АВТОБИОГРАФИЯ
Мой отец Ласкавый Антон Иванович, сдается,
1901 г. р., украинец, был родам из Полтавской губернии. Там в 1933 г. во время
голода, спровоцированного сталинщиной, у него умерла семья и все близкие, кроме
брата Петра. Сам он спасся только тем, что смог убежать в Гомель, где и
познакомился с моей матерью. На Полтавщине отец был земледельцам, в Гомеле
работал на конфетной фабрике «Спартак». Отсюда в июне 1941 г. он пошел на фронт
и пропал без вести. Таким образом, я с ним «виделся» только тогда, когда маму со
мной выписали из родильного дома. Мама с отцом зарегистрированные не были.
Никаких документов отца, его вещей не сохранилась, ибо наш дом в Гомеле в войну
сгорел. Мать писалась «Ласковой» и выговаривала свою фамилию с ударением на первом
слоге. Мне пацаном это не нравилось, потому, пойдя в школу, я свою фамилию «русифицировал».
В Свидетельстве о рождении, выданном в Гомеле в июне 1941 г., я был записан под
девичьей фамилией матери – «Козловский Иван», с прочерком в графе «по отцу». Это
удостоверение я видел в детстве, но оно не сохранилось. Поэтому мне пришлось
восстанавливать его в 15 лет для получения паспорта. К фамилии «Ласков» я уже
привык и потому сохранил ее, хотя и знал, что на самом деле я «Ласковый».
Мать
Ласковая /Козловская/ Юлия Афанасьевна родилась в деревне около станции Красный
Берег тогдашней Минской губернии в 1909 г. В 1914 г. несколько семей из этой
деревни, в основном родственники, купили по куску земли около деревни Беразяки,
кажется, Чериковского уезда Могилевской губернии /теперь Краснопольский район/.
Земля тут была бедная, потому продавалась дешево /каким-то помещикам, вроде па
фамилии Стошин/. Поэтому, когда мой прадед на Минщине имел 6 десятин, то тут,
продав их, он купил 75 десятин, большей частью болот, кустарников и леса. Тогда
же произошло переселение. Землю прадед разделил поровну между тремя сыновьями.
Один из
их, Афанасий, был отцам моей матери. Когда началась война, деда Афанасия мобилизовали
в армии. Служил он не то в кавалерии, не то в артиллерии, ибо, по воспоминаниям
матери, имел саблю. После революции вернулся домой. Наши места с 1917 г. всегда
были под Советской властью, ни немцы, ни поляки до них не дошли. В 1918 г.
сельсовет приказал деду сдать оружие /у него была сабля и винтовка/. Дед не
согласился. Тогда два человека, посланных сельсоветом, пришли на хутор и убили
деда, а заодно и прадеда Матвея. Они были посланы секретарем сельсовета специально
ради этого. Секретарем сельсовета был наш далекий родич, Козловский Николай
Иванович, который совершил это, чтобы отомстить за какую-то вражду между
предками /очевидно, из-за земли/.
Так наша
бабушка Арина /согласно преданию, дворянка/ осталась без мужа и свекра, с
четырьмя детьми на руках. Со своим хозяйству она сама совладать не могла,
потому взяла в примы молодого парня из соседней деревни, моложе себя, от
которого родила пятеро детей. Но этот брак был несчастлив. Молодой муж открыто
изменял ей и даже стал жить в том же дворе с другой женщиной, о хозяйстве не
заботился, бил детей, как от первого мужа бабушки, так и своих. Мать была
старшей из детей бабушки, ей и доставалась более всего. После того, как отчим едва не выбил ей глаз, она, совсем еще
девчонкой, буквально сбежала в Гомель. Там работала в различных местах /чаще
всего уборщицей/, пока, наконец, не устроилась на почту. Закончила в вечерней
школе 4-5 классов, но писала довольно неграмотно. Все ж таки приобрела
специальность, стала телеграфисткой. Первый раз она вышла замуж за какого-то
Рыбчинского, от которого имела двоих детей, мальчика и девчонку. Девчонка
умерла, а брат мой Леонид Васильевич по образованию агроном, теперь живет с
детьми и внуками в Шкловском районе. После смерти сестры Лены Рыбчинский с
матери развелся и до войны платил алименты за брата; во время войны его следы
затерялись. За моего отца мама вышла, очевидно, в 1940 году. С началом войны
мама со мною жила в оккупированном Гомеле, а брат был у бабушки, в д. Беразяки
Краснопольского района. Оккупанты заставляли мать работать на телеграфе, но она
отказывалась, по-видимому, живя с огорода и старых вещей. Оштрафовали на 50 марок,
она, продав вещи, заплатила, но на работу не ходила. Тогда оштрафовали еще раз,
на 100 марок. Таких денег мама найти не смогла, потому весной 1942 г, когда уже
вскрывались реки /в том числе Сож, который надо было переходить/ она добралась
до Кармы на какой-то грузовой машине /за рулем был полицай, который на самом
деле помогал партизанам/, а от Кармы со мной на руках около 35 километров шла
пешком до Беразяк.
В
Беразяках в нас не было собственного дома. Дядя Иван сбил халупу со старого
погреба размерам 5 х 5 метров, в этой лачуге мы и жили. Когда война
закончилась, мать поехала в Гомель. Город лежал в руинах, наш дом на
Ново-Полесской 18, сгорел. Матери
предлагали работать техничкой в школе, там дали бы и какой-то приют. Но она
побоялась, ведь город был очень голодный и много шастало бандитских шаек.
Больше в городе она не жила.
Я научился
читать сам, без никакой помощи, в 3 года. Это была, можно сказать, сенсация
деревенского масштаба. Вообще в детстве я показывал уникальные способности: еще
не ходя в школу, выучил учебник немецкого языка для 5 класса /тогда изучение
иностранного языка начиналась с 5-го/. Когда меня спрашивали, кем я буду, я
отвечал: «Пушкиным». Задавали мне и больше тяжелые вопросы: например, грядет ли
война. Я отвечал - не будет. Еще помню, что читал на какие-то праздники или на
похоронах библию на церковнославянском языке. Молва о необычном мальчике прошла
по всему району. Даже когда мне было более двадцать лет, я ехал в Беразяки
через Краснополье и в ожидания автобуса сел в сквере на скамейку. Шла мимо
какая-то женщина, внимательно посмотрела на меня и спросила, а я не тот ли
умный мальчик из Беразяк. Я смутился и сказал: «Нет». Но она мне не поверила,
все оглядывалась. Заинтересовались мной и кое-какие власти. Но помощь
оказывалась только та, что более терпимо относились к недоимкам, которые мать
никак не могла выплатить. По крайней мере, корову нашу не отбирали.
Мама
была маленькая ростам и, пожалуй, не очень хозяйственная, ведь большую часть
сознательной жизни прожила в городе и не была приспособленная к деревенскому
хозяйству. К тому же мы с братом были совсем малыми, брат часто болел. Из меня
также помощник был слабый. Потому с детства помню главным образом голод и
холод. Из-за того, что не было чего одеть, в школу притом, что уже давно читал,
считал и даже сочинял стихи, пошел в 8 лет. В третьем классе осмотрелся, что не
отстаю от ровесников, что пошли учиться годом раньше, и падал заявление
директору школы, чтобы мне разрешили сдать экзамены за 4 класс, это значит
перейти сразу в пятый. Мне разрешили с тем условием, что я сдам экзамены не
только те, которые сдают четвероклассники, но и те, каких они не сдают -
историю, географию и естествознание. Я сдал все экзамены на “5” и был переведен
в пятый класс. Это было в 1952 г.
Я в то
время довольно активно писал стихи, и посылал их в газету «Зорька», ибо
почему-то писал по-русски, хотя и говорили в наших Беразяках по-белорусски, и
школа была белорусская. Пожалуй, из-за того, что было больше русских книг, чем
белорусских. Стихи не печатали, но на письма мои отвечали. Весной 1952 г. я
написал такое письмо: «Дорогая редакция! Я хочу перейти из третьего класса в
пятый, Что вы мне посоветуете? Летом пришел ответ, что редакция этого не
советует, ведь, учась в четвертом, я получу более прочные знания, а чрезмерное
напряжение может отразиться на моем здоровье. На это я ответил так: «Дорогая
редакция! К большому сожалению, ваш совет опоздал, в пятый класс я уже перешел».
Это письмо оказало на меня очень серьезные последствия.
Осенью
1952 г., когда я учился уже в пятом классе, в Беразяки приехала корреспондентка
«Зорьки», фамилии ее я не могу вспомнить, ибо она позже в «Зорьке» не работала.
С ней так же то ли приехал врач, то ли пришел наш местный. Со мною
побеседовали, осмотрели и сделали вывод, что для своего возраста я слишком мал
ростом, слишком худой, что мне требуется срочно хорошее питание и медицинский
досмотр.
Корреспондентка предложила: «Хочешь поехать в «Артек»? Знаешь, что это
такое и где находиться?» Я уже прочитал к этому времени книгу Е. Ильиной
«Четвертая высота» /белорусский перевод/, где подробно описывался «Артек», и,
разумеется, мечтал о нем, но мне и в голову не приходило, что смогу побыть там.
Я воскликнул: «Конечно!» Начали уговаривать маму и уговорили. Так я первый раз
расстался с ней.
В
«Артеке» я был две смены /две учебные четверти/, с ноября 1952 до середины
марта 1953 г. Там пережил смерть Сталина. Немного подрос, отъелся. В это время
редактор «Зорьки» Анастасия Феоктистовна Мазурова не выпускала меня из поля
зрения. Все это время мою мать уговаривали отдать меня в детский дом, чтобы я
мог нормально жить и учиться.
Согласие
от матери было получено. Весной 1953 года меня свозили в Беразяки только на
несколько дней, после чего отвезли в Могилев, где в спец. детском доме № 1 я
находился до 1958 г. Учился в СШ № 2, которая еще в 1954 г. была белорусской.
После того, как мы закончили шестой класс /1954/, школа стала русской. Школу я
закончил с золотой медалью. По совету собственного корреспондента «Пионерской
правды» В. М. Морозова, который, работая в «Зорьке», в 1953 г. возил меня в Беразяки,
поступил на химфак БГУ. Я уже падал документы на журналистское отделение
филфака, но он, считая, что из меня, ни журналиста, ни поэта не выйдет, настоял
забрать их и падать, куда захочу, только не на филфак. Так на какое-то время я
стал химиком.
Все это
время, когда жил в детском доме, учился на химфаке, я приезжал в Беразяки
только на каникулы. Мать работала в колхозе. В 1956 г. она тяжело заболела,
лежала в районной больнице. Мы с братом /это было летом/, сами растапливали в
печи, готовили еду, приглядывали за хозяйством и поочередно пешком ходили в
Краснополье к матери /30 километров/.
В 1962
г. брат, учась в Смальянах /Оршанский район/, женился. Мать бросила дом и
переехала к брату. В сентябри 1963 г., равно через месяц после рождения внука,
умерла, работая на огороде, от кровоизлияния в мозг.
В г.
Дзержинск /столица всесоюзной химии/ я очутился согласно с распределением.
Можно сказать, я сам вызывался поехать туда, чтобы повидать мир. Я тогда наивно
полагал, что в Беларусь всегда попаду, когда захочу, а Горьковскую область,
если не теперь, то никогда не повидаю. Отныне я в Беларуси можно сказать не жил,
а приезжал не более как на месяц.
В
Дзержинске очень скоро выявилась, что работа там не очень мне подходит.
Работать приходилось в противогазе, а я ношу очки. Натянуть противогаз на очки
практично невозможно, а работать без очков я не мог.
Я в
Дзержинске был не один, а с товарищем, Мишей Калистратовым. Он из Минска. Потом
он также из Дзержинска уехал, работал на заводе полупроводников. Зимой 1966 г.
мы поехали с им в первый отпуск в Беларусь. В Минске я прослышал, что Союз
писателей Беларуси собирает группу для поступления в Литинститут, на отделение перевода
/группа переводчиков с белорусского языка/. Разузнал об условиях: несколько сотен
строчек переводов и своих стихотворений. Своих у меня хватало, /была уже первая
книжка в издательстве/, а переводов не было. Вернувшись в Дзержинск, перевел
около десятка стихотворений С. Гаврусева, и послал их на конкурс /потом, часть
этих переводов печаталась в журнале «Нёман»/.
1 июня
1966 г. я уволился с работы в Дзержинске после конфликта с начальством. Поехал
в Минск, жил в общежитии /химфаковском/ и ждал экзаменов в Литинститут.
Одновременно готовился. Оказалось, что буквально все позабыл за восемь лет из
правил русской грамматики. Но главной преградой к моему поступлению в
Литинститут чуть стали не мои знания, а мои... очки. Разузнав, что у меня
слабое зрение, приемная комиссия едва не отвергла меня на том основании, что
учиться нужно пять лет – это совсем его загубить. Меня спас Александр Никитович
Власенко, московский критик, родам из восточной Могилевщины. В Литинституте
учился все годы на «отлично», получил красный диплом.
В газете
«Молодежь Якутии» я работал с сентября 1971 до февраля 1972 г., сначала учетчиком
писем, потом заведующим отделом рабочей молодежи. В Якутском книжном
издательстве /именно да оно называется/, работал старшим редакторам отдела массово-политической
литературы с февраля 1972 г. до лета 1977 г. С лета 1977 г. работаю ст. лит.
редакторам журнала «Полярная звезда».
Мое первое
стихотворение, напечатано в газете «Чырвоная Змена» в середине октября 1956 г.,
и называется «Сталь». Это было мое первое стихотворение, написанное на белорусском
языке, ведь все детство я писал на русском. Это стихотворение я послал в газету
вполне осознано, надеясь, что его напечатают. С публикацией связаны довольно
смешные воспоминания. Ответа из газеты я не получил и считал, что мое письмо не
дошло. Как вдруг где-то около октябрьских праздников меня вызывает в кабинет
завуч детского дома и спрашивает: «Ты посылал что-то в “Чырвоную Змену”?» «Посылал,
- говорю, - стихотворение». «Так вот тебе пришел гонорар». Дала извещение - там
значилась аж 45 рублей! /Тогдашними деньгами/. Я не помню, как их получал
/паспорта же не имел/, пожалуй, с помощью воспитательницы, помню только, что
послал маме в деревню 35 рублей, себе оставил 10, а потом не спал буквально всю
ночь от потрясения. Но газету мне так и не прислали! Поступив в 1958 г. на
химфак, я взял подшивку «Чырвонай Змены» в библиотеке и долго листал ее, но так
и не нашел своего стихотворения. Тогда я решил, что стихотворение не напечатали,
а гонорар я получил по ошибке.
Через какое-то время я стал посещать литобъединение
в «Чырвонай Змене». Заведовал им покойный Иван Иванович Колесник. Про
публикацию «Стали» я ему не говорил, показывал новые стихи. Он ко мне относился
хорошо, печатал. Как-то я вытащил со своего «архива» «Сталь». Стихотворение мне
показалось слишком длинным, риторическим. Я его решил доработать: порезал,
сделал новую компоновку. Но первые строчки остались прежними:
Бывае
і сталь вельмі крохкай,
І
нават зламаць яе лёгка,
Яе
трэба доўга каваць,
Яе
трэба загартаваць.
І
моладзь, пакуль гартаванне
Яе не
даткнуцца рукі,
Не
будзе гатовай к змаганню,
Не
ўзніме, як трэба, штыкі.
Новую вариацию понес Колеснику. Прочитав
стихотворение, Иван Иванович аж затрясся: «Плагиатор! Смотрите, это плагиатор!»
«Что вы, - обиделся я, - это мое стихотворение, я его писал". «Ты его не
писал, я его публиковал в «Чырвонай Змене» еще три года назад!» Да я убедился,
что «Сталь» была напечатана, но и после не мог найти ее в подшивке. Почему? Не знаю.
Напечатана он действительно, ведь в списке моих публикаций, присланном из
Вашего Института, это стихотворение значиться, с датой напечатания /не помню
точно, которой/. Я объяснил Колеснику, что публиковал он мое стихотворение, а
теперь я его просто доработал. Но он долго не мог успокоиться и посматривал на
меня из недоверием. После, когда я учился в Литинституте, он рядом учился на
Высших Литературных курсах, мы встречались и порой вспоминали эту историю - со
смехом.
В
Литературном институте я учился на семинаре поэтического перевода /руководитель
Л. А. Озеров/. Вместе со мной учились Л. Филимонова, С. Басуматрова, А.
Кабакович. Все они тогда писали по-русски, потом, может, и не без влияния моего
примера, вернулись к родному. Р. Боровикова и в Институте писало по-белорусски.
Я вернулся к родному языку после третьего курса. В. Игнатенко и В. Барановский,
которые также учились с нами, как-то угасли.
Но я еще
приезжал в Беразяки, в 1973 году с женой, в 1981 году с сыном, останавливаясь у
близких друзей. В 1984 году брат вернулся в Беразяки. Осенью того же года я
привез к нему своего старшего сына, который учился в местной школе всю зиму и
закончил тут девятый класс. Это был последний раз, когда я был в Беразяках, ибо
за сыном ездила летом 1985 года жена.
Чернобыльское нашествие - эта моя трагедия, как и всех жителей
Краснопольщины. Мне страшно думать, что опустеет весь мой район, что никогда
уже не пойду по своим лесным тропам. Брат уже переехал в Шкловский район,
спасать младшую дочь, которая начала сохнуть из-за радиации. Беразяки доживают
последние годы, отселение уже запланировано.
Иван Ласков
Якутск. 1990 г.
/Перевод с белорусского языка/
За полемические статьи про
отцов-основателей ЯАССР Иван Антонович Ласков весной 1993 г. был уволен с
работы и ошельмован представителями якутской «интеллигенции». Перебивался
случайными заработками. Последнее место работы - заведующий отделом прозы и
публицистики в двуязычном детском журнале «Колокольчик» - «Чуораанчык», который
возглавлял Рафаэль Багатаевский.
29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был
найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за
Птицефабрикой.
Юстын Ленский,
Койданава.
ІВАН ЛАСКОЎ
Не ведаў я, што ты памрэш.
Я верш пісаў. Вось гэты верш.
Паміж салодкіх галаскоў
І слоў цукровых
Пачулі мы, Іван Ласкоў,
Твой бас суровы.
Хоць
мора лектарскай вады
Цадзі з графінаў,
Ніхто не скажа так як ты
Пра уграфінаў.
Якуцк па дахі замяло,
І ёсць пагроза,
Што ў акулярах лопне шкло
Ад злых марозаў.
А ты па вуліцы ідзеш,
Па гурбах грузных,
І выспявае цёплы верш
На стылых вуснах.
Казаў ты нам: “Хоць я - якут,
Згрубеў мой голас,
Ды я люблю наш родны кут
Як дзядзька Колас.
Каб жыў не ў тундры, а ў Баку
Ці Ерэване,
Прывёз бы флягу каньяку”.
Ах, дружа Ваня!
Ах, Ваня, чыстая душа,
Ты - хлопец наскі.
Ты піў з паўнюткага каўша
Напой парнаскі.
Пявучай рыфмы цудудзей,
Паэт і хімік,
Ты
плакаў. Вочы ж у людзей
Былі сухімі.
Што ім сказаць? Яны - народ.
Грамадства. Маса.
Ім трэба хлеб. Ім трэба мёд.
Жытло і мяса.
А ты з паэзіяй палез,
Спакой парушыў.
Не верыў ты, што цёмны лес
Расце і ў душах.
Ты пад якуцкім небам спіш,
Далёкі
браце.
Я помню, як пілі мы спірт
У інтэрнаце.
І ты казаў: “Паэты мы.
Народ
няўтрымны.
Дык вып’ем грамы, а грамы
І самі грымнуць”.
Ці дзень смяецца за вакном,
Ці ноч глухая,
Грыміць твой гром, грыміць твой гром,
Не заціхае
Леонид
Дайнеко
Бюст
работы скульптора Игоря Николаевича Семак
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz