ЎЎЎ 3. Тадзія Касынэр. Якуцкі баёўнік Антось Касьцюшка Валюжаніч. Ч. 3. Койданава. "Кальвіна". 2019.

    Удивительной, прекрасной, завидной была жизнь большевика Антона Антоновича Костюшко-Валюжанича (1876-1906 гг.). Он рано познал счастье борьбы. Юношей познакомился Антон Костюшко с рабочим классом: это было в Екатеринославе в 1899 г. Отныне путь избран — он становится большевиком. Боевые выступления, аресты, сибирская ссылка, вооруженный протест ссыльных в Якутске, дерзкий побег из иркутской тюрьмы — весь этот трудный, героический путь венчает подвиг А. А. Костюшко-Валюжанича в дни первой русской революций.

    Организатор и душа восстания читинских пролетариев, руководитель вооруженных отрядов революционной Читы, Антон Костюшко остается до последнего дня «Читинской республики» на своем посту и погибает от руки карателей. Мужественное поведение Костюшко-Валюжанича, захваченного врагами, гордые слова, брошенные им под дулами солдатских ружей, живут в памяти потомков.

    О подвиге замечательного человека, большевика А. А. Костюшко-Валюжанича рассказывает в этой книге писательница-Ирина Гуро.

    На Чите-Первой неподалеку от станции, у подножья Титовской сопки, в одном из живописных мест, которыми так богато Забайкалье, стоит скромный памятник. Летом он тонет в зеленых кронах старых деревьев, которые пышно разрослись по склону. Зимой только буро-красная хвоя лиственниц осыпается на белый обелиск да свирепые ветры Даурских степей овевают его ледяным дыханием.

    Совсем близко — город с его современными предприятиями, людными улицами, автобусами, толчеей магазинов.

    Но в названиях улиц, в мемориальной доске на стене старого дома, в комнатах городского музея — любовно хранимые знаки памяти о прошлом, памяти о людях, чьи шаги некогда шуршали по пыльным улицам старой Читы, чьи голоса раздавались под низким потолком бревенчатого дома, — памяти о тех, кто покоится под белым обелиском у подножия сопки.

    Их было четверо. Они пали под нестройными залпами ружей, плясавших в дрожащих руках солдат. Но они не были бы пролетарскими революционерами, если бы за ними не стояло множество других: товарищи, партия, класс...

    Одним из четверых был Антон Костюшко.

                                                                 НА СВЕТ ПРАВДЫ

    Происходил Антон Антонович Костюшко-Валюжанич из офицерской среды. Семья его, однако, мало походила на обычную семью офицера царской армии конца 19-го века.

    Отец не был преуспевающим военным. Мешало тому множество причин, среди них неумение угождать начальству, прямой, даже несколько грубоватый характер, отсутствие карьеристских стремлений, — играли не последнюю роль.

    И мать Антона Антоновича меньше всего напоминала жену офицера той поры. Старинная фотография сохранила черты красивой женщины с задумчивыми глазами. Когда Антон Костюшко оказался в стане революционеров, его мать не осудила избранный им жизненный путь. Больше того, как видно из писем, одобряла его.

    Две девочки, сестры Антона, как и он, росли сорванцами, на воле. Детские годы, проведенные в Казани, на берегу Волги, в компании озорных мальчишек пригорода, свободное, не «комнатное» воспитание свое оценил Антон Костюшко в пору зрелости и испытаний.

    Как же нашел свой путь юноша, смелый, прямой, но очень далекий, от рабочего класса России, класса, в котором уже зрел организованный протест? Юноша из дворянской, офицерской семьи, пусть даже ветерок вольных идей и проникал в казенную квартиру пехотного подполковника...

    В 1888 году Антон поступил в Псковский кадетский корпус. Учился он блестяще, но военная дисциплина, вернее муштра, претила ему.

    Жизнь в корпусе была так отлична от его вольного детства!

    Уже тогда у молодого Костюшко сложилось предубеждение против военной службы. Но материальное положение семьи, особенно после смерти отца, было таково, что приходилось уповать на привилегии, которые могла дать только армия.

    По окончании кадетского корпуса в 1894 году Антон Костюшко поступает в Павловское военное училище. Здесь еще сильнее ощущает он гнет палочной дисциплины, мертвечину воинских уставов, формализм преподавания.

    Антон ищет какую-то отдушину, какой-то выход в мир, в мир, которого он совсем не знает и в котором ищет ответы на вопросы, все настойчивее возникающие у него. Ответа на них он не может найти в среде своих товарищей по училищу, целиком погруженных в мечты о будущей карьере, представлении ко двору и всех благах, связанных с окончанием привилегированного военного училища.

    И такой выход в мир находится. Воскресные дни Антон Костюшко проводит в доме Ольги Ивановны Глаголевой, матери своего товарища по корпусу. Как отвечала атмосфера этого дома стремлениям юноши, можно судить по тому, что много лет спустя Антон Костюшко, уже с головой окунувшийся в революционную борьбу, напишет Глаголевой такие строки: «Благодаря Вам, дорогая Ольга Ивановна, и всему Вас окружающему и Петербург сделался мне мил и двухлетнее пребывание в нем оставило не одни мрачные воспоминания...»

    Что привлекало Костюшко в дом на 3-й линии Васильевского острова и сделало дни, проведенные в нем, памятными на всю жизнь? В своих воспоминаниях Ольга Глаголева до некоторой степени объясняет это. В доме ее собиралась учащаяся молодежь народнического толка. Спорили, мечтали о будущем, «о светлых днях свободы». Костюшко делился с друзьями своими жизненными планами. «Как хотел он быть полезным и как верил в свои силы, надеясь, что, живя близко к солдатам, он внесет им много света», — вспоминает Глаголева.

    Одно из писем Антона Костюшко сестре, написанное много позже, дает представление о том, как развивался характер Антона Антоновича. Он желает сестре, чтобы ей «не было скучно от хороших слов и от чего-либо иного. А для этого нужно поменьше слов... Нет, и не дела на первых порах, а побольше впечатлений. При новых впечатлениях и в голове становится свежее, мысль сама начинает работать, быстрее кровь движется в жилах, и тогда даже камни на мостовой будешь разбивать с увлечением».

    В доме Глаголевой бывали интересные люди. Говорили об искусстве, о литературе, велись споры на политические темы. Все было откровением для Антона.

    Он проникается страстным стремлением «внести свет в темные массы солдат, поднять их умственный; и нравственный уровень», — так пишет о Костюшко один из его тогдашних знакомых.

    Именно эти мечты заставляют Костюшко избрать местом службы Несвижский гренадерский полк, пренебрегая возможностями, которые ему открылись после блестящего окончания училища.

    Собственно это первый самостоятельный шаг Костюшко в жизни. До сих пор течение ее увлекало за собой Антона, и вот он впервые сам направил свою судьбу. Мог бы выйти в гвардию, выгодно жениться, занять какое-то место в толпе «теснящихся у трона». Мог бы, но не сделал этого: «для дальнейшего прохождения службы» выбрал Несвижский полк.

    «Что вас там прельщает?» — спрашивает фатоватый адъютант, выписывая документы. «Простота: формы», — отвечает с усмешкой Костюшко.

    Полк стоит в Москве. Молодой офицер одинок в чужом городе. Часто он проводит свободные часы в Петровском парке.

    Совсем близко Петровско-Разумовский институт. Студентам, с гомоном, спорами и песнями проходящим мимо, и невдомек, что этот коренастый, темно-русый и сероглазый офицер-гренадер страстно мечтает оказаться в их среде.

    Но дни тянутся скучной чередой. Те же казармы и та же муштра: «Ружья на плечо, к-но-оге-эп!». И та же солдатская словесность: «Что есть солдат?!»

    Материалы о пребываний Антона Антоновича в полку скудны. Известно только, что служба его была недолгой и что он употребил немалые усилия, чтобы навсегда расстаться с армией. Можно только догадываться, как остро и болезненно воспринял он свое бессилие и одиночество, оказавшись в атмосфере казармы. Быстро и бесповоротно принимает он трудное решение: уйти из армии. Он еще не знает, как сложится его будущее, он не имеет никаких реальных перспектив. И все же скорей, скорей отсюда... Уход с военной службы — дело сложное, требующее каких-то обходных путей, искать которые непривычно и тяжело. Антон Костюшко готов преодолеть все препятствия на пути к свободе. Да, уход из армии для него сейчас шаг к свободе!

    Именно с этого момента, с этого шага начинается в жизни Антона Костюшко та активная линия, которая уже будет идти потом неуклонно, и не раз увидим мы, как круто, всегда отталкиваясь от спокойного берега, будет Антон Костюшко направлять свою жизнь в самую стремнину, в кипение валов, всегда навстречу ветру.

    Надо воздать должное семье Костюшко, матери и сестрам. Решение его, конечно, было для них неожиданным, оно несло беспокойные мысли о будущем Антона. В самом деле, молодой человек из семьи военного, готовившийся к военной карьере и преуспевающий в этой подготовке и в корпусе, и в военном училище, — без раздумья зачеркивает все прошлое и начинает новую жизнь.

    Но ни слова упрека или даже недоумения со стороны родных. Была бы спокойной совесть!

    Формальный предлог ухода с военной службы — дефект зрения. Антон начинает долгие унизительные хлопоты. Они заканчиваются успехом. И вот Антон Костюшко — штатский человек. Шею не теснит твердый воротник мундира, последние годы все чаще становившийся для него ярмом...

    Открывшийся ему простор ошеломил Антона. Что делать? Чем заняться? Куда зовет дорога? У Антона так много желаний. Он хотел бы выращивать сады, строить города. Его влечет к себе наука... Но самое главное — надо быть полезным народу... Что же такое народ? Как он представлялся в те времена Антону Костюшко? Мужиком ли, шествующим за сошкой, лихим ли фабричным парнем, солдатом ли, отупевшим от муштры?

    В 1897 году, когда Антон Костюшко в первый раз повернул свою жизнь, как поворачивают лодку наперерез волне, — он еще находился во власти прекраснодушных народнических мечтаний о благе «для всех», о справедливости «вообще». Он был еще так далек от жизни рабочих окраин, от тех мест, где креп молодой класс, класс-вождь всего трудового народа — пролетариат. Крестьянство представлялось молодому человеку единственной реальной революционной силой в России. Надо было приобрести знания, полезные для деревни.

    Антон поступает в Сельскохозяйственный институт в Новой Александрии. Новая Александрия, или Пулавы, — живописный городок на правом берегу Вислы. Овеянный легендами прошлого раскинулся огромный парк со старым замком, в котором и помещался Сельскохозяйственный институт. Это одно из самых демократических высших учебных заведений. Студенты почти все из разночинцев, из богатых, и даже не очень богатых крестьян, из духовного звания.

    Конец века был бурным. Петербургские стачки 1895-1896 годов открыли новую главу истории России. Рабочие поднялись на борьбу под руководством социал-демократической организации. В Петербурге полиция разогнала студенческую демонстрацию, казаки избивали плетьми демонстрантов.

    Слух об этом прокатился по всей России. Новоалександрийские студенты собрались на сходку. Костюшко выступил на ней, призывая к протесту действием: к забастовке. Это было первое политическое его выступление, но оно прозвучало сильно и значительно. Вскоре студенты выбирают Костюшко делегатом в Москву, откуда, он привозит нелегальную литературу. Очевидно, этим не исчерпывается участие Антона Костюшко в студенческом движении: в том же году полиция производит у него обыск. За участие в студенческих волнениях он исключается из института без права поступления обратно в течение года.

    И вот молодой человек снова на распутье. Он мог бы найти себе какой-нибудь заработок, чтобы просуществовать этот год. Но Антон не хотел «существовать» ни одного дня. Почему он нанимается десятником в Самару, на строительство моста, где работает по колено в воде, в болоте, живет в средоточии всего нищего люда — в Покровской слободе?.. Несколько строк из письма Антона Костюшко родным проливают свет на это его решение: «Здесь (в Самаре. — И. Г.) я многому научился, многое понял и впервые ясно представил себе цель своей будущей деятельности».

    Какова эта цель, можно понять из того, что при первой возможности, в 1899 году, Костюшко переезжает в крупный промышленный центр Екатеринослав, поступает в Екатеринославское горное училище, начинает работать на заводе.

    Впервые Антон Костюшко знакомится с условиями труда на крупном капиталистическом предприятии России. Впервые так тесно сближается с передовыми рабочими. Их мужество и стойкость, непоколебимая вера в победу, — все, что несет с собой оптимизм восходящего класса, так созвучно активной натуре Костюшко.

    Он делится е родными своими впечатлениями: «Удивляешься выносливости рабочих. Приходится, например, длинным ломом прочищать «летку», то есть отверстие, откуда вытекает чугун или шлак, когда в тебя дует раскаленный воздух с искрами и пеплом. Не знаю, как рабочие выносят это, когда даже в трех шагах чувствуешь нестерпимый жар».

    В переписке с родными, ограниченной постоянной мыслью о царской цензуре, все же ясно проглядывают новые интересы Антона.

    Он советует сестрам: «Познакомьтесь также с обществом рабочих механического производства и сообщайте подробно отчеты».

    В Екатеринославе в то время существовала уже сильная социал-демократическая организация, в создании которой сыграл большую роль ученик Владимира Ильича Ленина, выдающийся пролетарский революционер Иван Васильевич Бабушкин, активный участник созданного В. И. Лениным в Петербурге «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

    В своих воспоминаниях Бабушкин пишет об этой поре: «Зимой 1898 и 1899 года Екатеринослав кипел во всех частях и районах революционной пропагандой и агитацией».

    Насколько сильна была организация, видно из того, что под Первое мая 1899 года печатали прокламации типографским способом. Отличала организацию хорошая постановка конспиративной работы. Несмотря на то что Бабушкин состоял под надзором полиции, он долгое время избегал провала, умело конспирируясь. Выдал Бабушкина провокатор. Организация узнала об этом, и Иван Васильевич скрылся.

    В рабочей среде Екатеринослава под руководством старших товарищей получил свое марксистское образование и первый опыт настоящей революционной работы молодой Антон Костюшко. И ранее доводилось ему читать марксистскую литературу. Но только сейчас собственный жизненный опыт и знакомство с практикой революционной борьбы открыли ему величие идей марксизма. Он с жадностью впитывает в себя каждое слово ленинской «Искры», изучает работы Владимира Ильича и на всю жизнь становится активным поборником ленинских идей.

    В 1900 году Костюшко вступает в Екатеринославскую организацию РСДРП, а вскоре вводится в состав Комитета этой организации.

                                                        ПОД КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ

    На рабочих окраинах Екатеринослава, около гигантов-заводов, как грибные семейства у подножья могучего дерева, торчат бревенчатые срубы чайных и трактиров. Среди них — двухэтажный деревянный дом бывшего трактира «Гренада». Не так давно владелец «Гренады» продал дом «Обществу трезвости». Общество устроило здесь чайную, получившую популярность среди рабочего люда окраины, особенно у работавших на Брянском заводе. Рабочие приходили сюда в опрятных костюмах и сорочках с крахмальными воротничками, за «парой чая» вели беседы и читали газеты.

    Многие из посетителей чайной вели революционную работу и использовали чайную для конспиративных встреч.

    Антон Костюшко, молодой, горячий, пламенный агитатор, с воодушевлением выполнявший задания Екатеринославского комитета, был завсегдатаем «Гренады». Здесь было удобно назначать явки, беседовать по душам с рабочими. Именно здесь, в «Гренаде», он встретился с девушкой, сыгравшей большую роль в его жизни.

    Несмотря на свою молодость — Таня Жмуркина в то время еще не достигла совершеннолетия, — она уже участвовала в политической работе. В чайной она была чем-то вроде библиотекарши. Дело в том, что «дамы-патронессы» из «Общества трезвости», взявшие в свои руки «Гренаду», вели борьбу с пьянством путем распространения соответствующих брошюрок. Их-то приносила и раздавала Таня. Собственно, настоящее ее имя было Стефания, но товарищи звали ее Таней. Высокую, быструю девушку с большими серо-зелеными глазами хорошо знали посетители чайной.

    Таня приметила Антона, как человека нового в пригороде, и то, что он бывал здесь в обществе серьезных, сознательных рабочих, было в ее глазах хорошей рекомендацией.

    Осенью 1901 года среди студентов Горного училища начались волнения — в университетских городах арестовывают студентов, ссылают в Сибирь, отдают в солдаты!..

    На многолюдной сходке Антон предложил студентам выступить вместе с рабочими:

    — Только политическими выступлениями мы можем развивать сознание народа! Тот, кто не видит этого, — либо слепец, либо боится активности масс.

    Екатеринославский комитет РСДРП выпустил прокламацию:

    «Товарищи! Студенты решили устроить демонстрацию с целью выразить свое негодование против ига самодержавного правительства. Мы, рабочие, еще более страдающие от произвола и насилия правительства, присоединимся к студентам и выйдем в субботу 15 декабря в 5 часов вечера на проспект у пересадки на Иорданскую и в воскресенье в 4 часа — на проспект у Яковлевского сквера, — для выражения протеста царю и его приспешникам. Вперед за свободу! Долой самодержавие! Да здравствует социал-демократия!».

    Прокламации расклеивались всюду, даже на дверях полицейских участков. Екатеринославский губернатор, граф Келлер, узнав о намеченной демонстрации, не замедлил с контрмерами: выпустил «Обращение к населению». В нем он заявил, что «не допустит демонстрации» и что участники ее понесут «строжайшее наказание».

    С утра 15 декабря казачьи разъезды появились на улицах города. Однако демонстранты проходными дворами, в обход, по боковым улицам просачивались в центр города.

    Позже разрозненные группы и одиночки-демонстранты сомкнулись в колонну. Она быстро росла, к ней примыкали спешащие с разных концов города люди. Над колонной взвились два красных флага.

    На перекрестке демонстранты замедлили ход. Антон взобрался на ограду и обратился к идущим в колонне:

    — Товарищи! Будем организованны. Покажем нашу мощь правительству! Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!

    Запели «Варшавянку». В голове шествия красное полотнище реяло в воздухе высоко над шапками, фуражками и картузами. Медленно двигалась колонна. На ступеньках домов стояли люди, многие приветственно махали руками. Однако от глаз Костюшко не укрылось: дворники поспешно закрывали ворота, кое-где запирали и входные двери, чтобы при разгоне демонстрации участники ее не могли скрыться во дворах или в парадных.

    Навстречу демонстрантам мчались легкие щегольские санки.

    Полицмейстер стоял в них в шинели нараспашку, в фуражке, небрежно сдвинутой на затылок. Кучер-солдат придержал лошадей, поставив сани поперек улицы.

    Полицмейстер встал на сидение саней и поднял руку.

    Пение прекратилось. В передних рядах затоптались на месте.

    Громко и веско полицмейстер объявил:

    — Господа! Я предлагаю вам мирно разойтись по домам. Во избежание эксцессов и кровопролития!

    — Долой! — закричали из рядов. — Долой царского сатрапа!

    Сзади напирали, и передние ряды двинулись вперед. Шум стал угрожающим.

    Полицмейстер поспешно запахнул шинель, сел в сани. Он выполнил необходимую формальность. Кони взяли сразу. Только снежный вихрь взметнулся за санями.

    И сейчас же, оттуда, из не рассеявшегося еще снежного облачка, появились шеренги полицейских. Полицейские вышагивали как на параде, что-то поблескивало вдоль шеренг смутно, неверно в сгущающихся сумерках. И вдруг стало видно: у них шашки наголо!

    Тесно сомкнулись вокруг флага рабочие. Почти все они были сильные физически люди; по тому, как они протискивались к знамени и деловито сплачивались вокруг него, видно было, что они ко всему готовы. Но другой флаг, впереди, вдруг дрогнул и опустился. Его подхватили, он поплыл над головами к середине колонны демонстрантов. Антон стал пробираться к нему.

    Чем-то знакомая, чуть согнувшаяся под тяжестью древка с флагом фигура женщины мелькнула впереди и тотчас затерялась в толпе.

    В это время первая шеренга полицейских уже сблизилась с головой остановившейся, но не отступившей колонны. Не укорачивая шаг, с обнаженными шашками, полицейские врезались в толпу. Она раздалась, рассыпалась, послышались крики. Тесно сбившееся ядро колонны ощетинилось палками и дубинками, полетели камни. Шеренга полицейских сломалась, попятилась. Но передние уже глубоко вклинились в толпу, нанося удары шашками и рукоятками своих смит-вессонов. Демонстранты окружали «фараонов», разъединяя их, валили на мостовую, топтали. Многие из рабочих, отбежавших было на тротуар, увидев побоище, ринулись на помощь товарищам. Сильный удар рукояткой тяжелого револьвера свалил Антона с ног. Кто-то помог ему подняться. Непонятно, как Антон оказался у мокрого покосившегося забора.

    Он обернулся — где знамя?

    Неподалеку кто-то быстро срывал красное полотнище с древка. Полотнище не давалось, трепыхаясь длинным языком по ветру. Антон приблизился, чтобы помочь: простоволосая, в жакете с разорванным от плеча до кисти рукавом, перед ним стояла Таня. Она держала в руках освобожденное полотнище и свертывала его.

    — Вы ранены? — спросила Таня, испуганно глядя на Антона.

    — Уходите! Сейчас же! — приказал Костюшко. — Ну, быстрее же!

    Таня была уже далеко, когда из ворот вывернулся здоровенный детина в чуйке и погнался за ней. Антон преградил ему дорогу. Детина поднял руку с кастетом. Удар пришелся Антону по лбу чуть повыше бровей. Кровь залила глаза и ослепила его.

    Потом сквозь багровую пелену он увидел, что улица вокруг пустынна.

    Кто-то тащил его за полу пальто:

    — Бежим! Сейчас казаки будут прочесывать улицу!

    ...В полночь товарищи пришли на квартиру к Антону. На столе тускло горела свеча. Лицо Антона было забинтовано — одни глаза видны.

    Совещание Комитета началось глубокой ночью здесь же, на квартире Антона.

    Костюшко считал, что демонстрацию 16 декабря надо провести во что бы то ни стало.

    — У Яковлевского сквера все кишмя кишит городовыми. Не дадут собраться, — возражали ему.

    — Соберемся в другом месте, там, где полиция не ожидает нашего выступления, на рабочей окраине, там нас поддержат.

    Антон предложил собраться на Первой Чечелевке, в рабочем предместье Екатеринослава.

    Решили сейчас же рассыпаться по городу и предупредить товарищей о том, что переменили место сбора.

    Губернатор ясно представил себе, как будут восприняты екатеринославские события в столице и какие выводы там будут сделаны. Поэтому он изложил в документе на имя полицмейстера свои соображения по поводу допущенных накануне ошибок:

    «...Военно-полицейская команда, увлекшись физическим воздействием на толпу с целью рассеяния последней, совсем не обратила внимания на ее руководителей»...

    Власти оказались в глупом положении: сотни людей вышли на улицу с призывами к ниспровержению существующего в России государственного порядка, с антиправительственными речами, с революционными песнями, с красными флагами. Мастеровые и студенты. Мужчины и женщины. Старые и молодые... Но зачинщиков, подстрекателей и организаторов выступления не обнаружили.

    Губернатор рассчитывал взять реванш 16 декабря. Несомненно, «полная безнаказанность» — несколько человек, избитых полицейскими, по мнению губернатора, не могли идти в счет — побудит революционные элементы повторить демонстрацию в месте, назначенном в листовке Комитета. На этот раз Келлер полагал захватить вожаков.

    Но у Яковлевского бульвара все было спокойно. Несмотря на воскресный день, народу на улице было мало. Несколько обывателей, провожаемых подозрительными взглядами сыщиков, пересекли проспект.

    Демонстрация, организованная большевиками тщательнее, чем вчерашняя, возникла неожиданно для властей в рабочем предместье — Чечелевке. И лицо демонстрации было иное: явились почти одни только рабочие, собирались дружно, группами, строились, как солдаты, четко, шли тесным строем, плечом к плечу, и что-то грозное, решительное чудилось в размеренном шаге, в нестройном, но сильном хоре мужских голосов, в хмурых взглядах, в дерзко поднятых головах.

    Из казарм выступили резервные части. Казаки получили двойную порцию водки. Был дан приказ пустить в ход плети, приклады, не поворачивать коней перед толпой, а «врезаться». Но и рабочие подготовились. Заработали дубинки, град камней осыпал солдат.

    «Демонстранты были рассеяны после упорного, почти двухчасового сопротивления. Чины полиции проявили храбрость и упорство в преследовании противоправительственных элементов», — говорилось в реляции губернатора.

    Руководителей демонстрации арестовали. Той же ночью на их квартирах произвели обыски. У Костюшко нашли нелегальную литературу, и в то время как жандармы обыскивали его квартиру, Костюшко везли в черной карете в тюрьму. Там его сразу же водворили в одиночку.

    Как ни старался Антон установить связь с волей или с соседями по камере — ему не удалось узнать о судьбе товарищей.

    Только спустя много дней Антон узнал, что схватили и Таню Жмуркину. Она при аресте «оказала сопротивление» — надавала пощечин приставу и угодила в карцер. Адвокат опротестовал содержание Тани в тюрьме на общих основаниях, как несовершеннолетней. Прокурор на заключении адвоката написал: «Захвачена как злостная нарушительница порядка. Мерой пресечения способов укрыться от суда и следствия избрать: содержание под стражей».

    Костюшко предъявили обвинение «в участии в демонстрации в качестве ее организатора, призывавшего к ниспровержению существующего государственного порядка».

    От следствия укрылось то обстоятельство, что Костюшко был членом Екатеринославского комитета РСДРП.

                                                                     В КАЗЕМАТЕ

    Тюремный период сыграл большую роль в укреплении мировоззрения Антона Костюшко.

    «...Тишина невозмутимая. Впечатлений почти никаких. Все это содействует самоуглублению и толкает к занятиям философией», — пишет Антон в письме к родным. Ему многое нужно обдумать. Теория — это то, чего долгие годы не хватало Антону.

    Он занимается в тюрьме не одной только философией.

    «Все время, когда у меня свежа голова, посвящаю математике. Эта наука вносит в мысли о мире ясность, организованность. Вот как у Лейбница сказано: «Число освещает глубины мироздания».

    Какие миры открывают нам книги! Какую неоценимую услугу оказывают нам накопленные человечеством духовные ценности!»

    Костюшко занимается историей и политэкономией. День его заполнен.

    А для отдыха — партия в шахматы с самим собой. «Достойный противник», — шутит Антон. И все же тюремные вечера тянутся долго. Костюшко пишет администрации, требует свечей. Это самое настоятельное его требование.

    ...Весна входит в тюрьму незаметно: робким веянием цветущих акаций во дворе, тотчас поглощаемым тюремными запахами, короткой песенкой шарманки где-то на дальнем дворе.

    Приход лета ощутительнее. Трудно становится дышать под каменным сводом камеры.

    Осень — это капли мелкого дождя, целый день ползущие по стеклу за пыльным переплетом решетки, серый клок неба, запах мокрого сукна от шинелей конвойных...

    После тринадцати с половиной месяцев, проведенных в тюрьме, Антону Костюшко 12 февраля 1903 года «по высочайшему повелению» объявлен приговор: «5 лет ссылки в отдаленные места».

    В «статейном списке» осужденного указывалось: «Костюшко-Валюжанич А. А., 27 лет, дворянин, сын подполковника, бывший студент Екатеринославского высшего горного училища... По высочайшему повелению 12 февраля 1903 года выслан в Восточную Сибирь на 5 лет. Участвовал в декабре 1901 года в уличной демонстрации в Екатеринославе, причем пел революционные песни, кричал «Долой самодержавие!», «Свергнем дом Романовых!», «Да здравствует свобода!» и дозволил себе насильственные действия над чинами полиции».

    Ожидание этапа — едва ли не самая мучительная стадия тюремного заключения. Узник особенно остро ощущает, как давит тюремный свод, как мало воздуху в тесной камере, как томительно неторопливое течение тюремных суток с их точно означенным непреложным распорядком!

    В конце февраля 1903 года арестантская партия перевалила за Уральский хребет. Только в Красноярске ссыльные узнали назначенное им место проживания. Костюшко направляли в Якутию. Из Иркутска — пешеходный этап до Александровской пересыльной тюрьмы. Здесь осужденные должны ждать, пока вскроется Лена, по которой им предстоит совершить дальнейший путь до Якутска.

    В семидесяти верстах от Иркутска, в глубокой и обширной пади, расположена старая пересыльная тюрьма. Кругом тайга, широко раскинувшаяся по сопкам. Когда, открываются тюремные ворота, пропуская новую партию арестантов, можно рассмотреть каменные корпуса, церковь, двухэтажное красное здание в четком четырехугольнике высоких кирпичных стен с вышками для часовых по углам. Это Александровская центральная каторжная тюрьма. Со двора «пересылки» видны даже фигуры в серых халатах, переходящие двор особой арестантской походкой — неторопливой, вразвалку, сберегающей силы.

    Рабочие команды идут из каменоломни, люди расходятся по баракам.

    Режим Александровской пересыльной тюрьмы суров для приговоренных к каторжным работам, но Антон и Таня — только ссыльные... «Только...» «Только» пять лет в «местах отдаленных», «только» пять лет, почти вычеркнутых из жизни, пять лет борьбы с произволом местных властей, с холодом, голодом, цингой...

    Антону разрешают встречи с Таней на тюремном дворе... Таня осуждена на 3 года ссылки в Уфимскую губернию, но она «перепросилась» в Восточную Сибирь, чтобы следовать за «женихом». Больше года в тюрьме, а затем — арестантский вагон, пешие переходы, этапные «станки»... Все это стойко переносит Таня, чтобы быть вместе с любимым человеком.

    Многоводная Лена, вырвавшись из узкой долины при впадении Витима, широко разливается, местами до тридцати километров. До самого Якутска тянутся высокие, большей частью скалистые берега. Извиваясь змеей, медленно течет холодная пустынная река к океану.

    От Верхоленска и Качуга вниз по течению непрерывно, днем и ночью, от рекостава до ледохода, двигаются паузки с этапными партиями. Остановки редки, но о прибытии партии знают заранее. Местные ссыльные сходятся за десятки километров на пристань встречать новичков, иногда подолгу дожидаясь их прибытия. Многие ждут писем и денег с оказией, некоторым удается получить хитро припрятанную нелегальщину. Но главное, за чем выходят люди на пристань, — это новости. Чем живут в далекой Центральной России?

    Чужих людей встречают, как самых близких. А иногда и бывшие соратники встречаются на короткой остановке. Конвой смотрит на эти встречи сквозь пальцы. Это старые традиции, молчаливо разрешаемые начальством.

    Двухмесячное плавание подходило к концу. К Якутску подплывали ранним утром. Но город все еще не был виден. До него оставалось верст семь. От главного русла Лены отходит проток Хатыстах. На левом берегу его и расположился город. Якутск — это скорее большая деревня, незаслуженно носящая пышное название областного города, входящего в состав Восточно-Сибирского генерал-губернаторства.

    Немощеные улицы, доски, проложенные вместо тротуаров, своеобразные бревенчатые дома на высоких фундаментах: весной Хатыстах разливается, как настоящая река.

    Антону Костюшко и Тане определили место жительства в Намском улусе. Первым уже по-осеннему свежим днем старик-пристав привез их в наслег. Наслег представлял собой несколько полуразвалившихся юрт, имеющих форму усеченной пирамиды с плоской крышей, крытой дерном. Дощатые стены обмазаны снаружи глиной, смешанной с навозом. Внутри на глиняном полу, на шкурах, спала семья якутов, тут же находился их скот. Посредине — примитивный очаг.

    — Нам тут не нравится, — спокойно сказал Костюшко привезшему их приставу, — мы здесь не останемся.

    Пристав удивился, развел руками:

    — Приказ.

    — Если вы не отвезете нас обратно, мы завтра же пойдем пешком в Якутск. Мы люди молодые, нам это нипочем. Будем жаловаться...

    Через неделю, в нарушение всех правил, Костюшко вернулся в Якутск, пришел к исправнику и заявил, что в Намеком улусе жить он не будет, а приискал себе место жительства: село Марха, недалеко от города.

    — Вот так и запишите.

    Исправник, мрачный человек с неподходящей фамилией Душкин, удивился не менее, чем пристав, но препираться не стал.

    В большом селе Марха жили сосланные из России сектанты. У одного из них поселились Антон и Таня.

    Сразу множество забот обступило их: нет теплой одежды, дров, продуктов, надо заготовлять лед для питья. Деньги на исходе.

    Пригодилась самарская наука: Антон купил инструменты, стал плотничать, Таня весело и неумело хозяйничала. Длинными вечерами сидели за книгами.

                                                       ТЮРЬМА БЕЗ ОКОН И ДВЕРЕЙ

    Под новый, 1904, год в Якутск привезли Ивана Васильевича Бабушкина.

    Ему было определено место отбывания ссылки в Верхоянске, на «полюсе холода», в одном из самых, отдаленных и суровых пунктов, в которые высылались наиболее опасные властям борцы с царизмом.

    В Якутске Бабушкин остановился проездом, вся колония политических ссыльных приняла в нем большое участие, снаряжали его для дальнейшего тяжелого пути, готовили теплую одежду, замораживали продукты для долгой дороги.

    Бабушкин произвел сильное впечатление на товарищей, не знавших его ранее. Глубоко расположил он к себе и Антона Костюшко. Бабушкин был одним из людей, оказавших на него большое влияние. Ощущение внутренней чистоты и силы исходило от взгляда серых глаз Ивана Васильевича, окруженных краснотой, как это бывает у рабочих-наборщиков, от суровой линии бровей, почти сходящихся на переносице, от горьких морщин у крупного упрямого рта, полуприкрытого светлыми усами.

    Политические ссыльные горячо обсуждали с Иваном Васильевичем новые «драконовы законы», недавно введенные начальником края Кутайсовым.

    Изданию их предшествовали следующие обстоятельства: министр внутренних дел и шеф жандармов Плеве послал в Сибирь для обследования положения политической ссылки одного из известных палачей рабочего класса — бывшего генерал-губернатора в Вильно фон Валя.

    В результате поездки фон Валя был отстранен от должности военный губернатор Восточной Сибири Пантелеев, которого фон Валь обвинил в «послаблениях» политическим ссыльным.

    Плеве назначил начальником края графа Кутайсова, недвусмысленно заявив ему: «Всякое превышение власти покрою, а послабления не потерплю».

    Немедленно по вступлении в должность Кутайсов разразился целой серией циркуляров, имевших одну цель: зажать в железные тиски политических ссыльных.

    Бесчеловечный режим был призван сломить тех, кто прошел заключение, этапы и жестокие пространства «тюрьмы без окон и дверей», как называли Якутскую ссылку, не утратив своего боевого духа.

    Посыпались строгие предписания, которыми воспрещалось общение вновь прибывающих со «старо-ссыльными», под угрозой тяжелейших репрессий запрещалась отлучка с места назначения даже в случаях самой крайней необходимости, в том числе за медицинской помощью.

    Местным властям предписывалась неуклонная слежка за ссыльными. Многочисленные «формы донесений» регламентировали каждодневную жизнь осужденных. Параграф 4 «Формы сведений о политических ссыльных», например, обязывал местных жандармов отвечать на такие вопросы: «Чем ссыльный занимался в течение дня? (Читал, спал, ходил в лавку?)».

    Якутские ссыльные вскоре испытали на себе силу кутайсовских директив: их лишали даже того минимума прав, которыми они пользовались ранее.

    Тогда родилась мысль о протесте.

    Бабушкина в это время уже не было в Якутске. Где-то на пути в Верхоянск, приближаясь к «полюсу холода», жандармы мчали его на нартах, запряженных оленями.

    Руководящая роль в организации протеста принадлежала большевикам — Виктору Константиновичу Курнатовскому и Антону Антоновичу Костюшко.

    Видный политический деятель, образованный марксист, стойкий большевик, Виктор Константинович Курнатовский пользовался среди ссыльных непререкаемым авторитетом. Встреча и общение с Владимиром Ильичем Лениным в Минусинской ссылке сделали Курнатовского верным учеником и последователем Ленина.

    Антон Костюшко, молодой, решительный, страстный сторонник активной борьбы с самодержавием, был его достойным соратником и другом. Он уважал Курнатовского за непреклонность воззрений, за всю его героическую, полную тяжелых испытаний жизнь.

    Село Маган близ Якутска было выбрано местом тайного совещания ссыльных. Многие из собравшихся здесь прошли все ступени ледяной тюрьмы. Они дышали резким, как бы раскаленным воздухом при семидесятиградусном морозе в долине самой холодной в мире реки Яны; затаив дыхание, лежали ничком на нартах при стремительном спуске с круч Верхоянского хребта; направляли собачью упряжку по наледи скованных январем рек. Они разводили огонь в каменном очаге «поварни» — низкого сруба без окон — на двухсотверстных перегонах между станками по дороге в самый отдаленный пункт российской ссылки — Средне-Колымск. Коротким якутским летом они узнали доводящие до безумия атаки москитов, опасные переправы через бурные реки, непроходимость гиблых болот и необозримых падей. Они познали равнодушие суровой природы и жестокость человека; обдуманную и беспощадную месть высоких чиновников, пышно оформленную параграфами законов империи, мелкую злобу приставов и урядников...

    Могилы, затерянные на пространствах суровой этой земли, могилы тех, кто не вынес испытаний голодом, стужей и непосильной работой, кто веснами задыхался в приступах чахоточного кашля или медленно погибал от цинги, — взывали к мщению.

    Но люди, собравшиеся здесь, знали и другое: утверждая высокий дух товарищества, поддерживая слабых, объединяя сильных, днем и ночью под сводами тюрем раздавался перестук; днем и ночью выходили на пристани местные ссыльные, обнимая незнакомых людей, прибывших новым этапом. Они знали торжество передовых идей, проникающих сквозь стены централов, через пространства ледяных тундр, свет больших надежд, презрение к палачам, гордое сознание своей правды и великое братство людей труда.

    ...Эти-то люди и решили организованно протестовать против режима Кутайсова.

    Первым говорил один из недавно пришедших политкаторжан. Ему и его товарищам довелось испытать циркуляр Кутайсова в действии. Их партия состояла только из политических. За людьми двигались сани с вещами. Как обычно, на сани никому садиться не разрешалось. Когда шли по тундре, сильный ветер сбил с ног двух женщин. Конвойный офицер приказал поднять их прикладами. На ближнем станке политические заявили, что не пойдут дальше, пока женщинам не разрешат сесть в сани. Офицер ответил угрозой, что оставшийся путь ссыльные пройдут в кандалах. Но они стояли на своем, и ему пришлось уступить. В Усть-Куте партию встретили местные ссыльные. Многие из вновь пришедших имели письма и деньги для передачи ссыльным от их родных. Но их тотчас отделили от встречающих и загнали на этапный двор. Еще не рассвело, когда был скомандован подъем. За оградой «этапки» стояла уже группа ссыльных. Они бросились к новой партии, выходящей на дорогу. В это время появился усть-кутинский пристав. Он и начальник конвоя стали отгонять ссыльных, толкали женщин, хватали за воротники мужчин и бросали их в сугробы. Тогда ссыльные организованно вернулись в избу «этапки» и заявили, что отказываются идти дальше. Пристав и конвойные ворвались в избу, зверски избили весь этап. Сопротивляющихся оттащили в нетопленую избу, где они провели день и ночь. На следующее утро все отказались выйти на этап. Ссыльных связали и положили в сани. Было 48 градусов мороза. До ближайшей деревни — сто пятьдесят верст. Там пришлось оставить многих тяжело обмороженных товарищей.

    Когда сообщение было окончено, молчание воцарилось в избе.

    Антон Антонович ждал, что скажет Курнатовский. Виктор Константинович слушал, напряженно глядя на говорившего светлыми, прозрачными глазами и приставив ладонь к уху: глухота поражала его периодами, как след перенесенных волнений или сильного переутомления. И здесь, в ссылке, он много работал: писал, изучал иностранные языки, читал.

    Но Курнатовский заговорил только после того, как один из эсеров заявил, что они, эсеры, — против вооруженного протеста, так как это навлечет новые репрессии на всю колонию ссыльных.

    Курнатовский в сердцах бросил:

    — Не стоит затевать дело, если оно будет брошено на половине, как любят делать эсеры. Тут нужна полная решимость держаться до конца. Такой протест — мера крайняя. Но сейчас могут подействовать только крайние меры!

    Костюшко ухватился за эти слова. Все на этом совещании радовало и обнадеживало его, настроение у большинства было решительное: кажется, наступила пора действовать! Костюшко предложил захватить власть в Якутске:

    — Весь якутский гарнизон состоит из 150 человек. Половина из них в каждый данный момент занята в караулах. Ссыльные могут дать более 150 бойцов. Мало оружия, но есть возможность добыть еще. Нам даст перевес внезапность нападения на солдат гарнизона. Товарищи! Наша победа здесь, в Якутске, вызовет взрыв революционного энтузиазма во всей России!

    Антон разгорячился: будет схватка! Ох, как он жаждал ее!

    И вдруг встретил дружеский и чуть-чуть иронический взгляд Виктора Константиновича.

    «Что такое? Да неужели он не хочет боя?» — подумал Костюшко.

    Курнатовский, смягчив улыбкой насмешку во взгляде, решительно заявил, что ошибочно думать, будто выступление группы ссыльных может повлечь за собой социальную революцию. Вряд ли захват власти в Якутске возможен в данных условиях, при сегодняшней обстановке в стране. Другое дело, если бы акт, предлагаемый Костюшко, совершался в момент, когда революция уже началась в России, при революционной ситуации. Антон Антонович — человек горячий, деятельный. Пусть он вложит свою энергию в организацию протеста. Это тоже очень важно: выступить против режима Кутайсова, бросить вызов правительству.

    Стали обсуждать организационную часть дела. Вопросов было множество. Тайное совещание длилось до утра. На следующий день требования ссыльных были доведены до сведения начальства.

    «...Служить объектом произвола и административных измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас не уедет из Якутска и что мы не остановимся перед самыми крайними мерами до тех пор, пока не будут удовлетворены следующие требования:

    1)     Гарантия немедленной, без всяких проволочек и пререканий, отправки всех оканчивающих срок товарищей на казенный счет.

    2) Отмена всех изданных в последнее время распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек,

    3) Отмена всяких, кроме точно указанных в «Положенин о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого положения.

    4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания партий с местными политическими ссыльными.

    5) Гарантия в том, что никаких репрессий по отношению к лицам, подписавшим настоящее требование, не будет».

    Исполняющий обязанности якутского губернатора Чаплин пробежал глазами пункты требований бегло, потому что не собирался их выполнять и самонадеянно думал, что кучка политических дает в подобных документах разрядку накопившейся за годы ссылки энергии, и только! Но подписи обратили на себя внимание Чаплина. Их было сорок две. Значит, несколько десятков ссыльных самовольно оставили назначенные им пункты проживания и, никем не преследуемые, свободно съехались в Якутск. А для вящего скандала требования подписали по большей части именно те люди, которым надлежало, согласно циркуляру, сидеть в соответствующих улусах и не отлучаться без формального разрешения.

    Чаплин велел вызвать полицмейстера, но в это время ему доложили, что на Поротовской улице у дома якута Романова, где живут ссыльные, воздвигаются баррикады.

                                                           ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ!

    На Поротовской улице, у солидного бревенчатого дома якута Романова, стояло несколько одноконных и пароконных саней. Все они разгружались одновременно. Ссыльные, сбросив пальто и полушубки, сносили в избу подернутые искристой корочкой инея мясные туши, тусклые желтоватые круги замороженного молока, тащили на спине кули с мукой. Стоял гомон многих голосов. Снег перед избой потемнел.

    — Сюда заворачивай! — звонко и возбужденно кричал молодой рабочий Юрий Матлахов. В одной косоворотке, без шапки, видимо радуясь всей этой суете и тому, что еще предстояло, он схватил под уздцы лошадь, пинком ноги растворил ворота и ввел во двор коней, запряженных в объемистые розвальни с ледяными глыбами — сухой водой — под рогожами.

    — Что же со льдом делать? Он тут растает. Может быть, во дворе оставить? — спрашивал Матлахов Антона Антоновича.

    — Вряд ли нам дадут во двор высунуться! — отвечал Костюшко. — Вот так сделаем! — Антон Антонович схватил табурет и ножками выбил стекла в кухонном окне. — Теперь не растает!

    — Кончайте разгрузку, очищайте поскорее улицу, пока «фараоны» не хватились! — бросил Костюшко, проходя в комнаты.

    Разгрузка шла быстро. Пустые сани отъезжали, уступая место груженым. Мужчины на плечах вносили во двор толстые лиственничные плахи и мотки телеграфной проволоки.

    Наконец дом Романова был подготовлен для обороны. Костюшко, руководивший работой, с удовлетворением отметил, что все сделано на славу.

    Мешки с песком закрыли большую часть окон, оставляя амбразуры, открывающие обширный сектор обстрела. Приникнув к щели, можно было видеть перекресток, откуда, всего вероятнее, должны были появиться «усмирители».

    Даже подушки и перины домовладельца Романова пошли в ход — ими заткнули проемы окон.

    У стен стояли ружья и берданки, ящики с патронами, топоры с длинными ручками.

    Здесь же, в углу, помещался пункт первой медицинской помощи, стояли носилки, и на полках — медикаменты.

    ...Виктору Константиновичу Курнатовскому нездоровилось: он сидел на корточках перед открытой дверцей печки. Пламя освещало его лицо сильнее, чем солнечный свет, с трудом пробивающийся через обледеневшие стекла, и Костюшко подивился безмятежному спокойствию Курнатовского.

    Он поднял на Антона Антоновича голубые задумчивые глаза и тихо сказал:

    — Сейчас будем заваливать вход. Пусть остающиеся на воле люди прощаются.

    Курнатовский вдруг улыбнулся, лицо его приняло новое, мягкое и почти счастливое выражение:

    — Поднимайте над домом красный флаг, — приказал он.

    Костюшко, взволнованный значительностью минуты, вышел. Через мгновенье на крыше был укреплен красный флаг вооруженного протеста.

    Товарищи, оставленные в городе для связи, не расходились и, стоя на улице, смотрели, как ветер играет флагом, прислушивались к грохоту и ударам топоров, несущимся со стороны дома Романова. Звуки эти становились все глуше, а потом и вовсе замерли.

    Крепость «Романовка», ощетинившись колючей проволокой баррикад, прищурившись узкими щелями амбразур, застыла в выжидательном молчании.

    Сорок два человека, мужчины и женщины, старые и молодые, сосланные в разное время и по разным делам, объявили протест против режима Кутайсова. Они вышли из круга «Распорядка для ссыльных», установленного «драконовыми законами» начальника края, и на территории «Романовки» объединились в боевую дружину, гарнизон «крепости», под девизом «Смерть или победа!».

    Дом разделили на два отряда. Но в «Романовне» как-то не укоренилось название «отряд», а две части дома назывались «половинами». Одной командовал Курнатовский, другой — Костюшко. Антону Антоновичу досталась половина с тремя окнами, выходящими на улицу. Отсюда осажденные вели наблюдение за улицей: что предпримут власти?

    Переговоры, которые губернатор начал с ссыльными, не привели ни к чему. Чаплин донес о случившемся Кутайсову и ожидал его распоряжений.

    Три дня прошли спокойно. Уже своеобразный быт создался в крепости «Романовке». С утра по команде «подъем» люди вставали, топили печи, готовили пищу, ставили самовары. У окон и дверей в четыре смены дежурили часовые. Женщины дежурили наряду с мужчинами.

    На четвертый день дом был оцеплен солдатами, и осажденные поняли, что сообщение Чаплина возымело действие и вызов ссыльных принят высшим начальством. Большинство «романовцев», однако, считало, что солдаты не откроют огня.

    В полдень началась стрельба. Несколько залпов не причинили вреда: пули не пробили тяжелые плахи заграждения.

    Ночь снова была спокойной. Перед рассветом Костюшко прошел со своей половины на половину Курнатовского.

    Все, кроме дежурных, спали. Виктор Константинович бодрствовал: сидя на разостланном на полу пледе, он читал при свече толстую книгу. Костюшко уселся рядом и заглянул через плечо: это был том словаря Брокгауза и Ефрона.

    — Вот, попался под руку, — сказал Курнатовский.

    Костюшко хотел спросить о завтрашнем: будем ли мы, наконец, отвечать огнем, но Виктор Константинович задумался о чем-то, и Антон не решился прервать его раздумье.

    Свеча трещала, слабый язычок пламени то вытягивался, то опадал. Лицо Курнатовского, слабо освещенное теплым мерцающим светом, казалось неузнаваемо молодым и оживленным.

    Виктору Константиновичу было в то время 36 лет. Но необычайные обстоятельства жизни рано состарили его. Он принадлежал к тем революционерам, уделом которых с ранних лет стали тюрьмы, ссылка, каторга. Царские опричники неотступно преследовали его. Ему удалось уехать в Швейцарию, но и там агенты охранки не спускали с него глаз. И когда в своих скитаниях он на короткий срок исчез из поля зрения преследователей, грозная телеграмма департамента полиции призвала к порядку ротозеев: «Сообщите немедленно, где и что делает студент Виктор Константинович Курнатовский».

    Долгая череда дней, проведенных за тюремной решеткой, наложила особый отпечаток на облик Курнатовского. Временами он был замкнут, впадал в глубокую задумчивость. Но порой он мог от души смеяться над чьей-нибудь непритязательной шуткой, и в эти минуты становился особенно привлекательным, душевно близким своим товарищам.

    Антон Антонович ценил мнение старшего друга и сейчас очень хотел, чтобы Курнатовский согласился с его планом действий.

    Предупреждая вопрос Костюшко, Виктор Константинович сказал, со своей манерой плохо слышащего человека — четко выговаривая слова:

    — Если завтра будет стрельба, — мы ответим.

    Костюшко с облегчением подтвердил:

    — Это единственно правильное решение, мы должны показать, что сильны...

    Виктор Константинович заговорил о перспективах обороны «Романовки». Антон настаивал на своем предложении: захватить город. Сейчас, как никогда, подходящий момент для этого: у «романовцев» достаточно оружия, есть организация, уже сплотившаяся за эти дни... Сопротивления же серьезного не предвидится.

    Курнатовский высказывал другое мнение: «Романовка» имеет очень точный прицел — сломить режим Кутайсова. В дилемме «смерть или победа» он делал ударение на победе. В романтическом же плане Костюшко он чувствовал горький привкус обреченности.

    В это время с половины Костюшко явился дежурный и доложил, что улица заполняется солдатами. Они занимают позиции для стрельбы.

    — Подымайте людей! — приказал Курнатовский.

    Вскоре обстрел велся уже со всех сторон. Пули стали пробивать стены. «Романовцы» лежали за укрытиями с оружием в руках. Все ожидали команды стрелять. Пули свистели уже над головами.

    Матлахов, выронив пистолет, упал.

    Один из товарищей подбежал к Матлахову, поднял его голову!

    — Наповал, — сказал он.

    Курнатовский медленно, глядя на мертвого товарища, подошел к амбразуре, поднял свой «Смит и Вессон» и выстрелил.

    Красный флаг над осажденным домом опустился и вновь поднялся с черными траурными лентами...

    После полуночи стоящий на часах у баррикады ссыльный заметил, что в доме напротив зажегся огонь. Потом калитка открылась, и кто-то невидимый выпустил на улицу собаку, тотчас захлопнув за ней калитку. Это была обыкновенная якутская собака.

    Она оглядела пустынную улицу, судорожно зевнула и, опустив хвост, затрусила через дорогу к дому Романова.

    — Иголкин» прибежал! — доложил часовой у ворот, вызвав дежурного ударом доски в стену.

    — «Иголкин» прибежал! — доложил дежурный Курнатовскому.

    Пес, носящий это странное имя, вероятно, благодаря своей колючей шерсти, принадлежал ссыльной, жившей в доме Романова и перешедшей оттуда на время обороны в домик напротив. По команде «Домой!» «Иголкин» бежал к дому Романова.

    Из-за ошейника «Иголкина» вытащили привязанный к нему пакет: в письме с «воли» сообщалось, что власти готовятся к штурму «Романовки».

    Было решено с «Иголкиным» же переслать текст воззвания, который товарищи на воле должны будут размножить и распространить среди населения.

    Воззвание составили тут же. Оно называлось «К русскому обществу» и заканчивалось словами:

    «Наши товарищи показали, что не боятся солдатских пуль, не страшатся смерти, не боятся крови. Когда обыкновенные люди, действовавшие до того лишь путем мирной пропаганды, возвышаются до такой смертельной борьбы, то это значит, что время общего кровавого боя с самодержавием уже недалеко, что час развязки с существующим строем уже бьет, что пора уличных баррикад и всенародного восстания уже близка».

    Воззвание завернули в клеенку, привязали к ошейнику «Иголкина» и выпустили собаку на улицу. Десятки глаз следили в щели окон, как «Иголкин» побежал к дому хозяйки с вестью от осажденных.

    Двенадцатый день «Романовка» ознаменовался прибытием нового подкрепления — двух смельчаков — к осажденным (тринадцать политических ссыльных примкнули к «романовцам» еще в первые дни).

    Вступление их в «гарнизон» «Романовки» произошло на глазах у солдат и удалось только благодаря исключительной смелости, с которой была проведена операция. Группа ссыльных закупила две упряжки добрых лошадей и под видом подвыпивших купчиков прокатила по Якутску, подлетела поздно ночью к «Романовке» и, не дав опомниться солдатам, выгрузила «имущество» — провизию для осажденных, а люди вошли в дом Романова, чтобы разделить участь товарищей,

    ...На восемнадцатый день обороны в изрешеченном пулями доме Романова обсуждали ультиматум губернатора. Костюшко, тяжело раненный, только что пришел в себя после глубокого обморока. Он выслушал предложение «организованно сдаться» и резко сказал:

    — Я вижу, что мое ранение побуждает некоторых товарищей склоняться к сдаче. Поэтому я хочу заявить: вчера я потерял сознание от потери крови. Сегодня мне лучше. Я хочу напомнить, что всех нас ждет каторга в случае сдачи. Лучше погибнуть в борьбе, чем медленно умирать в Акатуе.

    Голосовали персонально. Курнатовский вел опрос:

    — Антон Антонович?

    — Против сдачи! — ответил Костюшко, превозмогая боль.

    — Таня?

    — Против.

    Антона Костюшко поддержали и другие товарищи, но они остались в меньшинстве.

    ...7 марта Поротовская улица представляла собой необычное зрелище. Около трех недель красный флаг реял над домом Романова. Не было в городе человека, который не следил бы с волнением за судьбой смельчаков. И вот «Романовку» окружили солдаты и жандармы. Несмотря на запрет, все население Якутска собралось вокруг дома Романова. Когда показались ссыльные, неся на руках убитого Матлахова и тяжело раненного Костюшко, в толпе раздались гневные возгласы.

    Губернатор и полицмейстер тут же, на месте, распорядились взять «романовцев» под стражу. Под сильным конвоем все они были препровождены в тюрьму. Костюшко положили в тюремную больницу. Извлекли пулю, и еще не оправившийся от операции, с незажившей раной, Антон Антонович вместе со своими товарищами предстал перед судом.

    8 августа 1904 года Якутский окружной суд- приговорил всех участников вооруженного протеста в доме Романова к каторжным работам на 12 лет каждого с лишением всех прав и состояний.

    Костюшко в своем последнем слове на процессе сказал: «Десять дней я сижу на скамье подсудимых, но ни одной минуты не чувствовал себя подсудимым. И это не только мое мнение. Недавно я получил письмо от своей старухи-матери: «Как бы вас ни называли, для нас вы останетесь честными хорошими Людьми»,— пишет она. Такая оценка мне дорога. Ваш приговор в этом отношении не может иметь для меня никакого значения».

    После процесса в письме к родным Антон Антонович сообщал: «Наш приговор: 55 человек, из них 7 женщин, получили каждый по 12 лет каторги... Осудили нас за вооруженное восстание, результатом которого было убийство двух солдат (потери с нашей стороны не считают) ... Высшая администрация на суде умыла руки и всю стрельбу... свалила на унтер-офицеров».

    Суд над «романовцами» закончился. Часть из них была выслана в Акатуй на каторгу, часть попала в Александровскую каторжную тюрьму. В их числе были Антон и Таня. Здесь, в тюремной часовне, они обвенчались, чтобы их не разлучили в дальнейшем. Вскоре обоих отправили в Иркутскую тюрьму.

    «Якутское дело» получило огромный общественный отклик. Якутский вооруженный протест прогремел на всю Россию, вызвал рабочие волнения, поток писем, массовые протесты. «Романовцы» достигли своей цели: правительство вынуждено было пойти на уступки — «драконовы законы» Кутайсова были отменены. Особенно сильное революционное влияние оказал якутский протест на сибирский пролетариат.

    Позднее в прокламации от 5 апреля 1905 года Иркутский комитет РСДРП писал: «Протест романовцев будет блестеть на страницах русской революционной истории, как снег при северном сиянии в том крае, где романовцы воздвигли первый революционный форт».

                                                                                ПОБЕГ

    В тюремной больнице раздался крик новорожденного.

    Писарь тюремной канцелярии вынул из-за уха ручку, почистил перо о рукав и, обмакнув, начал переписывать в толстую книгу суточный рапорт.

    «...26 июля 1905 года, в час дня, у политической арестованной Стефании Костюшко родился мальчик... Родители от таинства крещения отказались... Пожелали назвать ребенка Игорем»...

    О рождении сына Антону Антоновичу сообщили по тюремному «телеграфу»: простучали из женской камеры. Костюшко обрушился ударами на дверь своей камеры, требуя свидания с женой. Он продолжал стучать до тех пор, пока, наконец, ему не объявили: свидание разрешено, оно состоится в помещении больницы, куда он будет препровожден.

    Костюшко потребовал бритву, ножницы и зеркало. Бритву ему не дали. Пришел тюремный цирюльник и, подстригая волосы, подравнивая бороду и усы, болтливый, как полагается тюремному Фигаро из уголовных, рассказал Антону, что Таня едва не умерла, потому что роды были тяжелые, но теперь все хорошо и она поправляется.

    Он сообщил далее, что вчера из Читы привезли партию «особо важных» арестованных, потому что там «беспокойно». Чита стала центром рабочих «беспорядков» на Великом Сибирском пути.

    По всей Сибири продолжаются стачки. Требуют свержения самодержавия, созыва учредительного собрания, восьмичасового рабочего дня. На днях в Чите, в железнодорожных мастерских, собрался многотысячный митинг. Вот-вот начнутся баррикадные бои.

    ...И то, что его сын родился на пороге новой жизни, казалось Антону Антоновичу особенно значительным, символичным, несло большие надежды.

    При первом же свидании с Таней Костюшко принял решение: он должен бежать из тюрьмы. Куда направиться? Конечно, в Читу. Оба были уверены в том, что революция победит в ближайшее время.

    Иркутская тюрьма — одна из самых «крепких» тюрем империи. И все же вести о забастовках, выступлениях рабочих и аграрных волнениях проникают под ее каменные своды.

    Боевой 1905 год пришел в первых раскатах революционной грозы. После Кровавого воскресенья 9 января 1905 года на борьбу с царизмом поднялись широкие рабочие массы. В стране началась революция.

    Напуганное событиями тюремное начальство уже не столь бдительно. Из тюрьмы Костюшко устанавливает связь с иркутской организацией большевиков через товарищей, приходящих на свидания к другим политическим заключенным. Он переживает теперь такой подъем духа, что, казалось, мог бы своротить горы.

    Здесь, в иркутской тюрьме, он закончил начатую еще в Александровской «пересылке» книгу: «Тактика уличного боя». Вот когда пригодилось ему военное образование! Время, бесцельно, казалось ему, растраченное в кадетском корпусе и в Павловском военном училище, годы, которые он считал вычеркнутыми из жизни, — все, все сейчас обернулось на пользу Антону Костюшко и его делу. Длинными тюремными ночами, под низкими сводами одиночки, при тусклом свете свечи рождались смелые мысли, вынашивались планы грядущих боев, вставали картины близкой битвы.

    Планы и способы построения баррикад, их оборона, методы действия восставших в условиях городских улиц... Да, именно он, Костюшко, военный человек, много учившийся, много знавший, должен был проделать такую работу. И вот рукопись готова. Антон Антонович нашел способ передать ее в Иркутский комитет.

    Никогда еще он так не рвался на волю, никогда еще не испытывал такой потребности расправить крылья, броситься в схватку, снова сжать в руках оружие.

    Антон Антонович начинает готовиться к побегу. Иркутский комитет посылает ему в передаче (в коробке с макаронами) инструменты для перепиливания решетки, указывает явочную квартиру в Иркутске.

    Ночью 3 августа 1905 года над Иркутском разразилась гроза. Ливень обрушился на город потоками, сверкавшими при свете молний. Постовые попрятались в свои будки. Часовой на вышке ничего не видел за Сплошной завесой дождя.

    Антон Костюшко развел перепиленные заранее прутья решетки и выпрыгнул во двор.

    Это был тюремный двор, по которому он каждый день совершал свою обычную арестантскую пятнадцатиминутную прогулку. Высокий забор из поставленных кверху остриями больших бревен — палей окружал его.

    Но сейчас все вокруг казалось неузнаваемым: с шумом бежала вода, размытый песок уходил из-под ног. В одно мгновенье беглец промок до нитки. Отлично! Стихия была на его стороне.

    Костюшко подбежал к забору, забросил кошку — железный крюк, полученный им в передаче, подтянулся... Не удержавшись на скользких заостренных верхушках палей, он упал. Но упал уже по ту сторону ограды. С минуту он не подымался, прислушиваясь. Ни выстрела, ни криков позади. Таня будет спокойна. С этой мыслью о жене и новорожденном сыне, в последний раз окинув взглядом здание тюрьмы, он двинулся навстречу свободе.

    ...Труден оказался для Антона Антоновича путь до Читы, города, ставшего центром революционных событий в Сибири. Из Иркутска — по Байкалу в Баргузин, тайгою через Карафтитские золотые прииски, вьючной тропой через Яблоновый хребет.

    Одинокий путник, бредущий с котомкой за плечами по глухим местам, осторожно выбирающий путь подальше от бойких трактов и больших деревень, не привлек к себе внимания «властей предержащих». Он шел, упиваясь свободой, мечтами о предстоящей борьбе.

    Чем ближе придвигалась Чита, тем сильнее охватывала Антона Антоновича нетерпеливая жажда деятельности и тем больше места занимали в его мыслях люди, к которым он шел и с которыми ему предстояло работать.

    Аппарат жандармских управлений тем временем был приведен в движение. Громоздкая машина розыска пущена в ход:

    ...«Секретно. Циркулярно. Уездным начальникам и полицмейстерам Забайкальской области. Читинскому полицмейстеру.

    В ночь на 3 августа сего года бежал из Иркутского замка политический арестант Антон Антонович Костюшко-Валюжанич, осужденный на 12 лет в каторжные работы... Вследствие сего предлагаю Вашему Высокоблагородию немедленно произвести на вверенном Вам районе розыск Костюшко-Валюжанича и о результатах такового мне донести».

    Далее следовали приметы: «Глаза серые, лицо чистое... волосы темно-русые»...

    Но бурно развивающиеся в России события отвлекают внимание жандармов от дерзкого побега из Иркутского тюремного замка, а Костюшко. и его новые товарищи, читинские большевики — опытные конспираторы.

    Антон Антонович Костюшко благополучно достигает Читы. Здесь, по документам техника Иосифа Николаевича Григоровича, он поступает в Читинские железнодорожные мастерские в качестве слесаря и поселяется на квартире члена Читинского комитета, рабочего Кривоносенко, который на долгое время становится помощником и соратником Костюшко.

    Через некоторое время в Читу приезжает освобожденная по амнистии из Иркутской тюрьмы Таня с сыном Игорем.

    Но Костюшко теперь редко бывает в маленьком бревенчатом доме Кривоносенко на Сунгарийской улице. Он днюет и ночует то в мастерских, то в солдатских казармах.

    Начинается новая полоса жизни Антона Костюшко. Самая бурная и самая счастливая, потому что не было для этого человека счастья выше и полнее, чем счастье борьбы и победы.

                                                            «ЧИТИНСКАЯ РЕСПУБЛИКА»

    Революционная гроза 1905 года, охватившая всю Россию, громовыми раскатами отдавалась за Байкалом, на одной из самых отдаленных окраин империи. Революционное движение приняло здесь очень широкий размах. Читинская организация РСДРП, крупная по количеству, рабочая по составу, умело руководила классовыми боями забайкальских пролетариев.

    Через Читу проходили поезда с войсками, возвращающимися с театра военных действий в Маньчжурии. Среди солдат маньчжурской армии велась большая агитационная работа.

    В горячую пору нарастания революции появился в Чите «техник Григорович». Антон Антонович Костюшко входит в ее боевой партийный Комитет. Сюда же, в революционное Забайкалье, вскоре приезжает Виктор Константинович Курнатовский, освобожденный по амнистии, после издания манифеста 17 октября, с Акатуйской каторги. Позднее прибывает в Читу за оружием для иркутских рабочих Иван Васильевич Бабушкин. Эти выдающиеся профессиональные революционеры ленинской школы являются душой Читинского комитета.

    Именно здесь, в Чите, в дни подготовки восстания и в ходе его раскрываются незаурядные способности Антона Костюшко, сила его революционного духа, умение увлекать за собой массы, талант организатора и пропагандиста.

    Мощную политическую забастовку рабочих Читинских железнодорожных мастерских, начатую 25 июля 1905 года, поддержали рабочие Иркутска и Красноярска. В сентябре 1905 года по инициативе Читинского комитета РСДРП собрался нелегальный съезд организованных рабочих Забайкальской железной дороги.

    14 октября читинские рабочие включились во всероссийскую политическую стачку.

    Таким образом, читинцы не замыкались в пределах Забайкалья. Революционные действия читинских рабочих имели тесную связь с общерусским революционным движением, были частью его.

    Крестьяне Забайкалья в октябре 1905 года начинают захватывать земли и леса «кабинета», то есть составляющие личную собственность царской фамилии, а также обширные и богатые монастырские земли.

    Две первостепенные задачи стояли перед читинскими большевиками: вооружение рабочих и завоевание на сторону революции армии. Антона Костюшко, как опытного боевика, Читинский комитет назначает организатором и начальником вооруженных рабочих дружин.

    Беззаветная храбрость и военная подготовка Костюшко помогают ему в короткий срок организовать вооруженную силу «Читинской республики». О смелых нападениях на склады оружия, о захвате вагонов с винтовками и патронами, столь необходимыми читинским рабочим, рассказывают документы и оставшиеся в живых очевидцы событий.

    Товарищами и помощниками Костюшко стали большевики: старый рабочий Прокофий Столяров и Эрнест Цупсман, служивший на железной дороге помощником начальника станции Чита-Первая. Благодаря своему положению Цупсман получал данные о готовящемся прибытии в Читу вагонов с оружием и помогал их захвату.

     Организованная Антоном Костюшко смелая операция по захвату вагонов с оружием, предпринятая 14 октября 1905 года, повлекла за собой факты, сыгравшие большую роль в нарастании решающих событий в Чите и в подъеме революционных настроений масс.

    15 октября со станции Чита-Первая на линию вышла большая толпа с красным флагом: читинцы встречали воинский эшелон, идущий из Маньчжурии.

    Едва затих грохот колес, по вагонам раздалась команда: «В ружье!» . Офицеры пытались построить колонну и увести солдат в казармы, но солдаты не слушали приказов.

    На платформе летели в воздух шапки, рабочие кричали:

    — Братцы-солдаты! Мы ждали вас! Присоединяйтесь к нам!

    Солдат увлекли на митинг, который состоялся в сборном цехе мастерских. Наряду с рабочими выступали и солдаты. «Да здравствует всеобщая стачка и восстание в войсках!» — этот призыв, сегодня раздающийся из уст рабочих и солдат, вчера прозвучал в прокламации Читинского комитета, сразу ставшей популярной в массах.

    В составе поезда шел вагон с оружием. По приказу унтер-офицера, сопровождавшего этот вагон, часовые сошли с тормозных площадок и взяли наизготовку ружья.

    С вокзала долетал до них смутный гул голосов, обрывки песен, коротко прогудел отцепленный паровоз. Но все это не было обычным шумом большой станции с пением рожков, пыхтеньем маневровых паровозов, торопливыми гудками проходящих поездов, а чем-то необычным, пугающим в своей новизне.

    Неожиданно, уже совсем близко от себя, унтер увидел людей, двигавшихся по шпалам вдоль поезда. Они шли нестройно, в разной одежде, кто в шапке, кто в картузе, не «принимая ногу», не держа молодецки кверху подбородок. И именно потому было что-то опасное в их молчаливом приближении, что-то внушительное, от чего унтер похолодел и слова команды застряли у него в горле.

    — Отойди! — закричал унтер и добавил спасительное, успокаивающее, заветное слово: — Не дозволено.

    Но люди уже подошли вплотную к вагону. Унтер смерил взглядом стоящего впереди: молодого, коренастого, с серыми смелыми глазами. По глазам унтер и понял: будут брать оружие!

    — Ребятушки! — на высокой ноте позвал унтер и завел руку назад. Но кобуры не нащупал: сзади его схватили за обе руки выше локтей. Он хотел вывернуться, присел, напружинился, но кто-то сжал его в железном объятии. Солдат вблизи уже не было — они смешались с рабочими.

    — Разбивай, — приказал Костюшко. И тотчас из-за его спины выдвинулся рабочий Абрам Кисельников, доставая из-за голенища инструмент.

    — Братцы! Я же в ответе... Помилосердствуйте! Я человек подневольный... — завопил унтер.

    Кисельников поддел зубилом дужку замка. Раздался треск...

    —    Начальству вон жалуйся, начальство идет! — озорно, весело крикнул унтеру кто-то из рабочих.

    К вагону шел начальник из железнодорожников. Это унтер сразу определил не столько по форменной шинели, не столько по холеным светлым усикам в стрелку и щегольской, несмотря на мороз, фуражке, сколько по тому, как свободно, по-хозяйски двигался он по насыпи, на ходу говоря что-то сопровождающему его пожилому человеку, по видимости мастеру.

    Унтер рванулся к нему, к этому белокурому, важному, собранному, — к начальству:

    — Господин начальник! Ваше благородие!.. Казенное имущество грабят, разбойничают!..

    Белокурый повернулся в полоборота к унтеру, мельком взглянул на него и вдруг усмехнулся. В усмешке, во всем лице, словно вдруг освещенном заревом пожара, такая была ненависть, такое презрение!

    Белокурый внезапно стремительным движением схватил унтера за воротник шинели и отбросил с путей.

    — Сюда, Цупсман! — звали белокурого от вагона.

    Над головами людей закачались винтовки. Их подавали из вагона быстро, почти бросая, и множество рук подхватывали их.

    В это время со стороны станции показались солдаты. Отрядом командовал офицер Шпилевский, известный рабочей Чите ярый приверженец реакции.

    Раздался выстрел — и рабочий Абрам Кисельников замертво упал возле вагона...

    Похороны рабочего Кисельникова, убитого Шпилевским, превратились в демонстрацию.

    Под звуки траурного марша, в скорбном и торжественном порядке хоронили своего товарища рабочие железнодорожных мастерских.

    В этот день на улицу вышли не только поголовно все рабочие, но и огромное количество жителей города. Много учащихся, даже младших классов.

    Колонны горожан с пением революционных песен двигались от центра города к Дальнему вокзалу, где должны были соединиться с рабочими окраины.

    Губернатору Холщевникову доложили, что шествие в обоих пунктах: в городе и на Дальнем вокзале — проходит без каких-либо инцидентов.

    «Нельзя допускать соединения с рабочими на Дальнем вокзале», — сказал Холщевников.

    Тотчас приказание губернатора было передано по инстанциям.

    Через пятнадцать минут в эскадроне выводили из конюшен лошадей, седлали по боевой тревоге. Казачья конная сотня под командой сотника Кузьмина выступила из казарм, имея приказ: перехватить людей на пути к Дальнему вокзалу.

    Шествие демонстрантов, достигнув реки Читы, разделилось на две части: одна осталась на берегу, другая, пройдя с революционными песнями мимо здания штаба Забайкальского войска, перешла на лед и двинулась через реку к Дальнему вокзалу.

    Казаки догнали толпу уже за рекой. «Не пускать далее» — таков был приказ.

    По команде «сплотиться!» — всадники стеной преградили толпе путь и предложили разойтись. Толпа не расходилась. Тогда подъесаул Беспалов повернул свою полусотню обратно, отъехал шагов на 50-60 и, выстроив казаков фронтом к толпе, приказал рысью врезаться в толпу, пустив в ход нагайки...

    О случившемся доложили губернатору.

    Холщевников приказал: немедленно вернуть казаков и драгун. Но было уже поздно: конный городовой с приказом губернатора встретил казаков уже на обратном пути в казарму.

    К губернатору явились директор мужской гимназии и инспектор читинского городского училища с протестом по поводу случившегося: среди манифестантов было около четырехсот учащихся. Казаки напали на мирное шествие, нанесли увечья и побои учащимся, в том числе детям.

    Волнение в городе нарастало. 3-й Резервный железнодорожный батальон отказался выступить для водворения порядка в Чите. В казачьих частях агитаторы проводили митинги.

    Ночью все аптеки в городе были открыты, плачущие женщины рассказывали подробности побоища. Возле них собирались горожане, ругали правительство и губернатора.

    После полуночи пошел мягкий октябрьский снег. Он быстро запорошил свежую могилу у самой ограды, высокий холм из венков хвои с черными и красными лентами, последний приют рабочего человека, павшего от руки царского опричника...

    Операция 14 октября была началом массового вооружения рабочих. За ней последовали другие. 5 декабря Читинский комитет по инициативе Костюшко организовал вооруженное нападение на помещение железнодорожного батальона, в результате чего было захвачено 800 винтовок и вооружена рабочая дружина Главных железнодорожных мастерских и депо.

    Неуловимый Антон Костюшко под именем «техника Григоровича», оставаясь не обнаруженным властями, обеспечивает снабжение винтовками, револьверами и боеприпасами рабочих всех крупных станций Забайкальской дороги, подготавливает оружие для иркутских рабочих.

    Власти были напуганы размахом вооружения рабочих.

    Генерал Линевич в телеграмме царю доносит о захвате читинцами оружия 12 и 21 декабря.

    Прокурор Иркутской судебной палаты пишет о захвате рабочими большого количества оружия 21 декабря, 2, 8 и 11 января.

    Рабочие принялись деятельно изучать оружие. Костюшко обучал рабочих стрельбе из винтовок и револьверов, обращению с шашкой, гранатами, минами.

    Под началом «техника Григоровича» объединились разрозненные рабочие дружины, они были сведены вместе. Совет рабочих дружин во главе с Костюшко руководил их действиями. Рабочие дружины, стоящие на страже порядка и безопасности, были популярны не только в среде рабочих, но и во всем городе.

    Среди молодых дружинников были приказчик железнодорожного магазина юноша Исай Вайнштейн и гимназист Борис Кларк. Борису в то время минуло 17 лет. Он был сыном ссыльного народника Павла Ивановича Кларка. С самого начала событий в Чите Павел Кларк и другой «староссыльный» Алексей Кузнецов выполняли все указания Читинского комитета.

    Позднее этим людям выпало на долю пройти вместе с Антоном Костюшко тяжелый путь испытаний.

    Рабочая Чита походила на большой военный лагерь. В железнодорожных мастерских стояли в козлах винтовки. Дружинники, кто с револьвером за поясом, кто с карабином, кто с трехлинейкой, охраняли вокзал. Среди рабочих курток из «чертовой кожи», полушубков и ватных пиджаков выделялись серые, потрепанные в недавних боях шинели солдат.

    В страхе перед грозными событиями командование наводнило Читу войсками. Но большая часть этих войск оказалась «ненадежной».

    Газета Читинского комитета большевиков «Забайкальский рабочий», редактором которой был В. К. Курнатовский, очень точно и выразительно описывала процесс зарождения солдатского движения: «Всюду, где есть солдаты, — там есть и недовольство, всюду они собираются для обсуждения своих нужд, всюду, несмотря на запрещения начальства, они посещают митинги, собрания...»

    Большевики направляли солдатское движение по пути братания солдат с рабочими. Костюшко, так хорошо знавший армию, пламенный агитатор, обладавший даром доходчивой и яркой речи, много сделал для привлечения солдат на сторону революции.

    Теперь стала ясной политическая дальновидность большевиков, обративших в свое время все силы на маньчжурскую армию и пославших туда лучших агитаторов. Но особенно сильно сблизил солдат и рабочих факт пуска железнодорожниками поездов по всей линии. Эшелоны с запасными пропускались беспрепятственно, по восемь — десять поездов в сутки вместо прежних двух — четырех. Это опрокидывало клевету армейского командования, пытавшегося свалить вину за задержку войск в Маньчжурии на забастовщиков.

    Шестьсот тысяч человек запасных, а вместе с солдатами действительной службы — более миллиона людей, измученных войной, ждали отправки на родину.

    Продвигающаяся по Забайкалью армия попадала в сферу действий рабочих комитетов. Они оказывали на солдатскую массу большое революционизирующее влияние. Солдаты, горячо, по-братски, встречаемые по всей линии Великого Сибирского пути рабочими, читающие листовки Читинского комитета, в огромном количестве забрасываемые в эшелоны, становились в ряды революции.

    Надо сказать, что листовки, обращенные к солдатам, были исключительно действенными. Пламенный призыв, близкий народу простой, выразительный язык делали их доступными каждому солдату. Читинский комитет большевиков вел агитацию за братание солдат с рабочими. В одной из прокламаций говорилось, что если солдаты присоединятся к рабочим и ударят вместе, «то они возьмут власть в свои руки...». «Пора и нам, солдатам, взять судьбу-злодейку в свои руки», — писал в листовках Читинский комитет. На митингах рабочие спрашивали солдат; «Что вы будете делать, когда вас пошлют убивать нас?». «Мы станем в ваши ряды», — отвечали солдаты.

    16 ноября многолюдный солдатский митинг состоялся в здании железнодорожных мастерских. Участники его вынесли резолюцию, полную решимости бороться вместе с рабочими под знаменем РСДРП против самодержавия, за установление демократической республики.

    Перед лицом массового перехода солдат на сторону рабочих забайкальский губернатор генерал Холщевников растерялся. Начальник читинского отделения жандармского управления Балабанов настаивал на решительных мерах, но Холщевников не имел опоры в собственном гарнизоне.

    Один эпизод показывает особенно ярко силу революционной Читы и то достоинство, с которым держались ее руководители при переговорах с властями.

    В ноябре 1905 года к губернатору явилась делегация рабочих, возглавляемая Костюшко — председателем Совета дружин. В присутствии жандармского ротмистра Балабанова, не вступившего в разговор, Антон Антонович огласил требования к властям. Среди этих требований были: немедленное увольнение всех запасных солдат, отправка их на родину, снятие военного положения в Чите и прекращение использования солдат и казаков для несения полицейской службы и усмирения революционного движения.

    Холщевников заявил, что часть требований он может удовлетворить, но некоторые должен согласовать со своим начальством. Затем он просительно обратился к Костюшко: «Господин Григорович, вы со своими людьми заняли типографию. А мне вот для нужд губернии необходимо выполнить некоторые заказы. Так вы соблаговолите дать разрешение...»

    На это Костюшко ответил, что типографии будут выполнять любые работы, кроме заказов жандармского управления или заказов, связанных с каким-либо ущемлением прав граждан.

    Сцена эта характерна для того своеобразного положения, которое создалось в Чите.

    День 22 ноября 1905 года был днем рождения новой власти в Чите, первым днем «Читинской республики». На железной дороге осуществляли всю полноту власти Смешанные комитеты по перевозке войск. В этот же день был создан Совет солдатских и казачьих депутатов РСДРП, членом которого был избран Костюшко.

    Сотни солдат и казаков собрались в железнодорожных мастерских и выбрали свой первый Совет. А слово «РСДРП» они прибавили к названию новой выборной власти, чтобы яснее подчеркнуть, что они будут бороться под знаменем социал-демократической партии. Тысячи людей оказали этим свое величайшее доверие партии и ее Читинскому комитету. Это была большая победа забайкальских большевиков.

    Отныне солдаты открыто собираются вместе с рабочими на многотысячные митинги, на которых с пламенными речами выступают члены Читинского комитета большевиков.

    В эту горячую пору Антон Костюшко не только проводит все дни в частях гарнизона, но и ночует в казармах. Его обаяние, простота, знание нужд солдат привлекают к нему их сердца. Пройдут годы, и уцелевшие в кровавых боях за свободу ветераны сохранят на всю жизнь память о «технике Григоровиче», впервые открывшем им подлинный смысл жизни и путь борьбы за правое дело.

     ...Чита живет по законам революции. Явочным порядком устанавливается 8-часовой рабочий день. Читинский комитет добивается полной свободы собраний, на которых ставятся вопросы и общеполитические, и конкретные, отражающие нужды местных рабочих.

    Совет солдатских и казачьих депутатов РСДРП призван был объединять массы солдат и казаков и руководить ими. Наряду с этим Советом была создана организация, ставшая центральным органом власти на Забайкальской железной дороге и вошедшая в историю читинской революции под названием «Смешанного комитета». «Смешанным» он назывался потому, что в состав его входили представители всех служб дороги.

    В создании этой организации — органа восстания и зачаточной формы революционной власти виден широкий размах революционного творчества читинского пролетариата, смелость его свершений.

    И читинские большевики показали себя руководителями-ленинцами в том, что, не строя оторванных от жизни планов, внимательно всматривались в революционную практику, помогали массам решать задачи, выдвигаемые жизнью. Они шли по пути, указанному В. И. Лениным: «Мы не имеем ни малейших претензий на то, чтобы навязывать практикам какую-нибудь сочиненную форму борьбы... Но мы видим свою задачу в том, чтобы помочь по мере сил правильной теоретической оценке новых форм борьбы, выдвигаемых жизнью...» [* В. И. Ленин, Соч., т. 11, стр. 195-196.].

    Легально выходящие начиная с 7 декабря 1905 года номера «Забайкальского рабочего» рассказывают нам о кипучей деятельности Читинского комитета. Организовываются профсоюзы: союз рабочих мастерских и депо Забайкальской железной дороги, союз паровозных бригад, союз приказчиков, телеграфистов и другие. 22 декабря читинская почтово-телеграфная контора была захвачена вооруженным народом и передана союзу почтово-телеграфных работников.

    «Иосиф Григорович» входил в Совет солдатских и казачьих депутатов РСДРП и в Смешанный комитет железной дороги. Но главным делом Костюшко, которому он отдавался со всей присущей ему энергией и страстью, были рабочие дружины.

    Председатель Совета рабочих дружин Григорович сумел создать вооруженные отряды рабочих, которые охраняли порядок в городе и бдительно стояли на страже завоеваний революции.

    Одну из своих статей в «Забайкальском рабочем» Григорович заключает требованием, «чтобы полиция признала открытое существование вооруженных рабочих дружин, чтобы попытки обезоруживать отдельных рабочих больше не повторялись».

    С особой силой звучит последняя фраза статьи: «В случае игнорирования этого заявления рабочие примут свои, еще более решительные, меры».

    Статья эта, подписанная «Организующий рабочие дружины Григорович», доносит до нас тот дух решимости и бесстрашия, который так характерен для ее автора.

    Страницы «Забайкальского рабочего» рассказывают об одном из самых ярких эпизодов истории «Читинской республики». Читинский комитет 20 декабря предпринял освобождение с Акатуйской каторги политических заключенных, матросов транспорта «Прут». Этот акт, осуществленный под руководством В. К. Курнатовского, укрепил в массах авторитет Читинского комитета и доверие к нему.

    Читинский комитет стремился расширить плацдарм своей деятельности. Комитет распределил свои руководящие кадры: Бабушкин с вагонами оружия для иркутян выехал в Иркутск. Позднее Курнатовский был послан Комитетом в рабочий центр Черемхово.

    Костюшко оставался на своем посту руководителя вооруженных отрядов революционной Читы до последнего дня «Читинской республики».

                                                                     КАРАТЕЛИ

    При царском дворе не сразу представили себе во всей ясности, что происходит в Сибири.

    Поначалу отчаянным донесениям забайкальского губернатора Холщевникова просто не верили, чуть не записав его самого в бунтовщики. Телеграммы Холщевникова, многословные и слезливые, вызывали недоверие и Петербурга, и главнокомандующего Линевича, и командующего тылом Маньчжурской армии Надарова.

    Но вот стали поступать тревожные сигналы от Кутайсова. Иркутский генерал-губернатор Кутайсов, человек иного склада, чем Холщевников, был известен своим беспощадным отношением к революционерам. В его телеграммах были слова, которые не позволяли отбросить донесение, не дочитав до конца. Граф Кутайсов предупреждал: «...брожение между войсками громадное, и если будут беспорядки, то они могут кончиться только смертью тех немногих, которые еще верны государю... В Иркутске образовано революционное правительство, мятеж в полном разгаре, резня неизбежна».

    Под влиянием этих сообщений министр внутренних дел граф Дурново заключил,, что «положение на сибирской дороге может угрожать даже существованию государства». Благодушие сменилось паникой, полетели депеши, посыпались докладные записки.

    Тогда «спасать отечество» вызвался председатель кабинета министров Витте.

    Впоследствии в своих мемуарах Витте писал, что он предложил государю такую меру: «Выбрать двух решительных и надежных генералов, дать им каждому по отряду хороших войск и снарядить два поезда: один из Харбина по направлению в Россию, а другой из России по направлению к Харбину — и предложить этим начальникам во что бы то ни стало водворить порядок по Сибирской железной дороге и открыть на ней правильное движение».

    Затем мысль о карательной экспедиции как «плетке-двухвостке» присвоил себе великий князь Николай Николаевич.

    В письме к матери 12 января 1906 года Николай II написал: «Николаше (то есть Николаю Николаевичу. — И. Г.) пришла отличная мысль, которую он предложил, — из России послан Меллер-Закомельский с войсками, жандармами и пулеметами в Сибирь до Иркутска, а из Харбина Ренненкампф, ему навстречу».

    13 декабря царь подписал шифрованную телеграмму в Харбин главнокомандующему генерал-адъютанту Линевичу с повелением: «Безотлагательно возложить на генерал-лейтенанта Ренненкампфа восстановление среди всех служащих на Забайкальской и Сибирской железных дорогах полного с их стороны подчинения требованиям законных властей».

    Телеграмма самодержца не могла быть передана должным путем: телеграфисты бастовали, телеграф бездействовал.

    Депеша с фельдъегерем была отправлена в Эйдкунен, оттуда, проделав путь вокруг света, передана в Нагасаки, где вручена генералу Данилову. Два офицера в штатском при помощи японцев доставили ее по назначению только 25 декабря.

    Эта унизительная необходимость убедительнее всех сообщений с мест уверила царя в серьезности положения.

    Барон Ренненкампф известил генерала Палицына о том, что выезжает из Харбина 9 января, в кратких и «выразительных» словах: «Буду действовать по обстоятельствам, прибегая к полевому суду. При вооруженном сопротивлении расстреливать без суда».

    Ренненкампф отправился с двумя поездами. В первом — рота пехоты, чины железнодорожного батальона и телеграфа, запасы материалов для быстрого восстановления железнодорожного пути и телеграфа. Во втором — три роты пехоты, четыре пулемета, два горных орудия.

    Следом двигались эшелоны 17-го, 18-го, 19-го и 20-го Восточно-Сибирских стрелковых полков.

    Не желая дать Ренненкампфу опередить себя, барон Меллер-Закомельский чрезвычайно спешил. Он наметил выезд на 31 декабря. Две сводные роты 3-й пехотной гвардейской дивизии, вошедшие в состав отряда, прибыли в Москву только в 8 часов вечера 31 декабря и были перевезены прямо с Брестского на Курский вокзал.

    В полночь 31 декабря с Курского вокзала в Москве отбыл отряд генерала Меллер-3акомельского.

    При общем взгляде на состав и снаряжение экспедиции, или, как она называлась в официальных документах, отряда, бросалась в глаза значительность вооруженной людской силы по количеству и тщательному отбору даже рядового состава.

    Штаб комплектовали с еще большим отбором. Меллер-Закомельский лично вызывал телеграммами лиц, которых он знал, и получал согласие царя на их включение в состав отряда.

    Полковник Энгельке от военно-судебного ведомства должен был оформлять юридическими актами действия генерала.

    Имелся врач со всеми необходимыми предметами помощи участникам экспедиции, «пострадавшим при водворении порядка». Можно было удивляться исключительно четкой организации отряда, оперативности и быстроте, с которой выполнялись все распоряжения начальника, — качествам, которые так редко встречались в ходе недавней войны с Японией.

    Еще более поражало богатство материальной части экспедиции: в состав артиллерии вошли совершенно новые пушки, которые предназначались для войны с японцами, но так и не были пущены в ход и теперь были взяты на вооружение отряда, выехавшего на подавление «беспорядков».

    Меллер-Закомельскому было в то время 62 года, и он имел огромный опыт карателя. Девятнадцати лет Меллер-Закомельский участвовал в усмирении польского восстания. Затем жажда чинов и наград приводит его на поля сражений против народов Туркестана.

    Далее — подавление севастопольского мятежа... И вот уже новое повеление монарха возлагается на испытанные плечи барона: «водворение порядка» на Самаро-Златоустовской и Сибирской железных дорогах...

    Фигура Меллер-Закомельского и вся подготовка дела вызывали даже у участников «экспедиции» назойливые мысли о том противнике, который противостоял отряду. Что происходило там, в глубокой котловине меж пологих сопок, где, окутанный морозным туманом суровой зимы, лежал мятежный город, революционная Чита?

    Правительственный телеграф безмолвствовал. Сведения очевидцев были отрывочны и противоречивы.

    За Уралом начались метели. То и дело заносы преграждали дорогу поездам карателей. Теперь под началом Меллера следовало уже два поезда. Во втором поезде ехали нижние чины и офицеры отряда подъесаула Алексеева, высланного генералом Сухотиным для пополнения экспедиции. Давали команду казакам. Засидевшиеся в вагонах люди быстро расчищали пути. И снова поезд останавливался перед наметами снега, словно не хотела пускать его дальше эта земля.

    В Тюмени в поезд явилась депутация местных купцов, Меллеру преподнесли ковры. В Омске к барону также просилась депутация, но он никого не принял: накануне от жандармского управления получили сведения, что готовится покушение.

    Уже от Омска развил бешеную деятельность «по выявлению крамолы на телеграфе» член экспедиции чиновник Марцинкевич.

    На станциях, взяв из караула несколько нижних чинов, он входил в помещение телеграфа и командовал: «Руки вверх!». Потом приказывал всех обыскать. Просматривал телеграфные ленты и телеграммы, отбирая противоправительственные и устанавливая, кто их передавал и принимал.

    Все дела о виновных телеграфистах и других железнодорожниках Марцинкевич сам докладывал барону. Барон обычно говорил: «Наказать розгами» или «25 шомполов».

    Приказ выполнялся немедленно, тут же на платформе.

    На станции Иланская в депо шло собрание рабочих. В то же время у семафора мирно стоял эшелон Терско-Кубанского полка. Прибыв на станцию, Меллер-Закомельский вызвал командира и приказал: «Громить станцию будут кубанцы. Роту охраны станции — им в помощь. От нас пошлем десяток отборных казаков и офицера. Этими силами немедленно скрытно оцепите депо».

    Десятки солдат ворвались в помещение, где шел митинг. Люди не бросились врассыпную при предупреждающем крике: «Солдаты!», а, наоборот, тесно сомкнулись, закрыв оратора. Терцы, работая прикладами, оттесняли отчаянно отбивающихся рабочих к выходу, где их встречали казаки с нагайками.

    Кто-то разбил лампу. В полутьме кубанцы действовали кинжалами, каким-то чутьем угадывая рабочих в общей свалке.

    Побоище длилось до утра.

    В это утро барон заканчивал донесение государю. Он включил в него события на станции Иланской, не приукрасив их и не исказив цифр: «Убито бунтовщиков 19, ранено — 70 и 70 арестовано».

    Вошел в действие составленный лично Меллер-Закомельским план о порядке остановки и осмотра встречных поездов.

    Все поезда останавливались у входного семафора и оцеплялись. На случай, если машинист, не обратив внимания на закрытый семафор, попытается прорваться, на платформе устанавливались орудия, из которых в таком случае следовало открыть стрельбу и разнести паровоз.

    Пассажиров подошедших к станции поездов не выпускали из вагонов. Офицеры проверяли документы и обыскивали подозрительных.

    18 января 1906 года на станции Слюдянка был задержан поезд, шедший из Читы.

    Провокатор донес, что в нем едут читинские революционеры с оружием для рабочих Иркутска. Это был поезд, с которым направлялся в Иркутск Иван Васильевич Бабушкин.

    Без команды «в ружье!», без шума были подняты солдаты. Кексгольмцы, привычно рассыпавшись частой цепью, взяли поезд в кольцо. Бабушкин и пять его товарищей были арестованы и доставлены на станцию Мысовая в 325 километрах от Иркутска.

    Меллер-Закомельскому доложили, что арестованные с оружием люди отказались назвать себя и объяснить свою задачу.

    Поезд барона готовился к отправке с Мысовой. Комендант поезда Заботкин осведомился, что делать с арестованными.

    — А сколько их? — спросил барон.

    — Шесть человек, — доложил Заботкин.

    — Ну что нам возиться с ними? Сдайте их жандармам.

    Казалось, решение было принято, но тут, вмешался Марцинкевич и попросил разрешения доложить об одном из арестованных. Он сказал, что это видный революционер...

    — Уже седьмой? — спросил барон.

    — Нет, он в числе шести, — ответил Марцинкевич.

    — Ну, расстреляем,— передумал барон.

    — Всех шестерых? — спросил педантичный Заботкин.

    — Ну да... — подтвердил барон.

    Арестованные были выведены из вагона и, окруженные, конвоем, стояли на путях.

    Из вагона вышел Заботкин и принял под команду маленький отряд. Послышался скрип снега, смешанного с песком, под сапогами идущих. Отошли всего шагов двадцать в сторону Байкала. На маленьком пригорке здесь росли две сосны с редкой, осыпавшейся на подветренной стороне хвоей. Дальше идти, вероятно, не решились, потому что здесь обрывалась освещенная огнями поезда полоса.

    Арестованных поставили в одну шеренгу и приказали им повернуться спиной к солдатам.

    Никто из них не просил пощады, никто не вскрикнул, когда солдаты вскинули ружья и щелкнули затворы. Руководивший казнью Заботкин подал команду.

    Но залп не получился, раздались одиночные выстрелы. То ли на морозе сгустилась смазка ружей, то ли дрожали руки солдат.

    Команда была отдана повторно. И снова одиночные выстрелы.

    Казнь длилась 15 минут и превращалась в истязание.

    Наконец все было кончено. Убитые полегли под соснами, опустившими редкую хвою, словно флаги над могилой...

    Прошло много времени, пока обстоятельства гибели Ивана Васильевича Бабушкина стали известны товарищам. И еще много времени протекло, пока по нелегальным каналам дошла за границу к Ленину горестная весть о смерти любимого его ученика.

                                                       ОПАСНОСТЬ НАДВИГАЕТСЯ

    В Чите получили сведения о поражении революции в Москве. На базаре, в лавках поползли слухи о «начале конца». Но их быстро погасила твердая уверенность, с которой большевики развивали деятельность «Читинской республики».

    Регулярно выходил «Забайкальский рабочий», газета Читинского комитета. Злопыхатели напрасно искали между строчек ее признаки растерянности.

    9 января 1906 года праздновали годовщину революции. Подавляющее большинство в колоннах — революционные солдаты... Идут подразделения четким шагом, никакой расхлябанности, разложения дисциплины, о чем трубили буржуазные газеты. И дружинники — под стать солдатам: подтянутые, собранные. Их ведет Костюшко. На рукаве у него красная повязка командира, на поясе револьвер. И вся эта праздничная, яркая картина освещена щедрым солнцем, блеском снежных вершин над городом, сверканьем начищенного оружия.

     Такие же демонстрации состоялись и в других городах Забайкалья.

    О чем думали в эти дни руководители читинских рабочих? «Читинская республика» не могла выстоять одна, изолированная, при подавлении революции в рабочих центрах России. Но читинские руководители твердо верили, что поражение революции — временное.

    И то, что предпринималось потом в Чите,— не от отчаяния, не обреченно, а деловито, с расчетом на будущее,— заставляло злопыхателей опускать головы.

    Но большевики не скрывали от масс надвигающейся опасности — широко обсуждался «Приказ № 2», документ, который Ренненкампф разослал по дороге. Это была открытая угроза, обращенная к революционному Забайкалью.

    Опытный в интригах генерал Ренненкампф считал, что прямое обращение к мятежникам вызовет раскол и смятение в их рядах.

    Как только был получен приказ № 2 генерала волчьей сотни, как называли Ренненкампфа, Читинский комитет собрался на совместное заседание со Смешанным комитетом и Советом солдатских и казачьих депутатов. Был выработан текст ответа генералу Ренненкампфу. 14 января этот ответ был единогласно принят экстренным, собранным по гудку общим собранием рабочих и служащих дороги.

    Текст этого ответа выражал решимость читинского пролетариата до конца отстаивать завоевания революции:

    «Мы, рабочие и служащие, заявляем:

    а) что не отказываемся от своих прежних политических убеждений и не будем распускать наших политических организаций, которые Ренненкампф именует преступными;

    б) что не будем давать никаких подписок, кроме подписки бороться с самодержавием до конца...

    в) что против репрессивных мер, которые вздумает принять генерал волчьей сотни, будем бороться всеми силами, не стесняясь выбором средств, и вместе с тем требуем немедленного освобождения арестованных товарищей по линии и отмены военно-полевого суда».

    Возмущенные наглыми требованиями Ренненкампфа, рабочие с еще большей энергией стали готовиться к отпору силам реакции.

    После отъезда из Читы Бабушкина и Курнатовского Костюшко принял на себя руководство всей обороной революционной Читы. По линии железной дороги были направлены группы подрывников. Читинский комитет надеялся, что этим группам, во главе которых стояли отважные, испытанные товарищи, удается взорвать поезда карателей.

    В самой Чите проводились работы по укреплению города, в первую очередь железнодорожных мастерских — цитадели читинских рабочих. Неузнаваемо изменилась площадь у мастерских. Она была запружена телегами с грузами, накрытыми брезентом, из-под которого иногда грозно поблескивал вороненый ствол или высветленный солнечным лучом винтовочный приклад. Дружинники хлопотали около телег. На лицах их лежала тень суровой заботы. Подходы к мастерским были заминированы в течение нескольких ночей. Само здание мастерских окружили укрепления, сделанные по всем правилам саперного искусства. Мешки с песком закрывали окна, оставляя узкие амбразуры. Главный вход загораживала высокая баррикада. Повсюду были нарыты блиндажи.

    Мастерские, ставшие крепостью, казалось, настороженно и угрожающе ощетинились, обратившись лицом к востоку, откуда двигался на Читу поезд карателей под началом «черного генерала» Ренненкампфа.

    Первый удар был нанесен «Читинской республике» предательски: новый губернатор Сычевский, назначенный, вместо Холщевникова, вступив в переговоры «примирительного .характера» с рабочими, одновременно тайно ввел в Читу роту 17-го Восточно-Сибирского полка. С ее помощью был обезоружен почти весь 3-й Резервный железнодорожный батальон — опора читинской революционной армии — и была арестована половина его бойцов.

    Этот неожиданный удар сыграл роковую роль в судьбе «Читинской республики».

    Ночью 21 января 1906 года к Песчанке, пригороду Читы, подошли четыре поезда с войсками Ренненкампфа.

    На Чите-Первой и в городе всю ночь не умолкали гудки, призывая рабочих к обороне.

    Более полутора тысяч дружинников третьи сутки не покидали мастерских. Все члены Читинского комитета РСДРП находились здесь. Происходили совещания Комитета с Советом дружин.

    Винтовки, гранаты, патроны были розданы. Каждый знал место, отведенное ему планом защиты мастерских. Ожидали прибытия в мастерские революционных частей гарнизона, которые должны были к вечеру покинуть казармы и занять оборону на подступах к Чите-Военной.

    Однако солдаты не подходили, и Костюшко послал связного в военный городок. Связной вернулся с плохими вестями: казармы оцеплены, слышна стрельба, пробраться через цепи невозможно.

    В это время появилось несколько солдат, которым удалось прорваться. Они рассказали, что верные правительству войска большими силами окружили казармы и обезоружили революционных солдат.

    На заседании Комитета с Советом дружин стоял один вопрос: о плане дальнейших действий. После разгрома реакцией вооруженного восстания в Москве, Красноярске и других городах Чита не могла выстоять одна:

    Последняя попытка задержать продвижение карателей потерпела крах: вернулись обе группы подрывников. К поездам невозможно было приблизиться. Пути усиленно охранялись. Товарищи едва ушли из-под пуль.

    Других сообщений на заседании не было: положение всем было ясно. Выступали только с предложениями.

    Костюшко предложил оставить в силе первоначальный план: оборонять мастерские всеми имеющимися в распоряжении их защитников средствами. Надвигается грозная сила, но рабочие имеют преимущество: здесь, в мастерских, в своей колыбели и своей крепости, — они хозяева.

    Столяров считал, что неравенство сил обрекает этот план на неудачу и во избежание напрасных жертв предлагал перейти к партизанской борьбе. Проголосовали. Большинство оказалось на стороне Столярова.

    В ночь на 22 января 1906 года Читинский комитет РСДРП и Читинский совет рабочих дружин постановили: «Вооруженного сопротивления не оказывать, революционную борьбу вести в подполье и готовиться к грядущим боям».

    Было уже далеко за полночь, но никто не уходил из мастерских. В вагонном цехе, у верстаков, группами сидели, зажав винтовки между колен, дружинники. Среди них небольшая горсточка солдат — это все, что осталось от революционного гарнизона Читы.

    Антон Антонович молча смотрел перед собой. Вот они, самые стойкие и мужественные его соратники. Доведется ли им еще соединиться под боевыми знаменами? Он верил, что грядущие бои не за горами.

    Он вглядывался в обращенные к нему, искаженные волнением и болью лица людей, и в эту минуту не было для него на свете никого дороже их,

    — Товарищи! — воскликнул Костюшко, и слово это такой мучительной скорбью отозвалось в его сердце, что он долго молча стоял перед собранием, опустив голову. — Только что приняли решение, — наконец заговорил он своим негромким, таким знакомым всем голосом, жестом подчеркивая значение своих слов. — Давайте расходиться группами по 5-6 человек. Прячьте оружие и ждите сигнала. Мы еще повоюем. Комитет уходит в подполье и будет продолжать свою работу. Мы еще встретимся, товарищи!

    Он кончил, но никто не двинулся с места.

    Антон Антонович растерянно оглянулся на товарищей, как бы спрашивая, почему они не уходят. Сзади него Столяров откровенно вытирал глаза платком.

    — До свиданья, товарищи! — тихо сказал Костюшко.

    Как будто это были самые главные, долгожданные слова, дружинники зашумели и, окружив Антона Антоновича, стали прощаться.

    На рассвете протяжный гудок поплыл над путями, над баррикадой и заваленными мешками стенами. Это был сигнал покидать мастерские.

    Антон Антонович с Цупсманом, Кривоносенко и бывшим политкаторжанином матросом Минаковым ушли последними. Все было готово для отъезда; лошади, запряженные в легкий «ходок», стояли у крыльца дома Кривоносенко, где жил Костюшко. Но Антон Антонович, до последней минуты озабоченный тем, чтобы скрылись все дружинники, медлил.

    На квартире Кривоносенко его и захватили агенты Ренненкампфа, ворвавшиеся в дом. Костюшко отстреливался до последнего патрона, но был схвачен.

    Вместе с Костюшко были арестованы и товарищи его, не пожелавшие покинуть своего любимого вожака в минуту смертельной опасности. Среди них — Эрнест Цупсман, отважный помощник начальника станции Чита-Первая, так много сделавший для вооружения рабочей Читы; старый рабочий Столяров — последовательный большевик, член Читинского комитета; Павел Кларк и Алексей Кузнецов — ссыльные народники, ставшие верными помощниками Читинского комитета в дни решающей борьбы. Был с ними и сын Павла Кларка, юноша Борис, дружинник, беспредельно преданный Костюшко, почитавший его высоким образцом революционера.

    Под строжайшим конвоем всех препроводили в читинскую тюрьму.

    Фикция следствия продолжалась недолго.

    Перед царским «правосудием» предстал руководитель вооруженной силы революционной Читы — Иосиф Николаевич Григорович. Карателям не удалось узнать подлинное имя героя-большевика.

    На допросах Григорович-Костюшко держался бесстрашно и стойко. В казенных формулировках жандармского протокола не может укрыться то достоинство, с которым арестованный дал отпор следствию палачей:

    «...Я отвечать отказываюсь, а тем более называть фамилии кого-либо из моих товарищей я не желаю».

    «От подписи Григорович отказался», — вынужден был зафиксировать жандармский ротмистр Балабанов.

     ...Приметы революционной Читы были сметены с улиц центра города. Сорваны объявления о митингах, диспутах и собраниях. На перекрестках снова стояли полицейские. По городу проезжали конные патрули. Какие-то юркие личности в надвинутых на глаза шапках мелькали у входов в общественные места. На рекламных тумбах пестрели яркие афиши приезжих фокусников, клоунов, гадалок. Нарядные санки, запряженные рысаками, покрытыми цветными сетками, мчали господ в богатых шубах и собольих шапках. Все, кто еще так недавно пугливо выглядывал на улицу в щель ставен, кто с опаской разворачивал пахнущий свежей типографской краской номер «Забайкальского рабочего», теперь высыпали на улицы, заполнили рестораны и магазины. Всюду слышался преувеличенно громкий говор и смех. Веселье их было слишком шумным, чтобы быть искренним. Какая-то судорога страха вдруг пробегала по лицам, умолкал смех, и молчание воцарялось на миг, будто люди прислушивались к чему-то, ждали чего-то...

    Рабочие окраины притихли. Тишина эта была непрочной, зыбкой. Словно огонь тлел под пеплом. Читинский комитет понес страшную утрату, но он не был разгромлен. В глубоком подполье велась работа, действовал нелегальный аппарат, сохранились явки, подпольная типография. 12 февраля 1906 года, несмотря на то что в Чите находились войска карателей, вышел 6-й номер «Забайкальского рабочего».

    Читинские большевики продолжали свою работу. Одной из первых своих задач они считали освобождение арестованных товарищей.

                                                                  ВАГОН СМЕРТНИКОВ

    Все делалось с лихорадочной поспешностью. Это была поспешность убийцы, торопящегося покончить с жертвой, пока не наступил рассвет.

    Утро 28 февраля 1906 года вошло ярким солнечным лучом в тюремную камеру, где содержались товарищи Костюшко, арестованные по приказу Ренненкампфа: Эрнест Цупсман, Прокофий Столяров, Павел и Борис Кларки, Алексей Кузнецов, Иван Кривоносенко, Исай Вайнштейн и Петр Качаев.

    Заключенные обрадовались солнечным лучам, безоблачному небу. Беспечно переговаривались, гадали, скоро ли выпустят Костюшко из карцера,

    В карцер Антон Антонович угодил при раскрытии подготовки к побегу, который пытался организовать Читинский комитет.

    Об этой последней отчаянной попытке сухо рассказывает жандармский протокол:

    «1906 г. февраля 26-го дня помощник начальника Читинской тюрьмы Григорьев составил настоящий протокол о том, что сего числа в числе других политических арестантов находился на свидании со своей женой политический арестант Осип Григорович (он же Василий Карпович), по окончании свидания и когда надзиратель Гуськов, присутствующий при свидании, приказал привратнику Михайлову обыскать Григоровича, на это последний не согласился и возвратился в комнату свиданий, и первому попавшемуся посетителю читинскому мещанину Даниилу Тимофеевичу Коренину передал газетный сверток, который достал из кармана своего пальто, что было замечено Гуськовым и доложено мне. Почему я и предложил Коренину возвратить мне переданный сверток, что и было исполнено, и в этом свертке оказалось три парика, бороды, баки и усы цвета черного, седого и рыжего. При обыске у Григоровича ничего подозрительного не найдено. Постановил: политического арестанта Осипа Григоровича (он же Василий Карпович) заключить в одиночную камеру до распоряжения начальника тюрьмы. Помощник начальника Читинской тюрьмы Григорьев».

    На протоколе начальник тюрьмы написал: «Передать ротмистру Балабанову на распоряжение».

    Это была победа жандарма Балабанова, вознаградившая его за долгие месяцы унизительной беспомощности перед читинской «крамолой»...

    Ровно в десять часов 28 февраля загремели засовы. И хотя все дни заключения арестованные ждали именно этого, окрик «выходи!» показался внезапным, неестественно громко раскатившимся под сводами коридора.

    — А как же Григорович? — ни к кому не обращаясь, тревожно произнес Столяров и увидел по лицам товарищей, что тот же вопрос застыл и у них на устах.

    Команду «выходи!» подал надзиратель, но на тюремном дворе рядом с чиновником в форме тюремного ведомства арестованные увидели армейского офицера с какой-то бумагой в руке. Офицер стал вызывать заключенных по бумаге, отмечая фамилии в своем списке.

    Даже неопытный Борис Кларк догадался, что происходит передача арестованных военному конвою. Значит, на суд!

    В это время во дворе показался Костюшко. Его только что вывели из темного карцера, яркое солнце и нестерпимый блеск снега, лежащего вокруг, ослепили его. Пенсне у Костюшко отобрали, и серые глаза его щурились.

    Костюшко вели два надзирателя, руки его были связаны за спиной. Так конвоировали только особо опасных преступников. Напряженность конвоиров подчеркивала свободу и естественность осанки узника.

    — Здравствуй, товарищ Григорович! — поспешно вскрикнул Столяров, умышленно громко называя Костюшко этим вымышленным именем, под которым он значился в документах.

    Костюшко широко улыбнулся товарищам, хотел что-то ответить. «Молчать!» — быстро сказал офицер, приблизившись к Костюшко.

    Костюшко в полный голос крикнул:

    — Здравствуйте, друзья! Я снова с вами!

    Заключенные, не обращая внимания на окрики надзирателей, окружили его.

    Конвоиры, грубо расталкивая арестованных, построили их попарно. Борис Кларк замешкался, и его поставили девятым, замыкающим, но Кузнецов, оказавшийся рядом с Павлом Ивановичем Кларком, быстро сделал шаг назад, чтобы Борис пошел в паре с отцом. Двойной ряд солдат окружил узников. Конвоиры, избегая встречаться глазами с арестованными, глядели поверх их голов.

    Солдаты, составлявшие внутренний круг конвоя, обнажили шашки. Остальные взяли ружья наперевес.

    Обитые железом ворота распахнулись. «Шагом... арш!» — скомандовал офицер.

    Костюшко, шедший впереди, вскинул голову, обвел глазами стены, замыкающие двор, и крикнул:

    — Прощайте, товарищи! Уходим на суд!

    Голос был негромкий, но в тишине тюремного двора и в чистоте утреннего воздуха он прозвучал сильно и отчетливо. Словно это был сигнал — закричали справа и слева:

    — Прощайте, товарищи!

     Это было последнее напутствие уходящим навстречу неизвестности.

    Одно из самых скучных в городе, унылого, казенного вида здание читинского военного собрания стало местом, где разыгралась комедия суда.

    Воздвигли в зале заседаний соответствующие сооружения: кафедру для прокурора, огороженную деревянным барьером скамью подсудимых, отвели комнаты под судейскую совещательную, для свидетелей, для караула, расставили, где надлежит, посты.

    Обвиняемых без промедления рассадили в два ряда на скамье подсудимых. В первом ряду оказались Костюшко, Цупсман, Кузнецов, Столяров, Павел Кларк. Бориса Кларка, Качаева, Кривоносенко и Вайнштейна посадили сзади. Доска барьера опустилась, защелкнулся замок. По бокам встали солдаты с саблями наголо.

    Несмотря на то что дело происходило не во время войны и не на театре военных действий, суд, заседавший 28 февраля 1906 года в здании военного собрания в Чите, был судом военным. И это означало, что не коронным судьям, а офицерам, назначенным командованием, было дано право судить, даровать жизнь или смерть девяти подсудимым, назначить каждому из них мучительную казнь либо заточить в тюрьму на срок, исключающий надежду на свободу. Это означало также, что процедура суда упрощена и укорочена до того предела, при котором обвиняемым не дается возможности опровергнуть обвинения. И еще то, что приговор этого суда не подлежит обжалованию в высшие судебные инстанции, а требует лишь конфирмации Ренненкампфа.

    Подсудимые не имели времени предаваться размышлениям. Не успели они разместиться на отведенных им скамьях, как секретарь пробормотал:

    — Суд идет! Прошу встать!

    Председатель лишенным выражения голосом произвел перекличку подсудимых. Затем он приказал ввести свидетелей и привести их к присяге.

    Процедура приведения свидетелей к присяге была проведена молниеносно, так что подсудимые не рассмотрели толком, кто же будет доказывать суду их виновность. Они узнали среди свидетелей только городового Труфанова, который, повторяя слова присяги, опасливо косился в сторону подсудимых.

    «Огласите обвинительный акт»,— приказал председатель.

    Секретарь зачитал общую часть обвинительного акта «о слесаре Иосифе Григоровиче, помощнике начальника станции Эрнесте Цупсмане, железнодорожном мастеровом Петре Качаеве, мещанине Иване Кривоносенко, приказчике общества потребителей служащих на Забайкальской железной дороге Исае Вайнштейне, столяре Прокофии Столярове, ревизоре материальной службы Павле Кларке, потомственного почетного гражданина сыне Борисе Кларке и фотографе Алексее Кузнецове, преданных временному военному суду при отряде генерал-лейтенанта Ренненкампфа...»

    «Члены местной революционной партии на железнодорожной станции Чита и в г. Чите в своей противоправительственной деятельности в конце 1905 и начале 1906 годов вели не только агитацию среди железнодорожных мастеровых, рабочих и служащих, а также местных войск, но, кроме того, организовали и вооружали боевые дружины, похищали для них из вагонов казенное оружие и боевые огнестрельные припасы, организуя всеми означенными средствами вместе с другими, не обнаруженными дознанием лицами, вооруженное восстание местного населения и рабочих для ниспровержения существующего в России государственного строя...»

    Затем шло определение виновности каждого из обвиняемых, затем зачитывалась резолютивная часть.

    Деятельность каждого из подсудимых квалифицировалась по 3-й части 101-й статьи Уголовного уложения, которая требовала смертной казни.

    Прокурор Сергеев заговорил, и Антон Антонович даже не поверил сразу своим ушам: прокурор смягчал вину подсудимых и делал это, опираясь на данные судебного следствия и обходя безоговорочные положения обвинительного акта.

    Так, он вовсе отказался от обвинения Бориса Кларка.

    Главное же заключалось в том, что прокурор отказывался от квалификации действий подсудимых по 3-й части 101-й статьи, как предлагалось обвинительным актом.

    Видимо, прокурор был законником и явное несоответствие того, что происходило, правовым нормам претило ему.

    Чем основательнее подкреплял аргументами свои выводы прокурор, тем беспокойнее вел себя председатель суда Тишин.

    Прокурор не поддерживает выводы обвинительного заключения! Прокурор видит повод для снисхождения в том, что деятельность подсудимых, вменяемая им в вину, имела место после манифеста 17 октября 1905 года!

    Между тем, Сергеев говорил негромко, уверенно и с видом крайнего упорства.

    Он, конечно, понимал, что его дальнейшая карьера решается сейчас, — и все же он говорил. Это внушало уважение к нему. Но прокурор не замечал взглядов, обращенных на него. Люди, сидящие на скамье подсудимых, были для него только объектами применения определенных статей закона, и он, прокурор, ратовал за то, чтобы статьи были применены правильно.

    Защитник, капитан Нормандский, подхватив мысль прокурора, развил ее: подсудимым инкриминируется организация митингов, выступлений на них и в печати и тому подобная общественная деятельность. Она, однако, не может быть признана преступной, поскольку она относится к периоду после манифеста 17 октября. Что же касается обвинения в принадлежности к партии, стремящейся к ниспровержению существующего в России образа правления, и в вооруженном восстании, то такое обвинение защитник считает недоказанным. Если же суд и признает это обвинение доказанным, то ему следует квалифицировать преступление подсудимых по статье 102. Уголовного уложения, а не по 101.

    Решение этого формального вопроса имело исключительно важное значение для обвиняемых: статья 101, часть 3, фигурирующая в обвинительном акте, предусматривала смертную казнь, а статья 102 — срочную каторгу.

    В три часа ночи суд удалился на совещание.

    Подсудимых вывели в соседнюю с залом комнату.

    Все молчаливо отметили свою важную победу: никто не выдал Костюшко, хотя множество читинских жителей знало, кто скрывается под фамилией Григоровича.

    Суд Ренненкампфа судил техника Иосифа Григоровича, не подозревая, что на скамье подсудимых сидит испытанный революционер Антон Антонович Костюшко, один из организаторов знаменитого «романовского протеста», дерзко бежавший из иркутской тюрьмы.

    Около 4 часов утра обе половинки дверей распахнулись. Офицер подал знак. Сменившийся конвой окружил узников.

    Когда они вошли в зал, их поразила перемена в обстановке. Пустой зал суда казался многолюдным. Все первые ряды были заполнены солдатами с ружьями. Дальше зал тонул во мраке. Горела только люстра над столом суда. Судьи стояли у своих стульев. Тишин стал читать приговор.

    В потоке незначительных слов, казенных оборотов, условных форм, в которые облекались беспощадные судебные решения, выкристаллизовалось то, к чему было Приковано все внимание не только приговоренных, но и конвоя, настороженно сомкнувшего частокол штыков вокруг них.

    ...Качаев — по недоказанности улик оправдан. Борису Кларку ввиду несовершеннолетия — бессрочную каторгу. Остальным — смертная казнь через повешение...

    Тишин спешил, проглатывал слова, комкая фразы.

    Едва он кончил чтение приговора, еще звук его голоса гулко отдавался в зале суда, как раздалась раскатистая команда офицера конвоя:

    — На-ле-во!

    Солдаты повернулись и, подгоняя осужденных, вывели их в коридор. Не давая им останавливаться, почти на бегу, из шеренги отделили Качаева. Он не успел попрощаться с товарищами.

    — Быстро, быстро! — приговаривал офицер.

    Вот и улица. Холодный воздух прильнул, к щекам. Атамановская площадь безлюдна. Мороз к утру усилился.

    Близко было уже утро, раннее утро 1 марта 1906 года. Но ничто не предвещало рассвета. Темное небо без звезд и луны казалось плоским. Между ним и слабо отсвечивающим снежным покровом земли как будто парили в воздухе казавшиеся совсем близкими сопки.

    Осужденных вывели к станции. Ночной вокзал, освещенный желтоватым светом фонарей, остался справа. Приговоренных вели через багажный двор на линию. Здесь все было знакомо: под ногами привычно ощущались шпалы, ухо ловило дальние гудки и шипение пара, выпускаемого локомотивом на запасном пути. Зеленый глазок семафора мерцал, как всегда, как в недавние дни кипучей жизни, дни свободы...

    Поезд Ренненкампфа стоял на запасном пути. Около каждого вагона застыл часовой в косматой шубе и башлыке. В окнах пульмановских вагонов кое-где горел свет. Здесь шла своя жизнь. В окошке салон-вагона желтый блик лежал на белой занавеске.

    — Стой!

    Приговоренных остановили возле обыкновенного зеленого вагона 3-го класса. Он был прицеплен в самом хвосте поезда Ренненкампфа. Вагон смертников.

    — Входи!

    ...Слабый желтый луч падал на платформу из окна салон-вагона, где при свете настольной лампы под желтым шелковым абажуром работал генерал Ренненкампф. Он еще не ложился.

    Из панки требующих ответа писем он выбрал письмо забайкальского епископа Мефодия.

    Генерал отлично понял и оценил хитроумный ход Мефодия.

    С одной стороны, епископ хотел бы ходатайствовать за смягчение участи приговоренных, к этому склоняли епископа многочисленные прошения горожан. Во всяком случае, епископ ставит его, Ренненкампфа, в известность о том, что прихожане просят о снисхождении обвиняемым, особенно Григоровичу — отцу младенца... С другой стороны, епископ, как он пишет, целиком уповает на решение генерала, то есть снимает тем самым свое прошение о милости.

    Смиренный тон письма польстил Ренненкампфу. В нем генералу слышалось признание его личных заслуг. Генерал начал писать, быстро выводя ровные, без нажима, готически заостренные строчки:

    «Ваше преосвященство! Как воин и посланный для водворения порядка между железнодорожными и телеграфными служащими, увлекшимися мятежом и действиями своими причинившими неисчислимые убытки государству, я, естественно, должен наказать виновных со всей строгостью законов».

    Он был готов облегчить душу епископа категорическим суждением о приговоренных:

    «Я лично нисколько не сомневаюсь, что все, за кого вы будете просить (генерал умышленно не написал: «просите»), — люди, отказавшиеся от веры и церкви. Почти все казненные до сих пор, не только приготовляясь к смерти, но и перед самой казнью отказывались от исповеди и принятия святых тайн...»

    Ренненкампф аккуратно заклеил конверт, сам надписал: «Его преосвященству епископу забайкальскому Мефодию...»

    Участь арестованных была решена.

    Ренненкампф покосился на пространное и дерзкое послание Меллера-Закомельского, сегодня доставленное офицером связи и в досаде брошенное на стол.

    «...Читу надо было разгромить, и если бы мастерские и взлетели на воздух и был бы от того убыток казне, ничтожный сравнительно с громадными убытками, причиненными ранее революционерами, зато впечатление было бы огромное, и революция надолго бы стихла».

    Разгромить Читу из орудий, которыми располагали оба генерала. Смертный приговор всем. Всем, потому что все рабочие Читы взялись за оружие в эти страшные дни. Наводнить Читу войсками, забить ее до отказа воинскими частями, прибывшими из Маньчжурии. Мастерские взорвать. Что значит убыток казне по сравнению с тем впечатлением, которое произведет столь решительная мера! — Так рассуждал Меллер-Закомельский, «дикий барон», как называли его в придворных кругах.

    Но Ренненкампф был более дальновидным врагом революции. Он понимал, что эшелоны возвращающихся домой запасных, скопившиеся в Чите, необходимо вытолкнуть отсюда как можно скорее.

    Масса солдат, прошедшая через горнило войны, представляла собой взрывчатую силу, готовую воспламениться от искры, брошенной агитаторами.

    Тем более неразумно было бы начинать обстрел Читы. Это могло послужить только на руку революционерам.

    Самое главное — восстановить нормальную деятельность железной дороги. От этого зависела скорейшая эвакуация войск с Дальнего Востока. А последнее было необходимо для успокоения огромного края. Не озлоблять население и вместе с тем не давать повода говорить о попустительстве революционерам.

    Здесь должна была пролегать та средняя линия поведения, которая определила судьбу семи смертников.

    Ренненкампф вернулся к вопросу о прокуроре Сергееве и перечитал свое сообщение на имя начальства: «Убедительно прошу ваше высокопревосходительство для пользы дела командировать во временный военный суд прокурора с более государственными взглядами, менее гуманного. Подполковник Сергеев на суде отступает от своих взглядов, первоначальных обвинений и переходит к низшим ступеням наказаний».

    Генерал задвинул занавеску и задул настольную лампу. Желтый лучик в окне погас.

                                                             СМЕРТЬ БОЛЬШЕВИКА

    В 12 часов в депо прогудел гудок, и по этому заключенные узнали, что уже полдень. Часы у них отняли при личном обыске еще в тюрьме.

    Минут через двадцать после полудня Цупсман, все время в ожидании глядевший в окно, крикнул:

    — Товарищи, Тишин со всей сворой к нам жалует!

    Часовой у вагона отдал честь винтовкой. В вагоне появился весь состав суда... Вошедшие стали у стены в порядке, повторяющем расположение в суде: Тишин посредине, два члена суда по бокам, направо прокурор, налево защитник. Солдаты с обнаженными шашками стояли между арестантами и судом.

    Офицеры в бекешах и папахах выглядели в тесном вагоне громоздкими, и неуместным казалось их облачение, предназначенное для походов, здесь, перед кое-как одетыми, измученными людьми.

    Осужденные тотчас заметили, что подполковник Сергеев отсутствует и на прокурорском месте — новое лицо, капитан-пехотинец, высокий пожилой офицер.

    Полковник Тишин объявил, что распоряжением генерал-лейтенанта Ренненкампфа подполковник Сергеев отстранен от обязанностей прокурора временного военного суда при отряде генерала и на его место назначен капитан Черноярского полка Павлов,

    После этого объявления Тишин монотонным голосом зачитал приговор по делу, утвержденный Ренненкампфом: «...Относительно Григоровича, Цупсмана, Вайнштейна и Столярова смертную казнь через повешение заменить казнью через расстреляние, Павла Кларка и Кривоносенкр сослать на каторгу на 15 лет, Бориса Кларка и Кузнецова сослать на каторгу на 10 лет».

    Не выдержав паузы, Тишин повернулся к выходу. За ним весь состав суда.

    Цупсман закричал:

    — Сволочи, убийцы!

    Антон Антонович положил ему руку на плечо и сказал обычным своим тоном:

     — Успокойся! Какой смысл ругаться?

    Эрнест сразу притих, махнул с презрением рукой.

    Судьи готовились покинуть вагон. Из-за их спин вынырнул незамеченный раньше священник. На нем была скромная, даже немного потрепанная ряса, но чувствовалось, что это бедное одеяние надето напоказ. Холеная борода и белое без морщин лицо говорили о преуспевании.

    — Я пришел к вам, чтобы исполнить свой долг и облегчить вам путь, ибо сказал господь: «Придите ко мне, все нуждающиеся и обремененные»,— елейно начал поп, приближаясь к осужденным. Он высоко вознес руку с крестом, профессионально четко выговаривая привычные слова, и поднял глаза на приговоренных. И тут с необычайной остротой, с которой все теперь воспринималось четырьмя смертниками, они уловили огонек злорадства, тотчас притушенный, в остром взгляде попа. Перед ними был посланец забайкальского епископа Мефодия, пособника свирепого Ренненкампфа.

    Противоречие между хищным взглядом и полными притворного смирения словами, чудовищное лицемерие, выражающее всю сущность церкви, возмутило осужденных до глубины души.

    С трудом сдерживая себя, Костюшко спросил:

    — Вы-то зачем пожаловали сюда, отец?

    Священник, отводя взгляд, быстро проговорил:

    — Как служитель Христа, исполняю святой долг свой. Напутствую осужденных на казнь.

    Гнев овладел Костюшко: «Не давать им спуску! Ведь люди кругом... солдаты! Пусть слушают!» Он воскликнул нарочито громко, так, что все конвойные услышали его, услышали также и судьи, которых остановил его громкий голос.

    — Я понимаю присутствие здесь состава суда —это же убийцы, исполнители велений всероссийского палача Николая Второго. Ну, а вы, служитель Христа, зачем вы пришли сюда, а? Кто учит вас благословлять убийство? Евангелие, Христос? Отвечайте! А, вы молчите!..

    И уже совсем свободно, обернувшись к тем, кто слушал его, Костюшко продолжал:

    — Вы молчите, потому что вы обманщик! Вы живете за счет темноты народной! Успокаивая народ сказкой о царстве божьем, вы освящаете насилие и ложь! Скажите мне, когда Христос завещал мстить и убивать, пороть нагайками и казнить? Ну?

    Костюшко говорил с такой необычайной энергией, что ни один из офицеров не решился прервать его. Солдаты замерли, ловя каждое слово.

    Растерянный священник молчал.

    — Тогда немедленно убирайтесь отсюда и не прикрывайте убийства именем Христа! — закричал Костюшко.

    Священник, подобрав полы рясы, уже спускался по ступенькам вагона. В воцарившейся вдруг тишине слышно было тяжелое дыхание солдат.

    По силе пережитого в эти мгновения казалось, что прошло много часов, даже дней. Между тем было только два часа пополудни. Зимний свет освещал все углы вагона и каждую черточку на горящих необычайным возбуждением лицах осужденных.

    ...Четверо приговоренных к смерти были людьми совершенно разными.

    Трудно было бы представить себе большевистскую организацию Забайкалья, да и всякую другую, без таких людей, как Прокофий Евграфович Столяров.

    Слова «труд» и «капитал» не были для Столярова только словами. За ними стояли живые образы хозяев и мастеровых, рабочих и подрядчиков,

    Долгие годы подневольного труда и лишений наложили свой отпечаток на лицо Столярова, рано выбелили усы, бороду и редкие волосы, избороздили глубокими морщинами большой лоб и жилистую шею. Спокойный и ясный взгляд глубоко сидящих светлых глаз придавал значительность этому обыкновенному лицу. Сейчас близость смерти положила на него тень тяжелого раздумья.

    Эрнест Цупсман совсем не походил на своего старшего товарища. И прежде всего потому, что был молод и горяч. Цупсмана привела в ряды революционеров ненависть к поработителям и неукротимая': жажда сразиться с чудовищем царизма.

    Эрнест Цупсман жил как храбрый солдат и так же шел на смерть.

    Антон Антонович Костюшко соединял в себе отвагу и хладнокровие, знания и порыв. Испытанный революционер, вожак, душа организации. Без таких, как он, она не могла бы существовать.

    Четвертым был Исай Вайнштейн. Казалось бы, задумчивый и тихий юноша случайно оказался среди осужденных неправедным судом Ренненкампфа.

    Так ли это было? Разве не было в славной когорте неукротимых революционеров и таких, еще не закаленных жизнью и борьбой? Его учили жизни и борьбе. Но он был еще неокрепшим бойцом, и теперь товарищи учили его умирать без мольбы о пощаде, с презрением к палачам.

    Умереть, как и жить, надо было достойно. И так же как жизнь требовала непрестанной борьбы и была немыслимой без нее, так и за достойную смерть надо было бороться.

    Теперь, когда рухнула последняя надежда на побег, Костюшко стал готовиться к смерти.

    — Мы покажем, что такая, как наша, передовая идея побеждает смерть и страх ее. Видишь, Исай, мы не боимся. Наоборот, наша смерть должна внушить страх палачам. Я скажу речь солдатам, — вскинув свою гордую голову, проговорил Костюшко, — Мне не смогут помешать. Я скажу.

    — Я говорить не мастак, — произнес Столяров. — Но в смертный час скажу народу, за что кладу голову.

    Нет, Эрнест Цупсман ничего не сможет сказать! Только проклятья вырываются из его груди.

    — А ты, ты молчи. Молод ты, робок... — мягко внушал Столяров Вайнштейну.

    Но и Вайнштейн стал уже иным. Как взрослые, сильные птицы в перелете поддерживают своими мощными крыльями неокрепшего птенца, так орлиная стая его товарищей поддержала дух молодого человека.

    ...Бывают такие дни в Забайкалье, когда ранняя весна как бы ненароком забредает в закованное морозами, занесенное снегами царство зимы и в нерешительности останавливается на пороге. На короткий час вспыхивают горячие лучи солнца, ярким светом озаряют все до самых дальних сопок, но чем ближе к вечеру, тем быстрее теряют они свою силу, и к ночи безраздельно властвует над землей зима.

    Такой день выдался 2 марта 1906 года, Сказочно привлекателен был мир, развертывающийся перед глазами узников в рамке узкого вагонного окна. Бескрайняя ширь забайкальских земель угадывалась в снежном просторе, лежащем по обе. стороны от полотна железной дороги.

    Суровая мощь гор, надвигающихся на котловину, в которой лежал город, все огромное, мрачное и, казалось, полное тайных сил, рвущихся на волю, — все так гармонировало с величием событий, которые еще недавно здесь разыгрались. Воспоминания о них, уверенность, что эти дни вернутся и не напрасны жертвы, — и были той силой, которая питала дух узников.

    С 10 часов вокзал стал медленно заполняться солдатами. Из окна вагона видно было, как подтягиваются части. И хотя слова команды не достигали арестантского вагона, Костюшко угадывал ее по движениям солдат.

    К полудню вокзал был наводнен вооруженными солдатами. На платформе развернулись, как на параде, роты 1-го Уссурийского железнодорожного батальона. Конвой вагона сменялся каждые два часа.

    В час дня в вагон вошел офицер, которого ранее осужденные не видели, и появление нового лица подсказало, что начинается процедура казни.

    Офицер был бледен, голос его прозвучал хрипло, когда он обратился к четырем приговоренным к смерти, вызвав их по фамилиям:

    — Господа осужденные, прошу приготовиться. Через несколько минут можно будет, — он поправился, — нужно будет уже идти...

    Товарищи окружили вызванных, стали прощаться.

    — Родные,— сказал Костюшко, с любовью глядя в лица друзей, — вы увидите свободу. Вы скоро ее завоюете. Не забывайте же нас!

    Борис Кларк, рыдая, обнял Костюшко.

    Цупсман надел свое черное пальто, потом вдруг рывком сбросил его на пол, оправил шелковую красную косоворотку.

    — Умру в красном, — сказал он серьезно.

    Столяров одобрительно кивнул. С гордостью смотрел на них Вайнштейн. Близкая смерть подчеркивала благородство этих людей, его товарищей. Даже малые их слабости сейчас, перед трагическим концом, оборачивались какой-то другой стороной: медлительное тяжелодумье Столярова — мудростью старости, запальчивость Цупсмана — отвагой героя.

    И эти слова Цупсмана: «умру в красном» ни в какой мере не звучали как позерство. Они вызвали у приговоренных священное воспоминание о боевом их знамени.

    С сугубыми предосторожностями, вплотную, плечо к плечу, окружили четырех узников солдаты специального конвоя.

    Командовал ими поручик Шпилевский, тот самый офицер, который застрелил Кисельникова при вооружении рабочей дружины. Вертлявая его фигура возникала то впереди, то сзади, то сбоку конвоя.

    Место казни избрали на холме, у подножия Титовской сопки. Вся Чита была видна отсюда. Толпа, усеявшая склоны, настороженно молчала.

    И вдруг ропот пронесся по ней, она содрогнулась и снова замерла. Двойные цепи солдат отделяли от толпы неширокое пространство, по которому конвой вел четырех осужденных.

    Они шли в один ряд. Костюшко и Цупсман поддерживали ослабевшего Вайнштейна.

    Тысячи взглядов скрестились на фигурах четырех людей. Что было в этих взглядах?

    Не любопытство привело множество людей к месту казни. Простые люди Читы пришли отдать последний долг борцам.

    И как только приговоренные почувствовали это, они еще выше подняли головы, легче стал их шаг, будто тысячи скорбных и дружеских взглядов поддерживали их на последнем пути.

    Чуткое ухо их ловило тихий говор, пробегающий в толпе, сдержанные рыдания и тяжкие вздохи.

    Красная рубашка Цупсмана медленно плыла среди толпы, напоминая о знамени, под которым так отважно боролись эти четверо и так мужественно теперь умирали.

    И еще о другом говорило это красное пятно, плывущее среди черной толпы: о мщении, о расплате, справедливой и неотвратимой.

    Восемь столбов возвышались у восьми продолговатых глубоких ям. Ренненкампф хотел показать, что в последний час милостью своей даровал жизнь четырем из восьми осужденных.

    Шпилевский, дергаясь и кривляясь, отдал команду привязать осужденных к столбам. Солдаты с веревками подступили к осужденным.

    — Отставить! — приказал Костюшко и сам стал у столба.

    Товарищи последовали его примеру. Солдаты отбросили веревки.

    Столяров, открытым взглядом старческих глаз глядя в толпу, негромким надтреснутым голосом произнес:

    — Я уже достаточно пожил на свете. Мне 63 года. Всю свою жизнь я отдал революционной борьбе. Хотел бы еще пожить, чтобы увидеть свободу. И все же я счастлив умереть за свободную Россию. Солдаты, стреляйте в сердце, чтобы нам не мучиться!

    Еще отзвук его голоса не стих, еще не слышно было ответного шороха толпы, как Костюшко, бросив на землю свою меховую шапку, заговорил звучным и ясным голосом:

    — Братья-солдаты! Мы добывали русскому народу свободу. За это генерал Ренненкампф приказал расстрелять нас. Мы умираем за свободу и лучшее будущее русского народа. Знайте, придет день...

    Дальше не было слышно — раздались залпы, но губы Костюшко все еще шевелились.

    Залпы были нестройными: солдаты тряслись, как в лихорадке, дрожащими руками перезаряжая ружья. Цупсман и Вайнштейн упали. Медленно сползало в яму тяжелое тело Столярова.

    Но Костюшко еще стоял у столба. Сильный ветер разметал его густые волосы. Спутник таежных скитаний, сообщник в побегах, неукротимый забайкальский ветер кружил снова над головой Антона Антоновича.

    И город, в котором Антон Костюшко прожил лучшие дни своей бурной жизни, лучшие, — потому что это были дни свободы, — лежал у его ног...

    Снова залп. Костюшко упал с простреленными ногами, но он был еще жив... В толпе плакали, кричали, гневные возгласы вырывались из множества уст...

    Шпилевский с искаженным лицом подбежал к Костюшко и трижды в упор выстрелил...

    Саперы быстро засыпали могилы, затем сапогами утоптали землю. Никто не уходил. Безмолвные и скорбные, стояли люди вокруг могил.

    Оцепление все еще не было снято. Вдруг какой-то невысокий темнолицый солдат с силой протиснулся из толпы. Вероятно, полагая, что он выполняет чей-то приказ, перед ним расступались, толпа словно выталкивала его вперед. Он беспрепятственно прошел через цепи охранения и очутился у самых могил. Все отчетливо видели его сухощавое лицо с темной бородой и усами.

    Сняв шапку, солдат пал на колени и земно поклонился могилам.

    Потом он поднялся и быстро пошел прочь. Через минуту он затерялся в толпе. Никто больше его не видел и никто не узнал его имени.

                                                                         * * *

    Много лет прошло с тех пор, как завершился подвиг жизни и смерти Антона Костюшко, но никогда из памяти потомков не уйдет образ пламенного большевика.

    Читатель, пройди по улицам большого современного города, — такою стала в наши дни Чита! Остановись у ворот на месте том, где шумела жизнь в железнодорожных мастерских. Подымись по склону к белому обелиску с именами четырех героев. Они провели юность за тюремными решетками, чтобы был свободен ты! Они отдали свою жизнь за то, чтобы был жив и счастлив ты!

    /Ирина Гуро.   Подвиг Антона Костюшко. Москва. 1961. 78 с./

    Раіса Раманаўна Собаль (6 траўня 1904, Кіеў - 29 чэрвеня 1988). У 1921-1924 гг. вучылася на юрыдычным факультэце Харкаўскага інстытута народнай гаспадаркі. У 1923-1926 гг. на судовай працы. У 1925 г. уступіла ў УКП(б). Ад 1926 г. у ворганах АДПУ, працавала ў Эканамічным упраўленьні, затым у Замежным аддзеле. У 1938 г. арыштавана па паказаньнях яе мужа М. Рэўзіна [Ревзина] і асуджаная на 8 гадоў па падазрэньні ў шпіянажы. Знаходзячыся ў зьняволеньні, напісала ліст Л. Берыі, пасьля чаго ў верасьні 1941 г. яна была вызваленая са спыненьнем справы. Ад 16 кастрычніка 1941 г. па 27 ліпеня 1942 г. опэрупаўнаважаная ў Асобым аддзеле Паўднёва-заходняга фронту. Са жніўня 1942 г. інструктар разьведвальнага атрада штаба Паўночнай групы партызан. У траўні 1945 г. звольненая ў запас. У 1948 г. паўторна ўступіла ва ЎКП(б). У 1958 г. прынятая ў Саюз пісьменьнікаў СССР. Пісала пад псэўданімам Ирина Гуро аб палымяных ленінцах-бальшавіках, праўда не паказваючы, чаму гэтыя ненахіляемыя ленінцы, знаходзячыся на допытах у сваіх жа таварышаў, яшчэ вярнейшых ленінцах з НКУС, вельмі хутка і паслужліва згіналіся.

    Іфігенія Лямпас,

    Койданава

    КАСЦЮШКА ВАЛЮЖАНІЧ Антон Антонавіч [парт. псеўд. Грыгаровіч; 16 (28). 6. 1878, Казань — 2 (15). 3. 1906], актыўны ўдзельнік рэвалюцыі 1905-07. З сям’і афіцэра, па паходжанні беларус. Чл. РСДРП з 1900. Скончыў Паўлаўскае афіцэрскае вучылішча ў Пецярбурзе (1896). За рэвалюц. дзейнасць выключаны з Нова-Александрыйскага с.-г. ін-та, з Екацярынаслаўскага выш. горнага вучылішча. У 1900-01 чл. Екацярынаслаўскага к-та РСДРП. Быў у турмах і ў ссылцы. У пач. 1905 ваенны кіраўнік паўстання паліт. ссыльных у Якуцку. У 1905-06 з I. В. Бабушкіным і В. К. Курнатоўскім уваходзіў у Чыцінскі к-т РСДРП(б), ваенны кіраўнік «Чыцінскай рэспублікі». Расстраляны карнай экспедыцыяй. Імем К.-В. названа вуліца ў Чыце.

    Літ.: Ольхон А. С. Большевик Костюшко-Валюжанич, [Иркутск], 1949; Гуро Л. Р. Подвиг Антона Костюшко, М., 1964.

    М. Ф. Мельнікаў. Крычаў.

    /Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. V. Зуйки – Кішы. Мінск. 1972. С. 506./

    М. Мельников,

    директор Кричевского краеведческого музея

                                                                     «Я СНОВА С ВАМИ!..»

    Рано поседевшая женщина склонилась над открыткой с фоторепродукцией картины «Апофеоз войны», всматривается в нее. Потом берет двойной лист бумаги, перо и после раздумья медленно пишет.

    Первая страница закончена словами:

                                                                    За любовь к беднякам,

                                                                    За идейность души

                                                                    Их вели на расстрел,

                                                                    Чтоб в неволе держать

                                                                    Весь народ на земле...

    А затем:

                                                                    Солдаты! — сказал

                                                                    Незабвенный мой сын, —

                                                                    Мы за вас и других

                                                                    Погибаем от ваших же рук.

    В последней строфе зачеркивает слово «страдальцы» и заменяет его мужественным — «борцы»:

                                                                    Память вечная вам,

                                                                    Дорогие борцы,

                                                                    Не забудем мы вас

                                                                    Никогда, никогда.

    Рука матери подписала: «Вам сочувствующие», но потом перечеркнула эти слова. Нет, она не сочувствующая, а их единомышленница, она верит в правоту дела, за которое отдал жизнь ее сын, большевик, вожак вооруженных сил революционной Читы. Это о ней после напишет известный революционный народник А. О. Бонч-Осмоловский, что мать большевика А. А. Костюшко-Валюженича уже в годы первой русской революции была твердой сторонницей политических убеждений сына-ленинца. И она одна из старейших в то время интеллигенток, разделявших взгляды большевиков, решительно подписывается под стихотворением: «Е. М. Костюшко-Валюженич, 1908 год 12 марта».

    Теперь мы перечитываем написанное кровью материнского сердца стихотворение, и невольно приходит мысль: как же жил сын этой мужественной женщины — человек, чья борьба и смерть послужили причиной рождения простого, далекого от художественного совершенства, но идущего из глубины души стихотворения. Ведь если мать, никогда не писавшая стихов, почувствовала, что о таких подвигах, которые совершил сын, нужно говорить только стихами, значит подвиг был настоящий.

                                                                               * * *

    В 1956 году, во время одной поездки в Москву по краеведческим делам, я разговорился с сибиряком. Он много рассказывал мне о Забайкалье, истории своего родного края. С особым восхищением говорил о легендарном герое первой русской революции, военном руководителе знаменитой Читинской республики, друге Бабушкина и Курнатовского — Костюшко-Валюжениче. Рассказывал и о последних минутах жизни этого выдающегося вожака забайкальских большевиков.

    А я думал: Валюженич — такие фамилии и сейчас встречаются в восточной части Могилевщины. И тут же записал себе: «Срочно выяснить, в какой степени является нам земляком выдающийся деятель первой русской революции в Забайкалье большевик Валюженич».

    Могилевская областная библиотека дала мне справку о Валюженичах. В ней не было человека по имени Антон, а ведь Валюженича звали Антоном Антоновичем. Но неудача на первых порах — это еще не конец поисков. Несколько месяцев спустя в Москве, в Музее Революции мне сказали, что у них есть тетрадь собственноручных записей ряда революционеров-каторжан Восточной Сибири. Разрешили посмотреть тетрадь. Какова была радость, когда я нашел записи Костюшко-Валюженича и прочитал: «Мой отец — уроженец Могилевской губернии».

    Теперь искать, искать. Книги по истории революционного движения в начале XX века на Украине, о сибирской каторге и ссылке, о первой революции кое-что добавляли к данным о замечательном борце революции.

    В 1959 году старый революционер, персональный пенсионер И. А. Бонч-Осмоловский на мой вопрос о Валюжениче сказал:

    — Да, он из мелкой шляхты нашего края. Я знал их семью. Могу хоть сейчас по телефону познакомить с сестрой Антона Антоновича — Натальей Антоновной Гейн. У нее много ценных материалов, есть фото.

    Мы встретились с Натальей Антоновной в ее квартире на проспекте Мира в Москве в тот же день и с тех пор поддерживали добрые отношения. Женщина преклонных лет, она еще сохраняла ту душевную бодрость, которая всегда отличала русских революционеров конца XIX начала XX века. После ряда встреч и бесед с сестрой героя я узнал много нового, неизвестного о нашем земляке — выдающемся большевике и получил в дар подлинник стихотворения, написанного матерью Антона Антоновича, получил копии фотографий.

    Так постепенно вырисовывалась жизнь одного из тех, кто должен жить в памяти народа.

                                                                               * * *

    16 июня 1878 года в Казани в семье Костюшко-Валюженичей родился первенец. Ему дали имя Антоний. Среди учеников гимназии он был одним из самых способных, но учителя знали, что гимназист Костюшко-Валюженич нетерпим к несправедливости. Если кто из физически сильных учеников избивал слабого, Антон немедленно вступался за обиженного.

    Вскоре отец, соскучившийся по родной Белоруссии и резко разошедшийся со своими командирами-немцами, стал добиваться перевода в город Брест. Антон же поступил в кадетский корпус, который размещался в древнем белорусском городе Полоцке.

    И здесь юный Костюшко-Валюженич оказался защитником слабых, борцом за справедливость. Из всех воспитателей корпуса ему очень нравился Храповицкий. Этот пожилой человек, представитель известной белорусской интеллигентной семьи, давшей России видных деятелей просвещения и науки, старался привить своим питомцам любовь к героическому прошлому Родины. Не случайно из стен кадетского корпуса Антон Валюженич вынес большую и горячую любовь к декабристам. Храповицкий давал ему читать много книг, которые не дозволялись царской цензурой для такого вида учебных заведений.

    В 1894 году умирает отец, и Антон Антонович решил идти учиться в Павловское офицерское училище в Петербурге — так он мог помогать матери средствами. Ведь в семье был еще мальчик и две девочки, младшие сестры, которых нужно учить. Несколько лет спустя брат с великим трудом поступает в Технологический институт, одна сестра получает низкооплачиваемую должность конторщицы, а вторая работает наборщицей в смоленской типографии.

    Антон посещает знаменитые курсы Лесгафта, близко знакомится с семьей Глаголевой, высокообразованной культурной женщины, дети которой были его друзьями. В этом доме собиралась передовая молодежь, бурно и горячо обсуждались политические вопросы, проблемы этики и морали. На этих вечерах и раскрылся страстный революционный темперамент Костюшко-Валюженича. Уже тогда стало ясно, что этот молодой поборник справедливости не остановится на полпути, не свернет с трудной дороги.

    В 1896 году Антон Антонович блестяще закончил Павловское училище, его имя занесено на золотую доску. Открыт путь в гвардию и заманчивая карьера. 11 августа 1896 года «наш милый Костя» (так звали Валюженича у Глаголевых), как рассказывает хозяйка дома, «не ушел в зал, в парк, на бал, а... сидел весь вечер и рисовал... планы своей будущей жизни. Сколько честного, хорошего было в его словах! Как хотел он быть полезным и как верил в свои силы, надеясь, что, находясь в близких отношениях с солдатами, он внесет в среду их много света, постарается развить некультурную массу...»

    Антон Антонович удивил всех своих товарищей-офицеров. Он, окончивший училище вторым (учился лучше всех, но не желая быть первым из-за скромности и убеждений, сдал экзамен чуть хуже одного из лучших будущих офицеров), мог попасть в привилегированный полк, и вдруг переводится в Москву, в 4-й Несвижский гренадерский полк. То был твердый шаг, продиктованный желанием быть ближе к солдатской забитой массе, стремлением попасть в полк, солдатами которого были выходцы из темной, задавленной горем Белоруссии. Но жестокие условия солдатской службы, определенные царскими уставами, показали молодому офицеру, что здесь его планы не могут осуществиться. Он относился к солдатам с душой и тем вызывал ненависть офицеров. Все его благие намерения сводились на нет командирами батальонов и полка.

    В 1897 году Костюшко-Валюженич ушел в отставку. К этому времени здоровье его было подорвано. Ведь он почти все деньги отдавал матери, сестрам.

    Вскоре, уже будучи студентом сельскохозяйственного института в старинном польском городе Пулавы (по царскому велению его переименовали в Новую Александрию), Антон Антонович пишет матери и сестрам и просит их присылать новые и новые книги по теории социализма, по философии, политической экономии. Он стремится применить полученные политические знания на деле. Нелегальные собрания, горячие диспуты, обсуждения прочитанных книг и революционных воззваний — вот что наполняло жизнь молодого революционера в историческом 1898 году — году Первого съезда РСДРП. Он ведет пропаганду среди студентов, а затем готовит с группой друзей студенческую забастовку протеста против расправ с революционно настроенной молодежью в Петербурге.

    Жандармы пронюхали, что среди студентов сельскохозяйственного института ведется революционная пропаганда. Удалось раскрыть нелегальный кружок, принявший партийную программу социал-демократии. Обыск у Костюшко-Валюженича не дал царской охранке веских улик. Но тем не менее жандармы знали, с кем имеют дело. Материалы были посланы в высшие инстанции для привлечения студентов к строгой ответственности.

    Шло время. Неопределенность положения томила Валюженича. От занятий в институте его отстранили, а окончательного решения все еще не было. 1 мая 1899 года Антон Антонович пишет из Бреста, где он жил уже несколько месяцев у родной тетушки Екатерины: «О судьбе своей ничего не знаю, да и не очень ею интересуюсь. Судя по тому, как расправляются в Петербурге, могут выгнать на год или два».

    Говоря о возможной поездке на Украину, Валюженич просит родных достать ему ряд книг, и среди них книгу уроженца Минска Исаака Гурвича. При этом Валюженич просит прислать те работы Гурвича, которые получили высокую оценку в гениальной работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в России».

    Наконец пришло решение судьбы Антона Антоновича. Жандармы узнали, что он ездил в Москву на революционное совещание как председатель студентов Новой Александрии. Теперь было ясно: об институте нужно забыть.

    Молодой революционер уехал в Самару, в Покровскую слободу. Устроился десятником на строительстве моста.

    Вот когда увидал Антон Антонович настоящую жизнь рабочего России. Страшно тяжел был их труд, ужасны условия, нищенски мала плата. Десятник сам лез в ледяную воду вместе с рабочими, помогал им поднимать тяжелые балки, бревна, рельсы. Четырнадцатичасовой рабочий день выматывал все силы людей.

    К осени Костюшко-Валюженич заболел.

    Приехав к старым знакомым Глаголевым, отдыхавшим в Кременчуге, Антон Антонович слег в постель. Ревматизм суставов и мышц грозил тяжелыми осложнениями. Но и прикованный недугом к кровати он требовал книг и книг. К нему приезжали студенты, и в комнате больного происходили нелегальные сходки. Изгнанные из университетов и институтов студенты создали свой кружок, душой которого был неуемный Антон Костюшко-Валюженич.

    И здесь его выслеживают шпики. Костюшко-Валюженич уезжает в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) и поступает в Высшее горное училище. Здесь он быстро вошел в контакт с местными социал-демократами. Его избрали в партийный комитет, что было выражением доверия и уважения к молодому партийному работнику.

    В Высшем горном училище, открытом год тому назад, свирепствовали законы бурсы, реакции, произвол со стороны преподавателей. Но с появлением группы студентов, сплотившихся вокруг Костюшко-Валюженича, начался период упорной борьбы. Бешеной травле начальства и черносотенцев была противопоставлена настойчивая революционная пропаганда, единение сил молодежи. Пришло время, когда в училище был создан Организационный Комитет по проведению политической демонстрации. Руководителем Организационного Комитета единодушно выбрали Валюженича Антона Антоновича.

    В третьем номере журнала «Летопись революции» за 1923 год помещены три фотографии и подписи: «Члены Екатеринославского комитета РСДРП в 1900-1901 гг.». Под первой фотографией подпись «А. А. Костюшко-Валюженич», под второй — «Евгения Адамович» и под третьей — «И. В. Бабушкин». Так судьба впервые свела выдающегося ученика и друга В. И. Ленина Ивана Васильевича Бабушкина и Антона Антоновича Костюшко-Валюженича.

    Комитет РСДРП, руководимый Бабушкиным, Петровским, повседневно, внимательно следил за ходом подготовки к демонстрации. Были выпущены листовки и воззвания, которые призывали к сплочению сил рабочих и студенчества не только в Екатеринославе, но и в Харькове.

    Губернатор Келлер, узнав, что в городе готовится политическая демонстрация, предупредил специальным, широко обнародованным приказом, что никаких демонстраций не допустит, что виновные будут наказаны самым строжайшим образом.

    15 декабря 1901 года улицы Екатеринослава наводнили войска, полиция, жандармы, шпики. Солдатам Симферопольского полка был отдан приказ решительно подавлять сопротивление. Рабочих насильно задержали на предприятиях, центр города блокировали войсками. Казалось, демонстрация не состоится. Но вот около четырех часов дня из нескольких трамвайных вагонов в центре города вышла большая группа молодежи и, развернув красные флаги, построившись в колонну, двинулась к губернаторскому дому. Войска и каратели-жандармы были одурачены. Они не сразу опомнились. Толпа на тротуарах смеялась над полицейскими и кричала «ура».

    «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!», «Долой правительство!» — неслось по главной улице города. Бросились на студентов солдаты, казаки, рассвирепевшие жандармы. Демонстрантов били винтовками, свистели нагайки. Мостовая обагрилась кровью. Тяжело избитый Антон Валюженич добрался до рабочей окраины, где демонстрация продолжалась.

    Через несколько дней его арестовали. На пытки царских палачей Антон Антонович и его соратники ответили длительной политической голодовкой протеста. Несколько месяцев спустя его перевели в Ново-Московскую каторжную тюрьму. А потом — «путь сибирский дальний». «По величайшему повелению» «государственный преступник» Антон Антонович Костюшко-Валюженич должен быть «водворен» в Намский улус Якутской губернии «сроком на пять лет».

    Уже в Киренске группа ссыльных, в которой шел и Антон Антонович, оказала сопротивление конвойным. Но это было лишь начало событий. Ссыльные решили дать бой царским сатрапам.

    Губернатор Кутайсов приехал в Иркутск с твердым решением согнуть в дугу всех ссыльных и каторжан, подавить всякие попытки к сопротивлению и протесту. И он выполнял свои намерения со звериной жестокостью.

    Губернатору доложили, что утром 18 февраля в Якутске сорок два политических ссыльных забаррикадировались в доме Романова и написали ему, губернатору, протест.

    «Якутский губернатор! — говорилось в письме.— Мы никогда не считали ссылки и прочие репрессии правительства против революционеров явлением нормальным или имеющим что-либо общее со справедливостью. Тем не менее мы не можем допустить попытки отягчения ссылки путем применения к нам разных измышлений больших или маленьких властей...» Дальше шли резкие слова обличения и пять категорических условий.

    Кутайсову сказали, что ссыльные решили умереть и тем обратить внимание мирового общественного мнения на мучения, которые претерпевают узники Сибири. Губернатор был уверен в своих силах, нервах и подчиненных. Он приказал захватить дом Романова и «наказать смутьянов». Но на огонь солдатских винтовок ссыльные ответили огнем из берданок и револьверов.

    Тогда Кутайсов потребовал список участников вооруженного протеста. Среди забаррикадировавшихся в доме Романова оказались бывшие офицеры А. А. Костюшко-Валюженич и В. Бодневский. Там были Виктор Курнатовский, уже трижды сидевший в тюрьмах, Юрий Матлахов со Смоленщины, Давид Викер из Гродно и его жена Ольга Викер, принадлежавшие к «Киевскому Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», Соломон Гельман с Витебщины, член РСДРП, Стефания Жмуркина из Рославля — жена Костюшко-Валюженича, Яков Каган из Могилева, член РСДРП, Г. Лурье и М. Лурье, связанные с группой «Рабочее Знамя», Ревекка Рубинчик из Могилева, принадлежавшая к Петербургскому отделу «Искры», Перазич - Солодухо из «Киевского Союза борьбы за освобождение рабочего класса», Теплов, Трифонов, Никифоров, Центерадзе, Погосов, Джохадзе и другие грузины, армяне — участники восстаний в Закавказье. В перестрелке был убит ссыльный Юрий Матлахов и два солдата-карателя.

    Утром 7 марта ссыльные с пением «Вы жертвою пали» вынесли на руках тело Матлахова, пошли по улицам Якутска.

    Во многих газетах России и за рубежом были опубликованы статьи о трагедии в Якутске.

    Многодневная оборона закончилась. Раненого во время перестрелки А. А. Костюшко-Валюженича отправили в тюремную больницу. Началось следствие и суд. Из всех уголков России шли к героям обороны письма и телеграммы солидарности. Из Верхоянска писали Иван Бабушкин, А. Румянцев, Вера Гурари, Арчил Гургинадзе и их товарищи якутскому губернатору о своей «готовности всегда дать должный отпор на всякое насилие над ними». Героев «Романовки» приветствовал из Тугутуя Борис Бонивур, Годлевская и их друзья по борьбе и ссылке, из Вилюйска — Краснянская, минчанин Лукашик, из Якутска — «искровка» Даргольц Цецилия и другие видные социал-демократы. Волнующими были приветствия 600 рабочих Минска, 400 рабочих Могилева, 150 рабочих Ростова-на-Дону, рабочих Твери, заграничной Лиги русской революционной социал-демократии, поддержанной французскими и итальянскими товарищами. Из многих уголков России и Европы в Сибирь шли телеграммы и письма. Лучшие юристы России Зарудный и Бернштам приехали на суд, чтобы защищать отважных борцов.

    На суде, в своих последних выступлениях подсудимые еще и еще раз продемонстрировали великое мужество и стойкость. Курнатовский, Бодыевский, Ольга Викер, Назарбек, Габронидзе и другие ссыльные бросали в лицо судьям гневные слова обличения. Суд стал трибуной революционной пропаганды. А. А. Костюшко-Валюженич сказал тогда:

    «Девять дней я сижу на скамье подсудимых, но ни одной минуты не чувствовал себя подсудимым. Не считал таковыми и своих товарищей. И это не только мое мнение. Недавно я получил письмо от своей старухи-матери: «...как бы вас ни называли, для нас вы остаетесь честными, хорошими людьми». Такая оценка для меня дорога. Ваш же приговор в этом отношении не имеет для меня никакого значения».

    Жестокий приговор ожидал Костюшко-Валюженича. Но пока его положили на излечение в иркутскую тюремную больницу. Здесь, в тюрьме, Стефания Федоровна Жмуркина родила сына. Ему дали имя Игорь. Полицейские вписали в документы, что мать и отец от «таинства крещения младенца отказались», не желая вообще и говорить с попом.

    Однажды Антона Антоновича вызвали в контору тюрьмы. Пришел адвокат Поливанов, хлопотавший о пересмотре дела. Наедине он сказал, что Иркутский комитет социал-демократической партии решил организовать побег Костюшко-Валюженича. 3 августа 1905 года Антон Антонович пробрался в камеру жены и простился с ней.

    Была гроза, дождь. Кромешную тьму прорезали лишь вспышки молнии.

    Утром обнаружили, что заключенный Костюшко-Валюженич перепилил решетки в камере и исчез. На стене осталась лишь железная кошка, которой он зацепился за верх стены и по веревке взобрался на тюремную стену.

    Было трудно, очень и очень трудно. Но вот уже позади тысячекилометровая дорога по тайге.

    В Чите появился новый техник Осип Григорович, который занимался тем, что находил удобные для переселенцев земельные участки.

    Но это лишь в документах. На деле техник Осип (он же Василий Карпович) Григорович был членом Читинского комитета большевистской партии.

    Этим комитетом руководили И. В. Бабушкин и В. К. Курнатовский.

    К ноябрю 1905 года солдаты Читинского гарнизона были уже полностью распропагандированы большевиками. Что касается рабочих, то они решили создать свою многочисленную боевую дружину. Комитет поручил дело организации и руководство дружиной А. А. Костюшко-Валюженичу, жившему по паспорту техника Григоровича.

    Люди, знавшие Антона Антоновича в те бурные дни, вспоминают о нем с восхищением. Он всегда среди поднявшихся на борьбу масс, в самом центре политических споров, его любила и знала вся трудовая Чита.

    Когда рабочие Забайкалья создали «смешанные комитеты» для управления железной дорогой, большевики Читы поддержали инициативу масс, оказали на работу комитетов решающее влияние. Антон Костюшко-Валюженич был одним из руководителей Читинского Совета солдатских и казачьих депутатов. Велика его роль и в руководстве штабом революционной Читы — Читинским комитетом РСДРП. М. В. Ветошкин, старый большевик, член Читинского комитета РСДРП, писал: «Заслуга читинских большевиков и их руководителей (Курчатовского, Бабушкина, Костюшко-Валюженича и др.) в данном случае заключается в том, что они, внимательно изучая массовую революционную практику, не выдумывали и не навязывали массам какие-либо формы борьбы и организации, а помогали массам по мере сил оценить, осмыслить новые формы организации, выдвигаемые самой жизнью. Читинские большевики по-ленински подходили к данному вопросу» [* «Очерки по истории большевистских организаций и революционного движения в Сибири», Госполитиздат, 1953, стр. 217.].

    Большевики Читы принимали активное участие в создании профсоюзов. Массовые организации трудящихся позволили наиболее глубоко и разносторонне руководить революционной энергией трудящихся. Труднейшим экзаменом для большевиков было предложение «Союза военнослужащих» объединиться с Советом солдатских и казачьих депутатов. Решение было верным: не может быть и речи о слиянии с офицерством и чиновниками как и с другими временными попутчиками, всегда готовыми предать революцию, отделить армию от народа, желающими утопить в море либерального славословия важнейшие задачи революции.

    Читинский комитет РСДРП вынес решение о необходимости захвата оружия. Этой сложнейшей операцией руководил Костюшко-Валюженич. 5 декабря 1905 года вооруженное нападение на казармы железнодорожного батальона увенчалось успехом. Позже удалось захватить еще 13 вагонов винтовок, которые везли в читинский арсенал.

    Начальник гарнизона Читы генерал Холщевников, узнав, что рабочие вооружились, рвал и метал. Но что он мог сделать? Большевики раздали оружие, и оно хранилось в каждой рабочей квартире. Попытаться окружить рабочий район, где жило около 12 тысяч человек, и отнять оружие — значит, начать бой. А у генерала не было надежных частей. Ряд воинских частей распропагандирован большевиками, а другие настроены неопределенно. Кроме того, на станцию прибывают эшелоны солдат с японского фронта. Но это ведь тоже горючий материал. Вдруг они поднимутся против жандармов и карателей? Нет, лучше оставить пока в покое большевиков и их рабочую армию.

    А революционная Чита жила бурной жизнью. Собрания, диспуты, установление 8-часового рабочего дня, демонстрации свидетельствовали о боевом настроении масс. Даже в Петербурге сам царь и его министр внутренних дел Дурнаво забеспокоились. Они требовали от генерала Холщевникова разоружения рабочих. Но генерал видел, как растут силы Читинской республики. Он знал, что Костюшко-Валюженич начал регулярное военное обучение дружинников, объединил и возглавил все рабочие дружины. Одна лишь центральная боевая дружина Читы — дружина железнодорожных мастерских — насчитывала две тысячи бойцов.

    Большевистская газета «Забайкальский рабочий», которую редактировал ближайший сподвижник Ленина В. Курнатовский и на страницах которой часто выступал И. Бабушкин, стала подлинным голосом революции, голосом восставших рабочих. Около десяти тысяч экземпляров газеты распространялось по всему Забайкалью.

    В декабре Читинский комитет РСДРП потребовал освобождения из акатуйской каторги участников восстания на корабле «Прут» — матросов Черноморского флота. Моряков освободили. Шла упорная борьба за привлечение на сторону революции воинских частей по всей железнодорожной магистрали.

    В Петербурге снова забеспокоились. Царский премьер-министр Витте писал: «Опасно оставлять Россию без войск и опасно оставлять войска в Забайкалье, где они постепенно деморализуются».

    В январе 1906 года к Чите приблизилась карательная экспедиция генералов-палачей Ренненкампфа и Меллер-Закомельского. Они подходили с двух сторон по железной дороге, беспощадно расправляясь с участниками революционного движения. Читинский пролетариат готовился к обороне. Но узнав, что только у Ренненкампфа имеется более двух дивизий войск, что Меллер-Закомельский имеет артиллерию, большевики решили не вступать в бой.

    Один за другим уходили из Читы наиболее видные работники партии. Последним решил уйти Антон Костюшко-Валюженич. Он задержался на квартире у своего друга Кривоносенко. Здесь его подкараулили агенты охранки. Бесстрашный революционер отстреливался до последнего патрона. По нему же стреляли так, чтобы не убить.

    Начались допросы. Но царские следователи так и не узнали, что руководитель боевых дружин Читы, известный им под именем техника Иосифа Николаевича Григоровича, и знаменитый большевик Антон Антонович Костюшко-Валюженич одно и то же лицо. На допросах вожак читинских дружинников заявлял: «Я отвечать отказываюсь, а тем более называть фамилии кого-либо из моих товарищей я не желаю».

    Чичинский комитет РСДРП пытался устроить побег Костюшко. Но жандармский ротмистр упрятал его в карцер.

    28 февраля заключенных вывели на суд. Среди них не было Костюшки. Старейший из революционеров Столяров с тревогой спрашивал: «А где же Григорович?»

    Но вот его вывели из карцера. Друзья радостно приветствовали своего любимого боевого руководителя.

    — Здравствуйте, друзья! Я снова с вами! — весело говорит Григорович.

    Они идут по улицам Читы. Впереди Григорович-Костюшко, рядом латыш Цупсман, рабочие Кузнецов, Столяров и Павел Кларк. За ними: юный Борис Кларк, Качаев, Кривоносов и Исай Вайнштейн — уроженец белорусского города Могилева.

    Военный суд Ренненкампфа мало похож на суд. Это произвол. Но даже и здесь прокурор Сергеев не решился поддержать те обвинения, которые вписали жандармы в обвинительное заключение.

    Суд проштамповал решение Ренненкампфа: смертную казнь через повешение Григоровичу, Цупсману, Вайнштейну и Столярову заменить расстрелом. Павла Кларка и Кривоносенко сослать на каторгу на 15 лет, Бориса Кларка и Кузнецова сослать на каторгу на 10 лет...

    В вагоне смертников водворилась тишина. Лишь Цупсман крикнул:

    — Сволочи, убийцы!

    Григорович-Костюшко положил ему руку на плечо:

    — Успокойся! Какой смысл ругаться?

    Появился поп. Палач духовный сменил на минуту жандармов. Он стал говорить о господе-боге и Христе. Антон Антонович прервал попа:

    — Я понимаю присутствие здесь состава суда — это же убийцы, исполнители велений всероссийского палача Николая второго. Ну, а вы, служитель Христа, зачем вы пришли сюда, а? Кто учит вас благословлять убийство? Евангелие, Христос? Отвечайте...

    Поп смутился.

    — Тогда немедленно убирайтесь отсюда и не прикрывайте убийств именем Христа.

    В немой тишине, мимо суда, мимо солдат, подобрав полы рясы, поп направился к выходу.

    Прошло несколько дней. Явились солдаты. Антон Антонович, глядя на них, начал говорить, чеканя каждое слово:

    — Мы двигали общественное мнение, добивались русскому народу земли и воли и добивались лучших условий для жизни нашей Родины; за это генерал Ренненкампф со своим судом и приказывает вам расстрелять нас. Вы нас не знаете и потому, исполняя приказ начальства, расстреляете. Но вот вскоре, вслед за нами будут судить тем же судом Ренненкампфа читинских солдат и казаков за те же деяния. Они такие же солдаты, как и вы; поэтому они вам братья, и потому вы должны отказаться расстреливать их. Теперь же, перед лицом своей смерти, я желаю вам поскорее освободиться от солдатчины и поскорее добыть себе землю и волю.

    Солдаты пожимали ему руку, некоторые плакали.

    Настал час прощания с теми, кто был присужден к каторжным работам. Павел Кларк писал после: «Особенно тяжело было терять такого кристально чистого, умного, энергичного и самоотверженного человека, как товарищ Григорович. А он? Он был совершенно спокоен и еще нас успокаивал».

    Утром 2 марта 1906 года их вывели на казнь. Всюду по городу и на вокзале солдаты. Григорович-Костюшко шел впереди. Рядом с ним Эрнест Цупсман. Бесстрашный латыш вышел на казнь нарочно в красной рубахе. Пусть она будет их знаменем.

    Восемь столбов на холме у подножия Титовской сопки. Это место как на ладони видно всей Чите. Потому и собрался народ. Поручик Шпилевский идет во главе конвоя. Революционеры стали у четырех столбов.

    Четыре человека и четыре столба. Но еще четыре столба были поставлены по приказу Ренненкампфа, чтобы показать, что четверым он заменил смертную казнь. Кровавый шут, он и здесь остался верен своей иезуитской натуре палача.

    Подана команда привязывать осужденных к столбам, завязывать им глаза. Костюшко-Валюженич резко протестует. Каратели не решаются привязывать их насильно.

    Солдаты поднимают винтовки. О чем думал в этот час Антон Костюшко-Валюженич-Григорович? Может, он вспомнил, как прощался в тюремной камере с женой Стефанией Жмуркиной, родившей сына. Может, вспомнил товарищей по борьбе. Тихо-тихо вокруг. Слышен лишь доносящийся издалека ропот толпы, чей-то плач.

    И вдруг раздался звонкий голос Костюшко:

    — Братья-солдаты! Мы умираем в борьбе за свободу, за лучшее будущее народа! Да здравствует революция! Знайте, придет день...

    Гремит залп, второй. Упали Вайнштейн и Цупсман, упал старик Столяров. Костюшко стоит. Он даже не ранен. Солдаты не стреляют в него. Офицер-палач Шпилевский истерично кричит. Еще залп. Пули попали Костюшко в ноги. Он медленно опускается в яму. Поручик Шпилевский подбежал, посмотрел, что Костюшко жив, и трижды выстрелил из револьвера. Подлец, он до конца остался верен своей натуре. Даже после того, как зарыли казненных, поручик приказал пройти по свежей могиле солдатам. Думал, что солдатскими ногами втопчет навеки в землю имена героев, сотрет их с лица земли.

    Сквозь оцепление вдруг прошел невысокий темнолицый солдат. Его никто не остановил. У могилы солдат снял шапку и поклонился.

    Несколько дней спустя на могиле героев из камней были выложены слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

    Жандармы разбросали камни, убрали кем-то принесенные цветы. А назавтра надпись появилась снова. Это рабочие, каждый по камню, выкладывали свой боевой клич, свою священную клятву.

    2 марта 1907 года у могилы Костюшко и его соратников состоялся митинг. Несколько тысяч рабочих пришли сюда с боевыми красными знаменами революционных дней 1905 года. В своих речах они клялись продолжать дело расстрелянных. И они сдержали свою клятву. Сбылись вещие слова Костюшко-Валюженича: «Только с оружием в руках, только через труп самодержавия мы придем к социалистическому строю».

    Прошло несколько дней после казни Антона Антоновича Костюшко-Валюженича, славного сына белорусского народа. В далеком Смоленске мать Елена Михайловна получила открытку от жены Антона Антоновича. На лицевой стороне открытки — пирамида из человеческих черепов. Эта фоторепродукция известной картины Верещагина «Апофеоз войны». Тревожно забилось сердце матери. Нет, Стефания недаром прислала такую открытку. Известие было трагическим. Ее старшего сына уже нет в живых. И вот тогда мать взяла перо. Она не могла не написать эти простые, но идущие из самой глубины материнского сердца строки.

    Пройдет много лет, и Елена Михайловна встретит своего внука Игоря, — того, кто родился в тюрьме незадолго до казни отца. А потом Игорь Антонович Костюшко-Валюженич будет защищать Ленинград от тех же баронов ренненкампфов, которые казнили его отца. Невероятные страдания в блокированном Ленинграде принесут ему болезнь, и он умрет вскоре после эвакуации в центр страны.

    Пришел день, когда персональный пенсионер Наталья Антоновна Гейн-Валюженич написала в Белоруссию, в г. Кричев письмо, в котором есть такие строки:

    «Если бы Антон Антонович, Стефания и Игорь дожили до той поры, когда в небо взлетят космические корабли Гагарина и Титова, какой великой была бы их радость за нашу Родину!»

    Да, в стремительном полете ракетных кораблей Гагарина, Титова и их последователей есть частица пламенной энергии тех, кто выше всего ставил интересы трудового народа. Их великий подвиг будет вечно сиять для нас, как путеводная звезда, как пример верности самым высоким идеалам.

    /М. Мельников.  Из семьи соколиной. Минск. 1973. С. 53-73./

    СІБІР, частка азіяцкай тэрыторыі СССР, якая распасціраецца ад Паўн. Ледавітага ак. да стэпаў Казахстана і МНР, ад Урала да Ціхаакіянскага водападзелу...

    У рэвалюц. руху і ў барацьбе за ўстанаўленне Сав. улады ў С. ўдзельнічалі і беларусы (І. А. Біч, А. М. Буйко, Р. А. Васільеў, А. А. Касцюшка-Валюжаніч, М. І. Сычоў і інш.)...

    В. А. Дзяменцьеў, Н. У. Капранава Н. У. (гісторыя). Мінск.

    /Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. ІХ. Рабкор – Сочы. Мінск. 1973. С. 505./

    ЯКУЦКАЯ АЎТАНОМНАЯ САВЕЦКАЯ САЦЫЯЛІСТЫЧНАЯ РЭСПУБЛІКА (Якуція), у складзе РСФСР...

    У Я. адбывалі ссылку дзекабрысты, народнікі, М. Г. Чарнышэўскі, У. Г. Караленка, П. А. Аляксееў, І. В. Бабушкін, Р. К. Арджанікідзе, Р. І. Пятроўскі і інш., у т. л. беларусы Р. А. Васільеў, А. А. Касцюшка-Валюжаніч і інш...

    В. К. Мазоўка (прырода), Н. У. Капранава (гістар. нарыс), В. С. Шаплыка (нар. гаспадарка). Мінск. В. П. Міронаў (ахова здароўя, нар. асвета).

    /Беларуская савецкая энцыклапедыя. Т. ХІ. Футбол – Яя. Дадатак. Мінск. 1974. С. 537./