пострадал в этой демонстрации. Его, кричавшего: «долой самодержавие!», городовой повалил на землю и стал больно бить по глазам, приговаривая: «вот тебе долой самодержавие!..» Костюшко рассказывал, что он при этом почти совершенно не испытывал боли, весь поглощенный страхом, как бы не лишиться глаз.

    Озверение избивавшей демонстрантов полиции было безгранично, но, как известно, нет худа без добра: в результате этого Костюшко, как и другие «коноводы», не был арестован на демонстрации, так как «военно-полицейская команда, увлекшись физическим воздействием на толпу, с целью рассеяния последней, совсем не обратила внимания на ее руководителей [* Из жандармского сообщения.].

    Демонстрацию решили повторить и на другой день, 16 декабря; на этот раз — в рабочей слободе «Первой Чечелевке». Костюшко и здесь оказался одним из активных участников.

    И жандармерия решила «изъять его из обращения». У Костюшки был произведен обыск, во время которого были найдены красное знамя и прокламации. Он был арестован.

    В тюрьме Костюшко опять «протестует». Начальство пробует подтянуть политических арестантов: оно требует, чтобы те вставали, когда им кричат: «смирно!» Заключенные ответили на это голодовкой, которая, продолжалась свыше восьми дней и была сломлена только после того, как «главари», в числе трех человек — среди них, разумеется, и Костюшко, — были отправлены в другую тюрьму в Новомосковск.

    Здесь Костюшко сидел довольно долго, пока в 1903 г. не был сослан в Якутскую область. Но вынужденный отдых его не пропадает даром. «Тишина невозмутимая, — пишет он из тюрьмы родным, — впечатлений почти никаких. Все это содействует самоуглублению и толкает к занятию философией». К этому письму Костюшко прилагает большой список книг по новейшей философии на русском и немецком языках, которые он просит прислать ему.

    Увлекался он в тюрьме математикой и другими науками. Вынужденный, по цензурным условиям и по соображениям, конспирации, в своей переписке из тюрьмы воздерживаться от политических рассуждений он делится со своими родными мыслями о прочитанном. Еще чаще возвращается он в переписке к своему увлечению производством и, в частности, «домнушкой» (как он называет домну), к которой он привязался во время практики на Брянском заводе в течение зимних каникул 1900-1901 годов.

    «Правда, — пишет он в одном из писем своим образным, поэтическим языком, — первый пыл любви, когда она то притягивала, то отталкивала, то целовала меня так, что оставались знаки, то разрисовывала глиной мою физиономию и одежду, так как ей почему-то казалось, что это будет очень красиво; когда, наконец, я задыхался в ее одуряющем аромате сероводорода и сернистого газа и тосковал, когда они не обдавали меня, — весь этот период прошел. Теперь начинается период спокойной, сознательной любви. Разлука только поможет укрепиться этой привязанности и ясно покажет, как мы нужны друг другу. Я теперь читаю, что говорят о ней ученые, умные люди, и не могу нарадоваться. Домна встает передо мной, как живая. Многие говорят, что это — своенравная, капризная женщина, которой ничем не угодишь.

    Мне кажется, что я понимаю ее глубокую душу, ее пламенное, раскаленное сердце, нет нужды, что она кажется непроницаемой и, как широким боа, обволакивается густыми клубами тяжелого дыма... Я знаю, что через минуту она будет весела и радостна со своей розовой улыбкой: как светлые искорки, посыплется ее игривый, блещущий смех, огненной змейкой польется ее свободная плавная речь; правда, рассердившись, она иной раз плюнет на тебя, плюнет горячим огненным шлаком; но кто же не простит маленьких недостатков, такой могучей красавицы...»

                                                                                     III.

                                                                             Романовка.

    Якутская область, куда ссылались, в то время наиболее опасные революционеры, находится на крайнем северо-востоке, в 3000 верстах от железной дороги. В огромной области, превосходящей своей величиной многие государства, есть только несколько жалких городских пунктов, из которых самый крупный Якутск — в то время едва насчитывал 6000 человек населения. Остальное пространство покрыто дремучими лесами и снежными пустынями, среди которых изредка встречаются поселения якутов и других племен севера и кое-где — русские деревни. По этой обширной области разбрасывались властью ссыльные, которые стали, прибывать сюда в довольно большом числе на рубеже XIX и XX веков.

    Еще больше ссыльных было в других губерниях Сибири. По великому сибирскому железнодорожному пути, по берегам Енисея и Лены, в разных городах, деревнях и закоулках огромной Сибири томились сотни, если не тысячи, людей, оторванные от борьбы, от жизни, от родных мест. Царское правительство хотело их «заморозить» в сибирской тайге, оно стремилось заглушить в них память о революции, порыв к борьбе. А ссыльные «не поддавались»; они оказывали упорное сопротивление стремлениям царских охранников.

    В таежной глуши, на расстоянии тысяч верст от арены борьбы, политические ссыльные старались поддерживать живую связь с теми, которые остались там, далеко, и продолжали дело борьбы с царизмом. Само правительство как бы содействовало сохранению этой связи. Оно каждый раз присылало новые кадры политических ссыльных, которые приносили с собой последние вести из «прекрасного далека» и вливали свежую бодрую струю в души своих старших собратьев по ссылке.

    Вот почему ссыльные так дорожили тесным общением между собой. Когда по Сибири проезжала новая партия ссыльных, ее по всему пути встречали те, которые уже находились здесь. Люди приезжали и приходили за десятки верст, чтобы пожать руку новым товарищам, принести им кое-что из необходимых вещей или деньги и, в свою очередь, получить от них «оттуда» вести, иногда письмецо, а то и свежую нелегальщину, которую конвоируемые ухитрялись провезти с собой.

    Расселенные по разным деревням и улусам ссыльные время от времени покидали свое место, чтобы съездить к товарищу или встретиться в ближайшем городе. Здесь обменивались новостями с далекой родины, вели долгие и горячие споры по вопросам борьбы и революции; в этих «незаконных» отлучках и встречах черпали силы и веру в общее дело.

    Царское правительство скоро оценило значение этого взаимного общения ссыльных и приняло свои меры. В 1903 году ссыльным были запрещены встречи на пути новых партий, следовавших в разные места Сибири. За нарушение этого запрета, как и за всякие отлучки с места ссылки, стали угрожать высылкой в отдаленнейшие захолустья и удлинением срока ссылки. Угрозы жестоко приводились в исполнение, а ссыльные при многочисленных попытках, вопреки запрещениям начальства встречаться с новыми товарищами подвергались унижениям и избиениям.

    А в довершение было издано распоряжение, которое сулило многим превратить срочную ссылку в бессрочную. В Сибирь тогда ссылали обыкновенно на несколько лет. В 1903 г. вышел приказ, по которому ссыльные должны были по окончании ссылки ехать обратно на собственный счет. Для бедствующей братии выбраться из Якутска в Европейскую Россию на свой счет было совершенно немыслимо, и многим предстояло оставаться навсегда в Якутске — «по собственной воле».

    Политические ссыльные Якутской области ответили на эти мероприятия правительства вооруженным сопротивлением. 18 февраля 1904 г. несколько десятков ссыльных собрались в доме, в котором до того жили ссыльные, и который принадлежал якуту Романову, заготовили известное количество холодного и огнестрельного оружия, превратили дом в своего рода крепость с баррикадами, амбразурами, колючей проволокой и, впоследствии, блиндажом, — и послали заявление якутскому губернатору, что они не разойдутся до тех пор, пока начальство не возьмет назад своих приказов относительно встреч ссыльных в пути, отлучек и возвращения по отбытий срока.

    Забаррикадировавшиеся ссыльные прекрасно сознавали, на что они идут. На троне сидел кровавый Николай II, страной управлял диктатор Плеве, а генерал-губернатором Восточной Сибири был ничтожный, граф Кутайсов, готовый извести ссылку в угоду: Петербургу; от всей этой троицы пощады ждать не приходилось. А в памяти вставал жестокий урок 1889 г., когда в том же Якутске ссыльные расплатились за протест смертью на месте от пуль и штыковых ударов, казнью трех из оставшихся в живых и долгими каторжными работами других.

    На этот раз восставшие ссыльные думали только об одном — возможно дороже продать свою жизнь. Ценою гибели десятков жизней надеялись они вызвать «европейский скандал»м и всеобщее возмущение внутри страны и, таким образом, умирая приобщиться к великой освободительной борьбе; от которой их пытались насильно оторвать навсегда.

    «Романовская» история разыгралась тогда, когда Костюшко находился в ссылке в 8 верстах от города Якутска, и, конечно, он был ее активным участником. Надо, однако, прибавить, что Костюшко не был вполне удовлетворен выбранной «романовцами» формой «сидения за баррикадами». Еще за неделю до начала «Романовки», когда в Мархе, месте ссылки Костюшки, группа ссыльных обсуждала создавшееся в Сибири положение, «Костюшко стал с жаром доказывать, что самым лучшим ответом на циркуляры было бы поднять вооруженное восстание и захватить в Якутске власть. Дело совсем не трудное. Весь якутский гарнизон состоит из 150 человек, из. коих половина отбывает всякого рода караулы. Из политических ссыльных можно было бы составить войско в 100-150 человек. Запастись оружием, напасть врасплох, разоружить посты — в какой-нибудь час-два все готово... власть в наших руках. Его глаза блестели, видно было, что он готов хоть сейчас стать во главе восстания. Мы все улыбались. — Ну, хорошо, захватим власть, а дальше что? Пришлют войско из Иркутска, и конец нашему: царствованию. Но Костюшко не унимался. Он был убежден; что известие о захвате власти в Якутске вызвало бы взрыв революционного энтузиазма во всей России; примеру Якутска последовал бы Иркутск, и, смотришь, восстание охватило бы вею страну» [* П. Розенталь. «Романовка», стр. 17.].

    «Романовцы» не приняли планов Костюшки, и он, подчинился, внеся весь свой пыл в дело обороны «Романовки». Он вошел в состав исполнительной комиссии, сорганизовавшей и руководившей событиями на «Романовке», и был шефом отряда, или «половины», которая занимала часть помещения, включавшею весь фасад дома с тремя окнами на улицу и два боковых окна перпендикулярно к фасаду. Подчиняясь большинству, он все-таки оставался верен себе: он все время на самой «Романовне» побуждал к наступательным действиям, к вылазкам, к выступлению на улицу. В долгие зимние вечера осады он вел агитацию — правда, без успеха — за переход к открытому захвату власти в городе.

    На своем посту члена исполнительной комиссии и начальника части он остается в течение всего периода осады «Романовки», продолжавшейся около трех недель. Во время жестокого обстрела дома солдатами 6 марта Костюшко был тяжело ранен.

    Этот день был последним днем «Романовки», После трехнедельного пребывания в осаде, после трехдневного обстрела солдатами дома с улицы, с дальнего расстояния, среди «романовцев» поднялся вопрос о сдаче. Сторонники сдачи выдвигали следующие соображения: власти не решаются на непосредственное нападение, солдаты же стреляют с такого расстояния, что осужденные лишены возможности им отвечать, располагая почти исключительно недальнобойным оружием. А главное, власти изображают дело так, будто не они открывают стрельбу по дому, а «романовцы» без всяких причин ежедневно открывают огонь по солдатам. «Мы стали, — говорили сторонники сдачи, — жертвами провокации и мы не в силах ни отвечать на нее, ни разоблачить ее. Мы вынуждены сдаться с тем, чтобы на суде раскрыть ту сеть лжи, в которую нас хотят запутать». Противники же сдачи говорили, что «никто никогда не поймет, почему выбран именно этот момент для сдачи. На «Романовке» имеются еще огромные запасы провизии, жертв обстрела еще сравнительно мало. Власти, правда, обстреливают нас предательски, жульнически, но какое у нас основание было ждать от властей более благородного поведения? Мы не можем, правда, активно отвечать нападающим из-за неравенства нашего оружия, но мы все-таки не обречены на полную пассивность: мы активно обороняем себя».

    Споры закончились голосованием, давшим большинство за сдачу. Голосование было поименное. Костюшко лежал в это время в одном из углов, тяжело раненый и сильно страдающий от боли и тошноты. Дальнейшее пребывание на полу в обстановке крайней скученности и пыли было для него страшно мучительно и далеко не безопасно; тем не менее, когда до него дошла очередь голосовать, он подал свой голос против сдачи.

    «Романовцы» сдались. 7 марта утром их перевели под сильным конвоем в тюрьму. Костюшко отправили в больницу, оперативным путем извлекли у него из-под кожи спины пулю, вылечили и присоединили к его тюремным товарищам. 30 июля он предстал вместе с ними перед якутским судом, который 8 августа вынес им всем однородный приговор — по 12 лет каторги.

    О самочувствии Костюшки на суде и после него дают представление его последнее слово на суде и письмо к родным, перехваченное властями и сохранившееся в архиве департамента полиции.

    Судьям он сказал накануне произнесения приговора следующее:

    «Десять дней сижу на скамье подсудимых, но ни одной минуты за это время я не чувствовал себя подсудимым. Не считал таковыми и своих товарищей. И это не только мое мнение. Недавно я получил письмо от своей старухи-матери, в котором она писала: «Как бы вас ни называли, для нас вы останетесь честными, хорошими людьми». Такая оценка для меня дорога. Ваш же приговор в этом отношении не может иметь для меня никакого значения».

    Матери и близким родным он пишет через неделю после суда: «Милые и дорогие мои родичи! Опять пользуюсь этим словом, которое означает для меня, что мама теперь не одна, и семья наша чуть-чуть сконцентрировалась. Вы, конечно, получили телеграмму и знаете о приговоре. Не унывай, дорогая мама. В сущности, страшно только самое слово. Положение же наше, весьма вероятно, изменится даже к лучшему. Уж чего стоит одно удовольствие ехать из здешнего неприветливого края, как-никак, а все-таки на юг. Забайкальская область представляется мне сейчас чем-то в роде южного берега Крыма. Конечно, если бы я думал, что все 12 лет придется пробыть на каторге, тогда, конечно, положение было бы не из приятных, Но, к счастью, теперь такое время, события так неудачны для старого порядка, что скорее удивишься, если все пройдет без всяких перемен, чем тому, что случится что-нибудь новое. Но даже и в пределах существующего строя 12 лет, кажется, превратились уже, по случаю рождения атамана всех казачьих орд, т.-е. войск [* Речь идет о рождении наследника Николая II-го, в связи с чем каторжные сроки были «милостиво» сокращены на одну треть.], в 8 лет, да, кроме этого, оказывается, на каторге существует особое, для каторжан довольно удобное, летоисчисление, по которому год состоит не всегда из 12 месяцев, а бывает из 10 и иногда даже из 8 месяцев. Через год, через два, а женатых и раньше, выпускают: в вольную команду, а это значит — та же Марха и Машцы, только в более южных широтах и на две трети ближе (особенно, если судить по времени) к России. Тогда и ты, мама, будешь иметь возможность приехать и пожить с нами. Мы выезжаем отсюда 19-го, т.-е. еще до вступления приговора в законную силу, и будем считаться не осужденными, а еще подсудимыми; значит, едем в своей одежде, без у кандалов и берем багаж. Для нас нашли особый пароход, где мы займем все три класса. Словом, поездка обещает быть столь же удобной, как и в прошлом году. Администрация, очевидно, боится резким переходом, у всех на глазах, взволновать всю ссылку и делает поэтому нам всевозможные поблажки. Вы, вероятно, знаете, что к нашему протесту путем письменных заявлений присоединились почти все колонии Якутской области и некоторые из Иркутской, Енисейской и даже Архангельской губерний. Режим в ссылке, как я, кажется, писал вам, изменился совершенно. Вновь прибывающие сами выбирают себе улусы: если не нравится, через несколько месяцев меняют на другой; совершенно безнаказанно ездят в город и друг к другу, и много тому подобного. Словом, практических результатов протеста, имевшихся в виду, мы добились. Что же касается его агитационного значения, т.-е. впечатления, которое он произведет на высшие, средние и низшие слои общества, то об этом, конечно, лучше судить вам. И я надеюсь, что при удобном случае, т.-е. когда я сообщу вам хороший адрес, вы не забудете об этом мне написать. Несомненно одно, что наш приговор (55 человек, и из них 7 женщин, получили каждый по 12 лет каторги) будет очень большой ложкой дегтя в бочку с жидкой медовой водицей царского манифеста. Осудили нас за вооруженное восстание, результатом которого было убийство двух солдат (потерь с нашей стороны не считают), по 263 и. 268 ст. ст. ул. о нак. Защитники доказывали, что эти статьи к нам не применимы, так, как мы протестовали против незаконных распоряжений иркутского генерал-губернатора графа Кутайсова: сопротивления не было, так как власти не собирались брать нас силой, а убийство солдат было результатом самообороны против незаконных и самовольных действий караульных солдат. Защитники считают приговор совершенно незаконным и уговаривают и даже упрашивают подать апелляцию. Наша публика боится, что широкая масса поймет нашу апелляцию так, будто мы верим в правосудие высших инстанций, и от апелляции думает отказаться. Простите, что я ничего не писал вам в июле. Я знал, что телеграмма моя о приговоре обгонит письмо, и писать поэтому не хотелось. К нам приехали два защитника: Александр Сергеевич Зарудный и Владимир Вильямович Бернштам. Первый — сын знаменитого шестидесятника, составителя судебных уставов, в высшей степени одаренная и интеллигентная натура, чрезвычайно искренний и убежденный человек, и, хотя по воспитанию, характеру и отчасти убеждениям и отличается от нашей братии, он приобрел, кажется, со стороны всех без исключения самые глубокие симпатии. Его речь на суде произвела сильное впечатление не только на наших, но и на самих судей и на свидетелей из администрации; и, если бы совесть судей не была связана приказанием свыше, приговор, вероятно, был бы другой. Бернштам говорил, что Зарудный на этот раз говорил лучше, чем все когда-либо слышанные им адвокаты. Бернштам — добродушный, веселый, немного легкомысленный толстяк. Он быстро сошелся с нами, скорее воспринимал нашу точку зрения, но все-таки не заслужил того всеобщего глубокого уважения, которым пользуется Зарудный. Не знаю, описывать ли вам самый процесс; он занял бы слишком много времени, а последним я не особенно располагаю. Скажу только, что перед нами встала ужасная картина, глядя на которую со стороны, становилось страшнее, чем когда ее сам переживал. Мы были как бы отданы в последние дни «Романовки» (совершенно беззаконно) в полное и бесконтрольное распоряжение солдат и низшей полиции. Высшая администрация на суде умыла руки и всю стрельбу (по показанию начальника местной команды было выпущено 880 пуль, по-моему, цифру эту можно утроить) свалила на унтер-офицеров, караульных начальников. Те же выводили караул на улицу и, не разобрав, в чем дело, начинали стрелять, как только часовой, стоявший у дверей, кричал: «стреляют». Откуда и куда стреляют — им не было интересно. «Из дома государственных», — говорили те немногие солдаты, которые «помнили» начало стрельбы. Большинство несло такую спутанную и несуразную чушь, так часто на один и тот же вопрос отвечало и «так точно» и «никак нет», что суд и даже прокурор при допросе, якобы, не придавали им серьезного значения. Только в обвинительной речи все эти свидетели превратились «в более или менее достоверных». — «Почему вы так думаете?» — задают им вопрос. — «Так что больше не откеле», или «больше некому». На довольно подозрительном «свисте пуль» была построена обвинительная речь. Страшно тяжелое впечатление производила речь прокурора. Хоть и прокурор, а все-таки человек; и тяжело присутствовать, когда человек за жалованье, из-за карьеры продает свою совесть. Прокурор, должно быть, в первый раз торговал своей душой. (Это был его первый политический процесс). Он мямлил, путался; видно было, что он и сам не верит в то, что говорит. Говорить все, т.-е. обвинять, надо было. Ведь не даром же приезжали на первые дни суда из Иркутска старший председатель судебной палаты Ераков и прокурор судебной палаты Малинин. Приблизительно такой же характер, хотя и менее заметный, носило поведение председателя суда. Наша публика встретила приговор смехом. Об этом не сговаривались, а вышло само собой. Действительно, к чему было тянуть канитель в течение 10 дней, когда в первый день с еще большим успехом можно было вынести тот же самый приговор? На основании предварительного следствия (т.-е. до суда, еще в марте), от участия в котором мы отказались, можно было составить такой приговор. Но после того, что выяснилось на суде, вопросы и решения суда являлись таким противоречием логике и здравому смыслу, что оставалось только смеяться. Вообще, к приговору наша публика отнеслась спокойно; только радовалась тому, что все получили поровну, и не произошло разделения на зачинщиков и участников. В газетах вы прочтете, что, кроме 55, один получил год арестантских рот, а трое оправданы. Один, это — не бывший на «Романовке» последние дни случайно (вышел по поручению товарищей и был арестован), остальные трое совсем на были на «Романовке»; против них не было никаких улик, а они сами подали заявление о сочувствии и о том, что помогали нам. Если бы обвинили их, то нужно было бы обвинить и те десятки и сотни ссыльных, которые заявлениями губернатору и министру выражали нам сочувствие. Ну, пока хватит о деле. Это — последнее письмо, которое будет идти к вам больше месяца. Дальнейшие будут приходить скорее, пожалуй, дней в 12-14. Пишите пока по такому адресу: Иркутск, канцелярия иркутского губернатора, подсудимому по Якутскому делу, такому-то. Тане пишите отдельно, по такому же точно адресу, даже фамилию пишите мою. Завтра мы обвенчаемся.

    Пока кончу. Перед ссылкой, пожалуй, напишу еще немного. Целую Лену, и Нату, и вас.

    Антон» [* «Каторга и Ссылка», 1925 г., № 3, стр. 110-113.].

                                                                                IV.

                                                                      В Чите. Казнь.

    Суд кончился. «Романовцев» отправили из Якутска поближе к Иркутску, поближе к начальству. Их боялись оставить в Якутске, где охрана была незначительная, и где можно было ждать всяких неожиданностей от политических ссыльных, живших на воле.

    Часть «романовцев» была сослана на каторгу в Акатуй, часть осталась в Александровской центральной каторжной тюрьме, а часть оказалась через некоторое время в Иркутской тюрьме; Костюшко был в числе последних. Он, по обыкновению, пользовался каждым «свободным» днем, чтобы пополнять свое образование; читал, изучал, а в душе таил мечту о побеге.

    Шел уже 1905 год. Страна уже пережила кровавое воскресенье — 9 января. Страна бушевала. Сквозь решетки тюрьмы доходили вести о бесконечных забастовках, о демонстрациях и баррикадах, о восстании броненосца в Одессе. Костюшко рвался на свободу — и вырвался.

    Через приходящих на свидание товарищей он установил связь с иркутской социал-демократической организацией, получил от нее адрес, куда явиться тотчас после побега, и инструменты, которыми он перепилил оконную решетку своей камеры. На дворе и на улице стояли часовые; пришлось выждать удобный момент. 30 августа 1905 г. ночь выдалась на редкость удачная: была грозная буря и беспрерывный ливень. Костюшко попрощался с находившейся тут же в тюрьме на положении каторжанки (по романовскому же делу) молодой женой и недавно родившимся малышом, ушел в свою камеру и сквозь разрушенную решетку выбрался на волю.

    В Европейскую Россию, на запад, трудно было пробраться — забастовки расстроили железнодорожное сообщение. Костюшко двинулся на восток; он поехал по Байкалу, скрывался на приисках и, наконец, он явился в Чите под видом техника Григоровича, изыскивающего новые земли для переселенцев.

    В Читу он прибыл уже в разгар октябрьской революции 1905 года. Как и в других городах, здесь происходили митинги и демонстрации; как и повсюду, здесь уже носился призрак готовящегося погрома. Костюшко сразу попал на митинг и скоро занял в читинской социал-демократической организации весьма видное место. В начале ноября организация поручила ему создание рабочей дружины. С этой целью он во главе отряда в 40 рабочих, членов организации, окружил ночью склад железнодорожного батальона и добыл здесь 2000 винтовок. С этого момента в Чите начинается организация десятков красной гвардии, которые усилено обучаются строю и ружейным приемам. Одновременно с этим Костюшко ведет большую политическую работу. Он выступает на митингах рабочих и солдат и становится во главе военного союза, где он развивает большую агитационную деятельность: он составляет солдатские прокламации и сотрудничает в социал-демократическом органе «Забайкальский Рабочий». Выступая постоянно на Солдатских митингах, он пользуется большой популярностью среди солдат, почти безвыходно живет и обедает вместе с ними в казармах.

    Вскоре в Чите возник «Совет солдатских и казачьих депутатов» при местном социал-демократическом комитете. На солдатских митингах были выработаны специальные требования. 21 ноября Костюшко явился во главе солдатской делегации, в качестве официального представителя Читинского социал-демократического комитета, к генералу Холщевникову, губернатору Забайкальской области, и предъявил ему «солдатские требования.

    [* Вот главные требования в сокращенном виде.

    1) Немедленное увольнение всех запасных и немедленная отправка их на родину.

    2) Немедленная выдача командировочных денег.

    3) Уравнять казачье сословие с остальными в деле отбывания воинской повинности.

    4) Улучшить казарменное положение и обстановку.

    5) Установить для солдат 8-часовой рабочий день.

    6) Отменить казенную прислугу (денщиков).

    7) Установить свободу и неприкосновенность личности солдата и установить вежливое обращение с ними на «вы».

    8) Снять военное положение и не употреблять солдат и казаков для полицейской службы и усмирения освободительного движения.

    9) Полное уничтожение дисциплинарных взысканий, налагаемых властью начальников без суда.

    10) Полная свобода собраний.

    11) Полная свобода, солдатских союзов и обществ,

    12) Свобода стачек военных и т д.

    «Наконец, — говорилось в солдатских требованиях, — принимая во внимание, что теперь во всей России стал рабочий класс под знаменем социал-демократической рабочей партии, а за ними поднимается и крестьянство, мы заявляем, что мы, сами рабочие и крестьяне, сочувствуем их борьбе, вместе с рабочей партией отвергаем государственную думу, где не будет наших представителей, и будем добиваться учредительного собрания, избранного всем народом без различия сословий, наций и пола, с равной для всех, богатых и бедных, образованных и необразованных, подачей голосов, выбранного прямым и тайным голосованием».]

    Генерал Холщевников пошел на уступки. Возникший затем союз военнослужащих, офицеров и военных врачей присоединился к требованиям солдат.

    14 декабря под руководством Костюшки была устроена вооруженная демонстрация в честь декабристов: свыше двух тысяч рабочих двинулись из железнодорожных мастерских в город в полном боевом порядке.

    В первых числах января 1906 г. были получены печальные известия о стремительном движении в Читу карательных царских отрядов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа. Читинский совет рабочих депутатов призвал всех на защиту революции, а для организации защиты был избран военный совет, во главе которого стал Костюшко. Вскоре, однако, обнаружилось, что революционная гвардия составляет сравнительно незначительную силу, а широкие массы населения пребывали в нерешительности и не оказали сопротивления вступлению Ренненкампфа, который прибыл в Читу в ночь на 16 января. Многие из видных работников успели скрыться; Костюшко, однако, медлил. Когда же он, наконец, подготовился к отъезду, он был задержан вступившим карательным отрядом.

    28 февраля 1906 г. произошло заседание временного военного суда, который слушал дело Костюшки и некоторых других руководителей и участников читинской революционной организации. Приводим следующее место из приговора военного суда по этому делу:

    «Сообразив все обстоятельства дела и выслушав показания свидетелей и заключительные прения сторон, суд признал виновными: подсудимых Иосифа Григорович [* Костюшко фигурировал на суде под видом Иосифа Николаевича Григоровича, происходящего из мещан Тобольской губ., 29 лет от роду.], Эрнеста Цукерман в том, что они, участвуя в читинских сообществах, устроенных для насильственного изменения в России основными законами установленного образа правления и ограничения верховной власти царствующего монарха, в конце 1905 г. и в начале 1906 г. с этой целью вели пропаганду среди служащих и рабочих Заб. ж. д. и местного населения, при чем Григорович принимал участие на митингах означенных рабочих и служащих в качестве оратора, возбуждал к захвату правительственного телеграфа в руки народа, организовал из рабочих боевую дружину, вооружив ее захваченными у правительства казенными винтовками, путем насилия вооруженными дружинами и угроз смертью пытался арестовать помощника полицейского надзирателя Семова, совершая означенные действия с целью приготовления к вооруженному восстанию, направленному к ограничению верховной власти священной особы царствующего императора»...

    Суд происходил при закрытых дверях, — да и суда, собственно, не было: была комедия, которая быстро закончилась вынесением Костюшке и некоторым другим революционерам приговора к смертной казни через повешение. Приговор был представлен на усмотрение Ренненкампфа, который «милостиво» заменил смертную казнь через повешение расстрелом.

    О последних часах жизни Костюшки рассказывает в своих воспоминаниях его товарищ по работе в Чите и процессу, П. Кларк.

    15 марта (2 по ст. ст.), в первом часу дня, Костюшке и его товарищам был объявлен приговор Ренненкампфа. Один из товарищей заволновался и стал ругать судей. Костюшко подошел к нему, положил ему на плечо руку и сказал: «Успокойся, товарищ. Какой смысл ругаться?»

    В это время пришедший с начальством священник попытался было «исполнить свой долг» и стал подходить к «смертникам», но Костюшко остановил его следующими словами: «Отец, вы то зачем сюда пожаловали?» Священник немного смутился и начал бормотать, что он, как служитель Христа, должен напутствовать осужденных на казнь.

    «Я понимаю, — воскликнул Костюшко, — присутствие здесь состава суда. Это — те же убийцы, исполнители велений всероссийского палача Николая II. Ну, а вы, служитель Христа, вы зачем пришли сюда, освятить своим присутствием возмутительнейшее убийство? Ну-ка, служитель Христа, укажите мне в евангелии то место, где Христос благословлял или хотя бы оправдывал убийство!»

    Батюшка полтвердил, что такого места нет в евангелии, на что Костюшко ответил:

    «А если такого места в евангелии нет, то немедленно же убирайтесь отсюда и именем Христа уже более не прикрывайте убийств».

    Начальство и священник удалились, а совершенно спокойный Костюшко обратился к окружающим смертников солдатам и сказал: «Мы двигали общественное дело, добывали русскому народу землю и волю и добивались лучших условий для жизни нашей родины; за это генерал Ренненкампф со своим судом и приказывает вам расстрелять нас. Вы нас не знаете и потому, исполняя приказ начальства, расстреляете. Но вот вскоре вслед за нами будут судиться тем же судом Ренненкампфа читинские солдаты и казаки за то же деяние, что и мы. Они такие же солдаты, как и вы; поэтому они вам братья, и потому вы должны отказаться расстреливать их. Теперь же перед лицом своей смерти я желаю вам поскорее освободиться от солдатчины и поскорее добыть себе землю и волю».

    Солдаты, чрезвычайно растроганные, пожимали ему горячо руку.

    Все это происходило в вагоне карательного поезда, который стоял на вокзале и заменял смертникам тюрьму.

    В начале третьего часа того же дня вокзал был наводнен войсками, а в вагон вошел деж. офицер и закричал: «Господа осужденные, прошу приготовиться, через несколько минут нужно будет уже идти!»

    В вагоне, были товарищи по делу, «помилованные» Ренненкампфом. Их положение было ужасно: они, хотя и на каторге, но останутся в живых, а их лучших товарищей сейчас уведут на казнь.

    «Особенно тяжело, — вспоминает П. Кларк, — было терять такого кристально-чистого, умного, энергичного и самоотверженного человека, как товарищ Григорович. А он? Он был совершенно спокоен и еще нас успокаивал».

    Осужденных, и среди них Костюшко, вывели из вагона. Место для казни было выбрано на виду у всей Читы — напротив городского вокзала и всего лишь в нескольких саженях от того места, где несколько лет тому назад Николай II, будучи тогда еще наследником; останавливался для отдыха...

    Там уже были приготовлены 7 столбов... и около них были вырыты могилы...»

    Костюшко обратился к солдатам на месте казни со следующими словами: «Братья солдаты! Мы умираем в борьбе за свободу и за лучшее будущее всего русского народа. Да здравствует революция!»

    По просьбе осужденных, их не привязывали и глаз не завязывали им. Когда был сделан первый залп, Костюшко продолжал стоять невредимый около своего столба. Раздались еще два залпа, и он упал на землю. Он все еще обнаруживал признаки жизни, и офицер добил его, уже положенного в могилу, из револьвера.

    Солдаты зарыли могилы, прошлись по ним и, оставив небольшую команду для окарауливания зарытых трупов, возвратились в город. Небольшая кучка зрителей — свидетелей убийства еще долго молча стояла у свежих могил.

    «Через несколько дней на могилах расстрелянных, — рассказывает другой участник читинских событий, И. Бабайлов, — развевался красный флаг. Рабочие приносили с собой на эти могилы камни, укладывая их вокруг, из этих же камней было выложено — „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Власти каждый день разбрасывали камни, стараясь стереть следы кровавой расправы с своими политическими противниками»...

    «2 марта 1907 г., — рассказывает в другом месте И. Бабайлов, — на могиле расстрелянных год тому назад товарищей — Григоровича-Костюшко и других был устроен нашей организацией большой митинг, посвященный памяти борцов, преждевременно погибших в схватке с самодержавием. На этот митинг мы принесли сохранившиеся наши боевые знамена 1905 года. С глубокой скорбью и уважением вспоминаю я о товарище Григоровиче и хочу отметить, что это был выдающийся и преданный делу партийный работник. Помню его слова, сказанные рабочим в последнюю ночь в мастерских перед приходом Ренненкампфа: «Только с оружием в руках, через труп самодержавия и капитала, мы придем к социалистическому строю!» [* «Революционная Чита с 1905 по 1909 г.г.» («Дальистпарт», книга 2).].

    «Могила вашего мужа и его товарищей неизвестна. Там, где они были расстреляны, теперь находятся китайские огороды», — так писали жене Костюшки из Читы в 1917 г. 12 лет, протекших между двумя революциями, по-видимому, окончательно стерли следы места казни. Но десятки лет не сотрут в душе рабочих и крестьян, памяти о тех, кто боролся и погиб за лучший мир, за социализм.

    /Г. И. Лурье («Альберт»).  Антон Антонович Костюшко-Валюжанич. 1876-1906. Москва. 1926. 32 с./

    О. Виккер

                                                              ПОБЕГИ РОМАНОВЦЕВ

    Нас, романовцев, было всего 60 человек (57 — засевших за баррикады в доме Романова и 3 — в резерве на воле). Из них в тюрьму попало 56 ч. (один — Юрий Матлахов — был убит на «Романовке» и трое товарищей из резерва были по суду оправданы).

    Из этих 56 бежало с этапов и из тюрем в разное время и с разным успехом 25 человек, что составляет около 45%.

    Эта внушительная цифра показывает, что для романовцев якутский вооруженный протест не был случайным эпизодом, что романовцы были в своем громадном большинстве профессиональные революционеры, которые не считали возможным терпеливо ждать, пока истечет срок их каторги, а активно стремились к тому, чтобы ускорить свое возвращение к работе, к революции...

                                                                      Побег Костюшки

    Антон Костюшко-Валюжанич или Костя, как все мы его звали (это было его партийное имя), не переставал думать о побеге. Как человек экспансивный, действенный и смелый, он переходил от одной попытки побега к другой. Так, когда нас везли из Якутска по Лене, он задумал спрыгнуть с парохода в том месте, где вертится колесо, (он надел на голову корзину, видимо, для того, чтоб защитить голову от удара о колесо), и затем добраться вплавь до берега. Как прекрасный пловец, он надеялся без труда это выполнить. Но Таня — его жена — отговорила Костю от этого рискованного шага.

    В другой раз, когда партия продолжала свой путь уже на подводах, Костя попробовал во время одной из остановок отойти от своей подводы с тем, чтоб скрыться, но конвойный, заметив его маневр, окликнул его, и ему пришлось вернуться.

    Но вот он в Иркутской тюрьме, в ожидании вторичного разбора романовского дела. Мысли о побеге не покидают его.

    Здесь обстановка для побега благоприятная—тюремная больница, где сидел Костя, выходит на широкую проезжую дорогу. К нему на свидание ходит упомянутая выше Августа Ковригина. Она приносит ему в макаронах пилочки. Долго и осторожно работает Костя над решеткой своего окна. Чтоб вид решетки не возбудил подозрений, Таня, жившая с ребенком тут же в соседней камере, развешивает на ней для просушки детские пеленки.

    Вот как описывает Таня Костюшко этот побег.

    «Это было 29 августа 1905 г. Ночью разразилась страшная буря. Ветер бушевал и рвал. Дождь лил, как из ведра. Было темно-темно... Ни часовой, ни надзиратель не подозревали, что в эту минуту в тюремной больнице замышляется побег. Костя подошел к решетке и попробовал подпиленный прут. Прут отломился. Нельзя было терять ни секунды. Надо было бежать. Костя пролез через решетку, спрыгнул во двор и добежал до ворот. Взобраться на ворота было нетрудно, так как они были не гладкие, а с перекладинами. Спрыгнув на землю, он перешел через дорогу.

    Свободен!..

    Недалеко от тюрьмы протекает река. Костя спешит к реке, идет по берегу ее, чтоб скрыть следы, и невольно удивляется:

    «Свободен! Как это просто! Почему я не бежал раньше?!».

    Буря стихла. Наступило утро. Больница медленно просыпается. Кости хватились лишь в тот момент, когда стали разносить по палатам утренний чай. Забавно было видеть изумление администрации и ее сочувствие мне по поводу побега Кости — она и не подозревала, что я о побеге знала и ему помогала.

    Чтоб обмануть бдительность полиции, искавшей обычно беглецов на станциях по дороге в Россию, Костя поехал в противоположную сторону за Байкал. Вновь встретилась я с ним только в декабре 1905 г. в Чите, где он стоял во главе Совета солдатских и рабочих депутатов, возглавлявшего революционное восстание и готовившегося оказать вооруженное сопротивление надвигавшимся на город карательным экспедициям Ренненкампфа и Меллер-Закомельского».

    Добавим от себя, что Костя был захвачен карательным отрядом и расстрелян Ренненкампфом 2 марта 1906 года.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 84-85.

                                                                               *

    Гирш Лурье.

                              А. А. Костюшко-Валюжанич — «Техник Григорович»*

                                                                       (1876-1906)

    [* Подробнее о Костюшко см. брош. Г. И. Лурье. А. А. Костюшко-Валюжанич. Изд. О-ва политкаторжан.]

    Под видом техника Иосифа Григоровича был расстрелян 28 марта 1906 г. в далекой Чите за руководство читинским восстанием один из руководителей якутского вооруженного сопротивления 1904 г. Антон Антонович Костюшко-Валюжанич.

    Будущему пылкому мечтателю вооруженного восстания сначала жизнь готовила совсем другой путь. Сын полковника, он учился сначала в кадетском корпусе, а затеем в Павловском военном училище. По окончании последнего, ему предстояла многообещающая карьера службы в гвардии, но он предпочел скромную армейскую часть. Однако, и тут он оказался «не ко двору». Вот отрывок из его. дневника, относящийся к этому периоду (25 января 1897 г.):

    ...«Услышав разговор в дежурной комнате о разоружении, я отправился туда. Там один солидный капитан словами вчерашнего фельетона «Нового Времени»... (неразборчиво — Г. Л.) доказывал безумие г.г. антимилитаристов. Особенно убедительным ему казалось доказательство некоего Жаринцева, утверждавшего, что, если бы не было войн, люди бы так расплодились, что на всем свете стояли бы тесной кучей, локоть об локоть. При чем в фельетоне говорилось, будто все это основано на цифрах. Хотя я и стараюсь ни о чем не говорить в собрании (офицерском — Г. Л.), но тут я не мог удержаться и громко сказал: «Если вы так уж боитесь тесноты, то лучше уж пустить теперь чуму в Россию; цель будет достигнута, государству будет выгоднее: не надо разоряться ни на войско, ни на карантин»...

    С такими мыслями трудно было служить хотя и в качестве армейского офицера. Костюшко воспользовался первой возможностью, чтобы сменить офицерский китель на студенческий мундир. Но и в новой среде он оказался неподходящим с полицейской точки зрения; в Ново-Александрийском сельскохозяйственном институте, куда он поступил студентом, он примыкает к с.-д. кружку. Весной 1899 г. он принимает деятельное участие в студенческих беспорядках; его изгоняют из института и высылают из Новой Александрии.

    Вынужденная жизнь в провинции на положении поднадзорного, усиленная работа над своим общественным развитием, работа в качестве десятника на постройке моста и практическое сближение с рабочей массой; наконец, снова студенческая скамья (в Екатеринославском горном училище — только один год) — вот главные моменты жизни А. А. в этот период.

    В Екатеринославе Костюшко принимает деятельное участие в подпольной работе с.-д. организации; одно время он состоял членом местного с.-д. комитета. В то же время он не устраняет себя от жизни местных нелегальных кружков студенчества, стремясь связать разрастающееся студенческое движение с общими политическими задачами.

    Осенью 1901 г. в студенческой среде Екатеринослава зародилась мысль об устройстве совместно с рабочими уличной демонстрации. Главным инициаторам этой демонстрации является Костюшко. Он ведет об этом переговоры с с.-д. комитетом.

    15 декабря 1901 г. произошла эта демонстрация. Полиция ответила на нее жестоким избиением демонстрантов. Костюшко был настигнут городовым в то время, когда кричал: «Долой самодержавие!». Городовой повалил его на землю и больно бил по глазам, приговаривая: «Вот тебе „долой самодержавие”».

    Полиция так увлеклась избиением на месте демонстрантов, что забыла арестовать руководителей. Костюшко тоже каким-то чудом вернулся с демонстрации неарестованным и на второй же день активно участвовал в «повторении» демонстрации, на этот раз — в рабочей слободке Гегелевке.

    На самой демонстрации он и на этот раз не был арестован, но в списках жандармерии давно числилось его имя: он находился под ее наблюдением под кличкой «Горняка». Теперь у «Горняка» произвели ночью обыск, нашли красное знамя и компрометирующие записки. Костюшко провел больше года в тюрьме, а затем оказался в Якутской области, куда был сослан на пять лет.

    В тюрьме проявились обе стороны этой богатой личности, которые так своеобразно в ней уживались: вечный боевой протест против всякого насилия и ненасытная жажда знания. На требование вставать при поверке политические ответили голодовкой, продолжавшейся свыше двух дней. Костюшко в числе трех главарей этого «бунта» был переведен в другую тюрьму, где, впрочем, слава непокорного создала ему благоприятные условия; он поспешил их использовать для углубления самообразования, для чего он пользовался в течение всей своей короткой жизни каждым свободным моментом:

    «Тишина невозмутимая, — пишет он из тюрьмы, — впечатлений почти никаких. Все это содействует самоуглублению и толкает к занятию философией»...

    «Все время, — пишет он в другом письме, — когда у меня свежа голова, посвящаю математике Лоренца. Это — замечательно хорошая, философски обработанная книга, и не отделяй меня от вас несколько тяжелых замков, вряд ли вам пришлось бы отвертеться от дифференциального и интегрального исчисления. Я уже в письме едва удерживаюсь, чтобы не пуститься развивать выражение Лейбница: «число освещает глубину мироздания»...

    В Якутской области, в скопческом селении, как будто только и оставалось изучать «глубину мироздания». Но пришла «Романовка», и Костюшко — снова в роли «офицера»: он — член военной комиссии, боевой начальник одной «половины» дома, руководитель наших фортификационных работ. Надо, однако, сказать, что Костюшко не был доволен выжидательной, по его мнению, или, если угодно, оборонительной тактикой романовцев. Вот как описывает П. Розенталь настроение Костюшко накануне «Романовки»:

    «Пришла партия, избитая в Усть-Куте, и получилось распоряжение о Коровине. Все мы находили, что ссылка не может не реагировать на новый курс. Костюшко стал с жаром доказывать, что самым лучшим ответом на циркуляры было бы поднять вооруженное восстание и захватить в Якутске власть. Дело — совсем не трудное. Весь якутский гарнизон состоит из 150 человек, из коих половина отбывает всякого рода караулы. Из политических ссыльных можно было бы составить войско в 100-150 человек. Запастись оружием, напасть врасплох, разоружить посты — в какой-нибудь час-два все готово... власть в наших руках. Его глаза блестели, видно было, что он готов хоть сейчас встать во главе восстания. Мы все улыбались. Ну, хорошо, захватим власть, а дальше что? Пришлют войско из Иркутска, и конец нашему царствованию! Но Костюшко не унимался. Он был убежден, что известие о захвате власти в Якутске вызвало бы взрыв революционного энтузиазма во всей России, примеру Якутска последовал бы Иркутск, и, смотрите, восстание охватило бы всю страну».

    И на самой «Романовне» он не раз в долгие вечера осады возвращался к своему плану массовой вылазки, нападения на часовых, на казарму, захвата власти. Романовцы не последовали за ним, не перешли от обороны к нападению, но он и в пределах принятой оборонительной тактики «остался верен себе. На «Романовке» он все время толкал к вылазкам, к выступлению на улицах» [* П. Розенталь. «Романовка».].

    Когда 6 марта 1904 г. на «Романовке» решался вопрос о продолжении борьбы или сдаче, Костюшко лежал уже тяжело раненый в сильных мучениях. Когда пришел его черед дать свой голос за или против сдачи, его запекшиеся губы оказали: «Против». Если бы он мог в это время говорить, он бы, наверное, нарисовал нам план наступления...

    Прошло немного более полутора лет, и Костюшко на время оказался близок к осуществлению своей мечты. Не в полудиком Якутске, и не горсточку политических ссыльных звал он теперь к вооруженному захвату власти, — он стал во главе восставших масс, солдат и железнодорожников, и в «Читинской республике».

    Его занесла в Читу почти случайность. 9 января и восстание потемкинцев он пережил, как и все мы, за тюремной оградой. Пуще всего он интересовался в эти дни и месяцы вопросами народного вооружения и сооружения баррикад. Наконец, он воспользовался случайным своим пребыванием в иркутской тюремной больнице, где условия надзора были мягче. Тюремная администрация меньше всего ждала его побега теперь, когда тут же в тюрьме с ним находились его любимая Таня, недавно только разрешившаяся от бремени, и крошечный Игорек. Тогда именно, 30 августа 1905 г., в темную бурную ночь, Костюшко пробрался сквозь перепиленную решетку и через тюремный забор. Он долго скитался по лесам и, взяв направление на восток вместо запада, наконец, очутился в Чите. Работы революционной и здесь было достаточно; обзаведшись паспортом на имя техника Григоровича, Костюшко поступает чертежником в железнодорожные мастерские и работает в первых рядах местной с.-д. организации.

    Во второй половине октября читинские рабочие переходят под руководством Костюшко-Григоровича к открытым наступательным действиям. Под его руководством группа рабочих окружает ночью склад железнодорожного батальона и захватывает 787 винтовок. Организуются из рабочих боевые дружины. Когда подпольные типографии оказываются не в состоянии удовлетворить спрос на вольное слово, Костюшко во главе дружинников является по ночам в открытые типографии, обрывает телефонные провода и печатает там до утра прокламации.

    От вооружения рабочих читинская с.-д. организация переходит к революционной организации вооруженного народа — к агитации среди солдат и казаков. Был создан первый совет казачьих и солдатских депутатов, и опять мы видим Костюшко в роли одного из ответственных организаторов. В декабре 1905 г. в Чите были разоружены жандармы, и местная власть фактически перешла к совету солдатских и рабочих депутатов.

    При ближайшем участии Костюшко создается военный союз, во главе которого он становится. Он проводит почти все время в казармах, выступает на митингах и находит еще время для работы в местной с.-д. газете.

    14 декабря 1905 г. Костюшко организует вооруженную демонстрацию к 80-летию восстания декабристов. Около 2.000 вооруженных ж.-д. рабочих участвовали в этой демонстрации.

    Однако, 14 декабря, кульминационный пункт революции в Чите, показал известную изолированность рабочих. Армия в этой демонстрации не участвовали. Продолжавшие прибывать с Дальнего Востока казаки и солдаты колебались в своих настроениях, склонные свалить вину за свои невзгоды то на правительство, то на забастовщиков.

    Правительство стало приходить в себя. К началу 1906 г. «Читинская республика» оказалась стиснутой между двумя карательными отрядами, двигавшимися на нее с запада и востока. При первых известиях о движении отрядов в Чите был создан военный совет, опять с Костюшко во главе. Но по мере приближения с востока Ренненкампфа настроение стало падать. Не помогли призывы Костюшко к активности, к бою. 19 января 1906 г. большинство решило не оказывать сопротивления, и 21 января Ренненкампф взял Читу без боя.

    «Техник Григорович» был арестован, 28 февраля в военном суде при отряде Ренненкампфа Костюшко в числе других восьми обвиняемых был приговорен к смертной казни. 2 марта приговор над Костюшко и некоторыми другими был приведен в исполнение.

    Перед казнью, как водится, явился священник «напутствовать осужденных, как служитель Христа».

    — Я понимаю, — воскликнул Костюшко, — присутствие здесь судей: это — те же убийцы, исполнители велений всероссийского палача Николая II; ну, а вы, служитель Христа, укажите мне в евангелии то место, где Христос благословлял или хотя бы оправдывал убийство!

    Казнь была совершена среди бела дня на открытом месте. Осужденных, по их просьбе, не привязывали перед расстрелом к столбам. Последние слова Костюшко к солдатам были:

    — Братья солдаты! Мы умираем в борьбе за свободу и за лучшее будущее всего русского народа. Я прощаю вас, дети ваши окажут вам, что я умер за вас. Да здравствует революция!

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 52. № 3. Москва. 1929. С. 99-103./

    КОСТЮШКО-ВАЛЮЖАНИЧ (Валюженич) Антон Антонович — видный революционер большевик. Был офицером, в 1897 вышел в запас и поступил в С. Х. Ин-т, откуда был уволен; затем учился в горном училище. В 1901 арестован за участие в уличной демонстрации в Екатсринославс и сослан на 5 лет в Якут. область. Принимал активное участие в вооруженном протесте Якутск. ссыльных в 1904 (см. Романовка). за что был приговорен вместе с другими 55 обвиняемыми к 12 годам каторжных работ. Переведенный из Якутска в Иркутскую тюрьму, бежал оттуда в августе 1905. Пробравшись в Читу, под фамилией Григоровича, К. В. поступил техником в ж. д. мастерские. Неустрашимость, твердость и большие организаторские способности быстро выдвинули его на руководящую революционную работу. Он член комитета РСДРП, председатель Читинского Совета Рабочих и Казачьих Депутатов, организатор и руководитель вооруженных рабочих отрядов. Вся история рев. движения и подготовка к вооружен, восстанию в Чите в конце 1905 и начале 1906 тесно связаны с его именем. После занятия Читы карательными отрядами К. был арестован и 15 марта 1906 вместе с Э. Цуксманом. П. Столяровым и И. Вайнштейном расстрелян, под именем «мещанина Тобольской губ. Иосифа Николаевича Григоровича», его рев. прошлое и фактическая работа в Чите остались на суде совершенно невыясненными.

    Лит.: Теплов, П. История Якутского протеста, «Дело романовцев», СПб., изд. Н. Глаголева, 1906; Розенталь, П. Романовка, Пб., 1924; сб. «Революционное движение на Дальнем Востоке 1906, Владивосток, 1925; Переверзев, П. Карательная экспедиция ген.-лейт. П. К. Ренненкампфа в Забайкальской обл., «Былое», 1917, 5-6 (то же в апрельской книге «Былое» за 1906 в сокращенном виде); Байбалов, И. Революционная Чита с 1905 по 1909, сб. Дальистпарт, 1924. кн. 2, и материалы и документы «1905-1906 гг. на Дальнем Востоке», сб. Дальистпарт, 1923, кн. 1; Лурье, И. А. А. Костюшко-Валюжанич, М., 1926.

    /Сибирская советская энциклопедия. В четырех томах. Т. 2. Москва-Новосибирск. 1931. Стлб. 963-964./

    Костюшко-Валюжанич, Стефания Федоровна — русская, дочь рабочего; род. в 1883 г. в Орловск. губ., образ. домашнее. В 1900-01 г. под кличками «Шура» и «Таня» вела агит. и распр. литерат. в Николаеве и Екатеринославе; по делу демонстрации сидела в тюрьме 1 г. 3 м. и в 1903 г. была админ. сослана на 3 г. в Якутск. обл. Участв. в 1904 г. в Якутск. протесте и осужд. по этому делу Якутск. окр. суд. в 1904 г. на 12 л. каторги. Освобожд. октябрьской 1905 г. амнистией, выехала в Читу и в 1906 г., после расстрела ее мужа, уехала в Петербург. В 1909 г. участв. в транспорте литерат. из-за границы. Беспарт. Чл. бил. О-ва № 2311.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 313./