СУД НАД ЯКУТЯНАМИ
20-го
июля начался наш процесс в Якутском Окружном суде, а закончился он лишь 8-го
августа, очевидно, сами судьи не рассчитывали, что он затянется на 10 дней,
потому что на 16-ое августа была назначена выездная сессия в Олекминске.
Хватившись, что не поспеют с выработкой мотивированного приговора до отъезда, суд
депешей известил Олекминск о том, что сессия откладывается до осени. Нас водили
в суд из тюрьмы под сильным конвоем. Во время обеденного перерыва мы
возвращались в тюрьму, хотя местная администрация пробовала было нас убедить,
что для нас самих удобнее устроиться с обедами в самом здании суда. Еще задолго
до процесса в городе стеклось огромное количество политиков из близких и
отдаленных улусов. Интерес к делу был весьма интенсивный. Администрация ничего
не могла поделать с этим неудержимым напором, хотя она принимала всяческие
меры, начиная с закрытия перевозов через реку Лену и кончая запрещением
содержательнице единственной здешней столовой отпускать обеды политическим. В
конце концов она махнула рукой.
Судебные
заседания начинались обыкновенно около 11 часов утра, продолжались с небольшими
перерывами до 4-5 час. дня. Затем объявлялся обеденный перерыв на 2½ ч.
(фактически часом больше); закрывались заседания в 11-12 час. ночи. Суд
составляли: председатель окружного суда Будзилевич и двое членов суда — Соколов
и Ревердатто. Обвинял прокурор окружного суда Дречин. В качестве почетных
гостей присутствовали до вечернего заседания 2 августа специально прибывшие из
Иркутска старший председатель Иркутской Судебной Палаты Ераков и прокурор той
же палаты Малинин. Пожаловали они сюда, разумеется, не из любопытства, а
привезли с собой определенные инструкции. Это было очевидно для всякого. Они
скромно сидели у стенки за спинами суда, но их влияние явственно осязалось.
Напр., 31 июля Будзилевич, державшийся эти дни с величайшей корректностью,
соглашается, по ходатайству защиты, огласить представленные ею частные копии
некоторых кутайсовских циркуляров. На следующий день он явился на заседание
совершенно неузнаваемый, страшно злой, ежеминутно обрывал защитников, отвергал
все их ходатайства, между прочим об оглашении еще двух частных копий
циркуляров, и вообще с того времени стал необыкновенно чувствителен к вопросу
об «инструкціях».
Десятидневные заседания суда распределялись след. образом:
День
первый, 30 июля. Выполнение обычных формальностей. Чтение обвинительного акта.
Допрос свидетелей.
День второй, 31 июля. Допрос вице-губ.
Чаплина, полицм. Березкина и полиц. надзир. Олесова.
День третий, 1 августа. Допрос свидетелей.
-четвертый. 2 августа. Допрос
свидетелей. Фактическое изложение дела подсудимыми Никифоровым, Тепловым и
Теслером.
День пятый, 3 августа. Допрос свидетелей
защиты. Оглашение документов.
День шестой, 4 августа. Осмотр дома
Романова.
День седьмой, 5 августа. Экспертиза.
Оглашение документов. Речи подсудимых Виленкина, Кагана, Израильсона,
Хацкелевпча, Залкинда, Закона, Розенталя.
День восьмой, 6 августа. Речь Бройдо о
ссылке. Речь прокурора. Речь прис. пов. Бернштама.
День девятый, 7 августа. Окончание речи
Бернштама. Речь прис. пов. Зарудного. Возражение прокурора. Ответ Бернштама.
Последнее слово подсудимых.
День десятый, 3 августа. Оглашение
вопросных пунктов. 5-часовое совещание. Приговор.
Дело наше считалось уголовным. Разбиралось
оно при закрытых дверях. Но мы имели по закону право ввести в залу суда каждый
по 3 родственников или знакомых. Всего набралось бы при 59 обвиняемых 177
челов. Но, увы, это только «право». Председатель тоже имеет «право»... не
пускать публику, ссылаясь на недостаток места. Защита представила список лиц,
выработанный нами. Во главе списка мы поставили N жен и невест наших товарищей,
а далее следовали другие родственники и знакомые, почти исключительно
политические ссыльные. Порядок их размещения в списке был решен нами
посредством жребия. Председатель заявил, что покамест он может допустить только
8 лиц, а в дальнейшем, если места не будут заняты свидетелями, он, может быть,
разрешит вход еще некоторым. Защита неоднократно возвращалась к этому вопросу,
но только один раз ее старания увенчались успехом, да и то микроскопическим.
31-го июля был допущен полит. ссыльл. Малышев. Затем председатель
систематически отказывал в допущении новых лиц, хотя защитники указывали, что
не все жены посещают аккуратно заседания, и что вообще имеются свободные места.
Прокурор, со своей стороны, делал все возможное, чтобы был предлог не
увеличивать притока публики. Он удерживал до последнего дня множество ненужных
свидетелей-солдат, которые занимала понапрасну все места.
Между прочим, в первый день, когда защита
представила список «публики», председатель очень внимательно справлялся
относительно каждого лица, не политический ли это ссыльный. Зарудный горячо
возражал: «Совершенно безразлично, политические ли они ссыльные, или нет. Они не
лишаются права. Мы убедительно просим не принимать во внимание политического
надзора, наложенного административно». Председатель поспешил его уверить что он
и не думает принимать во внимание полицейского надзора, но исключительно по
недостатку места он может допустить только N человек.
Вызванные защитой свидетели политические
ссыльные Крюков, Колтун и сестра политического Ракова от принятия присяги
отказались по убеждению, и с них взяли слово показывать правду. Равным образом
отказалась от присяги свидетельница духоборка Чивильдеева. Одним из первых дел
суда было рассмотреть иск, предъявленный к нам домовладельцем Романовым. Мы уже
давно вели с ним переговоры, желая полностью вознаградить его за те убытки,
которые мы сами ему нанесли. Но он представил чисто ростовщический счет в 2700
рублей, в котором убытки были непомерно раздуты, и кроме того туда вошли и те
повреждения, которые ему нанесла полиция. Мы предлагали ему 1000 рублей, но он
предпочел предъявить иск. Федот Романов — скромный, но весьма зажиточный якут,
«мал-мало» говорящий по-русски. Изъясняться с ним пришлось через переводчика.
Прокурор высказался за оставление иска без последствий, так как прямой причиной
связи между преступлением и нанесенными Романову убытками он не усматривает; к
тому же истец имеет полную возможность предъявить к обвиняемым иск в
гражданском порядке. Зарудный тогда заявил, что подсудимые считают своей
нравственной обязанностью возместить убытки Романову. С формальной стороны,
Романов, конечно, опоздал, так как не позаботился пригласить вовремя эксперта.
Сенатское разъяснение допускает в таких случаях кончать дело миром. Принимая во
внимание, что расценка Романова сильно преувеличена, он предлагает ему 1000
руб. и просит суд заявить об этом желании подсудимых Романову. Суд после
краткого совещания высказался согласно мнению прокурора, в иске отказал, но
отказал также в выполнении ходатайства Зарудного [* После суда мы покончили с Романовым полюбовно, уплатив
ему 700 руб.]. О возмещении убытков говорилось также и при допросе другого
якута Слепцова. Этот свидетель жил в нижнем полуподвальном этаже того дома, где
мы заперлись 18 февраля. Ужо на следующий день полиция заставила его выбраться
из квартиры. Он, однако, время от времени заглядывал к себе, чтобы отапливать
свое жилище и не давать ему промерзнуть. Мы пользовались его льдом, дровами,
оставив предварительно записку, что за все взятое будет нами сполна заплачено.
Затем, с ого ведома и согласия, мы взяли из его амбара много провизии, и деньги
за нее были ему еще в марте полностью уплачены, по собственной его расценке.
Защита тем настойчивее старалась установить этот факт, что на предварительном
следствии Слепцов показал, что денег за провизию он не получал. Между
Бернштамом и свидетелем произошел такой диалог: Бернштам. За мясо, соленую рыбу, карасей и пр. вам заплатили? Слепцов. Да, все заплатили. Б. Замок у вас в амбаре запирался? Сл. Нет, не запирался. Б. Они не совершили кражи? не сломали
замка? Сл. Как открыли, я не
заметил, только взлома, не было. Б.
Вы были убеждены, что вам заплатят? Сл.
Да, они мне за лед насильно дали. То же было и с дровами.
Не менее настойчиво старалась защитники
опровергнуть другое показание, которое, по их мнению, нас позорило, — это
показания и. д. губернатора Чаплина на предварительном следствии о том, что 28
февраля с. г., по выходе из д. Романова, Никифоров «получил 25 рублей с почты,
напился и пьяный спит у себя». Это было, само собою разумеется, измышление, но
в сравнении с той атмосферой обмана и предательства, которая нас опутывала с марта
месяца, оно составляло такой пустяк, на который мы не обращали никакого
впимания. Защитники, однако, считали необходимым реабилитировать нашего
делегата. «В деле, — говорил в своей речи Бернштам, — промелькнуло тяжелое
заявление: до какого падения должен дойти человек, чтобы, выйдя с такими
важными поручениями, напиться пьяным и залечь спать!». «Тяжелое заявление»
оказалось, по расследовании, ни па чем не основанным. Чаплин сослался на доклад
полицмейстера Березкина, последний, в свою очередь, сослался на полицейского
надзирателя Олесова. Раз добрались до этою источника, раскрыть лживость или, по
крайней мере, крайнюю сомнительность известия, не представляло никакого труда.
Олесов — самая гнусная фигура в нашем деле. Это личность в некотором роде историческая,
так как он сыграл активную роль еще в первой якутской бойне 1889 г. Когда
защитник хотел напомнить этому негодяю его историческую заслугу, председатель
сразу его оборвал, заявив, что нет надобности вдаваться в «историю». В нашем
деле Олесов был душой того комплота, который действовал с поразительной
наглостью и безнаказанностью, без ведома, хотя с явным попустительством Чаплина
и Березкина. Эта толстенькая фигура с окладистой рыжеватой бородой, не могущая
никак выбраться из скромного звания полицейского надзирателя за отсутствием
образовательного ценза и чина, чувствует себя тем не менее в здешнем городе
царьком и пользуется всеобщей ненавистью обывателей. Вот часть допроса этого
свидетеля. Бернштам. Скажите,
пожалуйста, свидетель, какое право вы имели 18 февраля, когда губернатор с
полицмейстером находились в д. Романова, самостоятельно вызвать местную
команду? Олесов (угрюмо). И. д.
губернатора был задержан; и. д. вице-губернатора, статский советник Метус, был
болен, а полиция должна соблюдать порядок. Кто ответит за последствия? Б. Сколько политических приехало 1
марта в д. Романова на паре и тройке? Ол.
Семь человек. Б. указывает, что в
действительности приехало, как вполне точно установлено, только четверо. Б. Правда ли то, что политические в
числе 10-15 чел. с револьверами и кинжалами выстраивались вдоль ворот для
охраны работавших товарищей? Ол. Да,
у всех были револьверы и кинжалы. Защитник обращает внимание суда, что при
осмотре дома были найдены только 2 кинжала. Б. Не утверждали ли вы, что 3 марта ночью был сильный ветер, так
что трудно было стоять на посту? (NВ.
В это самое время городовые и солдаты закрывали у нас ставни с улицы и Олесов,
как и многие другие, пытался на предварительном следствии свалить это на
«ветер»). Ол. Да, был сильный ветер,
все дни было ветренно. (Защитник напоминает, что по записям метеорологической
станции Якутска в этот вечер сила ветра была 0, т. е. ветра вовсе не было). Б. Не помните ли вы, что 6 марта был
одиночный выстрел, на который солдаты не отвечали? Ол. Да, так как губернатор приказал стрелять, когда раздастся не
один, а несколько выстрелов. Сидевший в ряду свидетелей, уже допрошенный
Чаплин, по приглашению защиты, выступает вперед и возражает: «Я никаким полиц.
надзирателям не отдавал приказаний, а отдал лично приказ полицмейстеру и
начальнику команды стрелять лишь тогда, когда засевшие выйдут ни улицу и будут
употреблять оружие».
Олесов стоит уничтоженный. — Свидетель, —
донимает его защитник, — это вы взяли пушку на
пароходе «Лена»? Зачем вы это сделали? Ол. Взял ее брандмейстер Охлопков, по моему приказанию. А взял ее
для того, чтобы политические не забрали ее к себе в д. Романова; ведь капитан
«Лены», Горинович, бывший политический (смех среди подсудимых).
Об этой же пушке спрашивали перед тем и Чаплина,
который показал: «Доверенный Громова пришел ко мне и заявил, что брандмейстер
Охлопов и Олесов взяли на его пароходе пушку для
обстрела д. Романова с монастырской стены. Я произвел сейчас дознание и утром я
ему сказал, что эту пушку имели в виду купить на случай высокоторжественных
актов, но имея в виду, чтобы политические не приобрели этой пушки для себя, она
была тогда взята с парохода. Горинович заявил тогда, что его фирма считает
позором для себя, чтобы из ее пушки расстреливали политических». Затем Олесову
ставят довольно щекотливый вопрос: не приезжал ли он 6 марта вечером в
караульный дом с четвертью водки и не сказал ли он солдатам, что если они хотят
быть молодцами, то завтра утром, прежде чем губернатор приедет, пусть стреляют
с постов [* Это факт.
О нем рассказывал Мерголев Яхонтову в присутствии Чуйкова и Скарынина. Все они
солдаты. Был при этом разговоре и подсудимый рядовой Виленкин, от которого этот
факт и стал известным. Сколько подлости и низости заключает в себе г-н Олесов,
легко понять, если вспомнить, что 6 марта мы уже сдались и на следующий день
утром губернатор должен был приехать, чтобы сопровождать нас в тюрьму.].
Олесов с видом оскорбленного достоинства отвергает это обвинение и утверждает,
что в этот вечер вовсе не заезжал в караульный дом. Между тем у свидетеля,
казака Малышева, удалось получить признание, что Олесов тогда действительно
заезжал в караульный дом.
На вопрос, был ли Никифоров пьян и не он ли
доложил об этом полицмейстеру, Олесов ответил, что Никифоров действительно был
пьян: он это хорошо знает, так как следил за ним. Б. Это вы заявили, что Никифоров заходил, между прочим, в магазин
Попова и спрашивал 2 ф. селитры, прячем Попов не продал ему, но спросил, на что
ему селитра, на что тот ответил: «мясо солить»? Ол. Да, именно так и было. (Вызванный в качестве свидетеля защитой,
купец Попов категорически отверг, как и на предварительном следствии, это
показание, заявив, что Никифоров, кроме спичек и папирос, ничего у него не
покупал).
Бернштам, в виду того, что Олесов на
предварительном следствии показал, что политический Бодневский всегда выходил в
числе вооруженных политических, составлявших охрану, причем имел при себе два
(!) револьвера, предлагает ему узнать среди подсудимых Бодневского. Олесов
уверенно подходит к первой скамье и решительно указывает пальцем на... Фрида!
Контраст между их наружностями настолько велик, что вся зала, не исключая и
судей, разражается гомерическим хохотом. «Ошибка» Олесова объясняется весьма
просто. Он знал, что по алфавиту Бодневский должен сидеть па первой скамье на
втором месте, сейчас же за Бройдо. Бодневский первое время там и сидел и
незадолго до того случайно поменялся местами с Фридом. (Мы вообще
рассаживались, как кто хотел).
В заключение защита обратила внимание суда
па то, что во всем «деле»только показание Олесова написано на пишущей машине,
из чего можно заключить, что он оставил себе копию показаний, данных на
предварительном следствии.
Несмотря на такой конфуз, на столько
щелчков, минут через 20 толстенькая фигура прохвоста-свидетеля, имея по правую
и левую руку, в качестве свиты, по 2 городовых, величественно шествовала во
главе солдатской цепи, конвоировавшей нас обратно в тюрьму.
***
Другой замечательной фигурой в нашем деле
является начальник местной команды Кудельский. Весьма любопытное показание его,
данное на предварительном следствии, уже появилось в печати [* См. «Якутская история»,
вып. I.], а потому мы ограничимся лишь приведением некоторой части тех
показаний, которые он дал на суде. Это немолодой уже штабс-капитан, говорит
размеренно, тихо, словно цедит сквозь зубы, отвечал он, впрочем, на вопросы
защитников и подсудимых с готовностью, даже с долей правдивости, по тем ужаснее
звучали ответы в устах этого челивека, который явно не ведал, что творил, и с
полной наивностью говорил вещи, от коих можно было придти в содрогание. Надо
иметь в виду, что во время вашего «восстания» Кудельский занял позицию,
враждебную к губернатору Чаплину. Он находил, что последний слишком долго тянет
канитель и что давно пора покончить с мятежным гнездом. Он посылал по телеграфу
доносы в Иркутск и Петербург. Сам он с первых же дней изыскал и ту спасительную
меру, которая более всего годилась при данных условиях: обстрел дома, т. е.
расстрел сидящих в нем. Вот наиболее любопытные извлечения из его показаний.
«3-го марта утром я поверял караулы. Мне
заявил кто-то из полиции, что политические хотят со мной поговорить. Вышел
Кудрин и спрашивает: «Мы находимся в вашем распоряжении?» — Нет, — отвечаю я, —
в ведении гражданских властей. — «Для чего поставлены часовые?» — Это дело
гражданских властей. Но часовой есть часовой, его никто не может тронуть. — На
это он заявил, что часовые позволяют себе что-то, жесты что ли, ругаются,
прицеливаются... На следующий день, после стрельбы и разговора и. д.
губернатора с Тепловым, и. д. губ. спросил меня: «Как вы будете действовать?» Я
сказал: Дело мое. Я нахожу более рациональным (!!) действовать залпами, только
залпами». И. д. губернатора предложил мне в виде совета взять их приступом. Я
сказал, что это невозможно, т. е. не то, чтоб невозможно, а неудобно в силу
некоторых обстоятельств. Тогда и. д. губ. сказал: «При таких условиях передать
вам власти не могу». Я увел команду. Б.
Составлялись ли у вас постовые ведомости? Куд.
Нет, так как у часовых не было никакого казенного имущества для передачи. Б. А разве вы не знаете, что шуба и
свисток тоже казенное имущество? Куд.
У них не было шубы и свистка для передачи. Б.
Ну, а книга нарядов составлялась у вас? По ней можно узнать, какие часовые, на
каких местах, в какое время стояли? Куд.
Книга нарядов составлялась, я могу ее представить, но этого из нее нельзя
узнать. Б. Разъяснили ли вы караулу
его обязанности? Куд. Нет, я
рекомендовал унт.-офицерам прочесть «гарнизонный устав». Каждый караульный
начальник знает точно свои обязанности. Я им объяснил, что каждый караульный
начальник может стрелять под личной ответственностью? Б. Известно ли вам высочайше утвержденное положение Комитета
министров 1878 г. о порядке призыва военных команд гражданскими чинами? Куд. У нас есть устав 1901 г.,
отменяющий все предыдущие распоряжения. Б.
Сколько патронов было всего израсходовано солдатами? Куд. 860 [*
Не считая пуль, выпущенных городовыми и казаками.]. Б. Знали ли вы, что в доме политических были устроены блиндажи? Куд. С уверенностью не мог этого знать,
но предполагал, так как слышал стук около стен. Я расспрашивал, на какой высоте
был стук. Я понял во всяком случае, что выше окон блиндажи не доходят, так как
видно было, что окна не закрыты [* Когда Кудельский составлял себе план «действовать
залпами, только залпами», у нас блиндажей еще не было. Мы и принялись их
воздвигать только потому, что до нас дошел в виде неправдоподобного слуха план
Кудельского.]. Б. Знали ли
вы, что все стены блиндированы? Куд.
Я этого не знал, но предполагал, что обращенные к городу: там был стук. Б. Знали ли вы, что солдатские пули
пронизывают стену дома насквозь? Куд.
Даже все три стены пробивают трехлинейные винтовки. Б. Ходили ли вы для переговоров к г-же Бушуевой, чтобы обстреливать
д. Романова с крыши ее дома? Куд. Я
не ходил сам, а ходил фельдфебель Морозов. Я об этом не знал и его не посылал.
Он осматривал амбары. Но вообще это не могло состояться, слишком далеко от д.
Романова [* Дом
Бушуевой или Кушнарева — высокий каменный корпус находится на берегу Лены
сейчас позади д. Романова. С вершины брандмауэра, т. е. с высоты 3-х этажей,
предполагалось 7 марта нас обстреливать.] Б. Не посылали ли вы в Иркутск генерал-губернатору телеграммы в 700
слов? Куд. Я непосредственно не могу
сноситься с Иркутским ген.-губернатором и, вообще, позвольте уклониться от
ответа на этот вопрос. Б. А не
посылали ли вы тогда же телеграммы в Петербург в 1000 слов? (Председатель
останавливает защитника). Б. Не
вызывали ли вы охотников стрелять в д. Романова с нижнего этажа? Куд. Охотников не вызывал. Правда,
говорил об этом с чиновниками, но это из области слухов, передавать об этом не
хочу.
Бернштам настаивает на ответе, но
председатель не дает ему вернуться к этому вопросу [* Что был план расстреливать нас (наверняка) из нижнего
этажа сквозь пол второго этажа — несомненный факт. Охотников вызвалось шесть
человек, среди них свидетели Яхонтов и Дмитрий Вохмин.]. Б. Были ли вы в нижнем этаже? Не вы ли
распорядились там выставить окна и разрушить печь? Куд. В нижнем этаже я был только раз. Насколько помнится, были
разобраны трубы. Я таких распоряжений не давал. Зарудный. Не знаете ли вы что-либо про одиночные выстрелы часовых с
постов и про стрельбу казаков и городовых? Куд.
Про одиночные выстрелы часовых не знаю. Городовые и казаки стреляли. Зарудный. Могли ли выстрелы караула с
Малобазарной улицы попадать по направлению к д. Кондакова? Куд. Ни в каком случае! Солдаты с Малобазарной улицы стреляли с
такого места, что пули летели по направлению Лены и Монастырской стены.
Это с апломбом сделанное уверение, которое
повторяли с одинаковой категоричностью и эксперт — подпоручик Лепин, и
распоряжавшийся обстрелом 6 марта унтер-офицер Былков, и другие солдаты, было
вполне опровергнуто осмотром дома. Длинные спицы, проткнутые нами в пулевые
отверстия стен, по выражению одного из подсудимых, словно пальцами указывали
прямо на дом и двор Кондакова. Значение этого обстоятельства станет понятным,
если знать, что некоторые свидетели, стоявшие у д. Кондакова, т. е. против
фасада д. Романова, уверяли, что пули из д. Романова свистали над их головами. Б. Свидетель, не ответили ли вы 6 марта
при и. д. губернатора Чаплине на заявление подсуд. Тсслера о том, что выстрел в
этот день, как и в предыдущий, сделан не политическими, а самими солдатами:
«Нам некогда разбираться, кто стреляет, и откуда! Раз стреляют, мы отвечаем»? Куд. Я не помню этого точно. Но это
подходящий ответ. Унтер-офицеры так и делали. Подсуд. Бодневский. Имели ли право часовые стрелять с постов и
самовольно с них убегать? Куд. Нет,
они не имели права стрелять. Бодневский.
Известно ли свидетелю, что по гарнизонному уставу 1901 г. часовой не имеет
права покидать свой пост и в случае нападения должен стрелять с поста, пока его
не снимет разводящий? Значит, караулу, кроме устава, давались еще какие-то
инструкции? Куд. Караул был
исключительный, и потому здесь возможны были отступления. Бодневский просит
занести в протокол, что караульные унт.-офицеры не знали своей службы. Защитник
ходатайствует, чтобы Кудельского изолировать в отдельную комнату на все время
судебных заседаний. Кудельского уводят в особую комнату [* В этом одиночном
заключении он провел весь следующий день. Надо полагать, что оно ему не совсем
пришлось по вкусу, потому что больше он уже не являлся в суд, представив рапорт
о болезни и обещавшись прислать и свидетельство врача. Хотя свидетельство так и
не было доставлено к следующему дню, тем не менее, суд, «доверяя заявлению
свидетеля», решил, вопреки заключению прокурора, его не штрафовать.].
***
Допрос начальника команды, как и других
свидетелей с полнейшей очевидностью обнаружил, какая невероятная анархия царит
в местном воинстве, какая неорганизованность и не ответственность
господствовали в карауле, стерегшем д. Романова, и какая благоприятная почва,
таким образом, имелась для провокаторских и предательских действий разных Олесовых,
Яхонтовых, Соловьевых, Размановых к т. п. негодяев. На суде мелкотравчатый
комплот держался с замечательным единодушием. Перед нашими глазами, в качестве
свидетелей, прошло свыше 50 солдат, казаков и городовых. Они
лжесвидетельствовали с такой наглостью, что нам, людям не верящим в святость
Евангелия и животворящего креста, вчуже становилось жутко. И не очень весело
чувствовал себя, вероятно, почтенный батюшка, который после привода к присяге
добросовестно выслушивал все судебные заседания, прикорнувши в углу позади
судей. Насколько тяжело было выносить такое лжесвидетельствование, может
показать восклицание, вырвавшееся у одной из подсудимых: «скажите, свидетель,
когда вы целовали крест, думали ли вы — говорить правду, или повторять то, что
вам говорил Олесов?» Услышав такой «посторонний» вопрос («чисто женскій», по
одобрительному замечанию защитника), председатель, разумеется, замахал руками и
прочел нотацию.
Вот появляется высокая стройная фигура
свидетеля рядового Михаила Федорова. Это тот самый, который 6 марта в 3 часа
дня, стоя на посту с Малобазарной улицы, просунул дуло ружья в щель забора,
образовавшуюся от специально вынутой доски и выстрелом в окно чуть не убил одну
из наших дам, сторожившую у окна. Что он стрелял несколько раз с поста, что
городовой Медведев тоже выпустил тут же две пули, в этом он сам признавался
товарищу — солдату Виленкину (политическому ссыльному, привлеченному к нашему
делу и оправданному судом). На суде же он открещивался от всего, хотя и дрожал
мелкой дрожью и судороги пробегали по его лицу и нижняя челюсть прыгала,
особенно при рассказе подсудимой, как этот солдат в нее выстрелил. Он не мог
отвергнуть, что стоял именно на этом месте позади дома Романова; и выстрел
раздался в это самое время, но только из дома Романова в него, Михаила
Федорова. «Пуля просвистела у меня над головой». Дыма, впрочем, он не видал, и
пули не заметил, и пулевого отверстия в заборе не оказалось. За то при осмотре
дома вполне точно было установлено отверстие в оконном стекле, сделанное пулей
этого солдата; направление шло прямо из бывшей, заколоченной ныне, щели забора.
Вот появляется молодой казак Цыпандин, в
котором наши сразу узнали одного из тех, которые палками закрывали 4 марта
ставни; вот солдат Соловьев, о котором нам с полнейшей достоверностью известно,
что это он бросил 4-го марта мерзлым лошадиным пометом в руку одного из наших
товарищей. Уличить их не было никакой возможности, так как на все получался
неизменный ответ: «никак нет!», «не знаю», «не помню».
Даже те, кто на предварительном следствии
давал показания, которыми можно было воспользоваться для правильного освещения
дела, теперь основательно кем-то полученные, еще лучше вышколенные, чем прежде,
показывали ужо иначе, вследствие чего защите приходилось то и дело ходатайствовать
об оглашении показаний, данных ими на предварительном следствии. Некоторые
солдаты и городовые показывали, напр., следователю, что до обстрела они дали
несколько выстрелов в д. Романова со своих постов. Это имело огромное значение,
так как сразу бросило свет на ту путаницу в показаниях о количестве сделанных
нами выстрелов, которая царила в материалах предварительного следствия. Часовые
друг друга не видали и, в свою очередь, не были видимы караулом. Поэтому
истинного источника тех выстрелов, которые производились с постов, другие не
могли знать и приписывали их искренно или неискренно нам. Напр., «из дела»
видно, что солдат Мергелев дал 3 выстрела с поста, Семен Федоров — 6, городовой
Хромов 1 выстрел и т. д. Понятно, поэтому, что если городовой Васильев
показывал следователю, что слышал около 10 выстрелов со стороны д. Романова до
обстрела, то он ошибался лишь в источнике этих выстрелов, но не в самом факте и
количестве.
Здесь же на суде более длительное влияние
«школы» сказалось и в том, что когда Хромовых, Федоровых и др. спрашивали, не
стреляли ли они с поста, они и тут давали стереотипный ответ: «Никак нет!» «Не
помню!» Приходилось уличать их оглашением их прежних показаний. Особенно
трагикомичным вышел допрос рядового Семена Федорова. Сперва он отрекся от того,
что стрелял с поста (и заметьте, ведь это не преступление!), потом «вспомнил»,
что дал три выстрела, наконец, сравнением его показаний с тем, что он дал на
предварительном следствии, его заставили «вспомнить», что он дал целых 6 выстрелов.
На следующий день суд in corpore, в
сопровождении части подсудимых и свидетелей, отправился смотреть дом Романова.
Дошло до выстрелов с поста. «Семен Федоров!» — вызывает председатель. «Здесь,
Ваше Прев-ство!» — отзывается солдат, выбегая из толпы рядовых. «Где вы
стреляли с поста?» — «Никак нет, не стрелял!» — Да где вы стояли? — спрашивает
уже озлившись председатель. Федоров отбегает довольно далеко и становится за
столбом у навеса, так что его почти не видно. «Покажите, куда стреляли?» — кричит
ему с крыльца дома председатель. — Никак нет, не стрелял! — Куда вы стреляли? —
вопит окончательно выведенный из себя председатель. — «Вот сюда!» — выпаливает
неожиданно Федоров, и рука его протягивается прямо к кухонной стене, к тем
пулевым каналам, которые, привлекли перед тем внимание зашиты своим
направлением, совершенно не соответствовавшим «признанным» линиям обстрелов.
Подобного рода эпизодов, производивших в общем тяжелое впечатление, несмотря на
свой комизм, — было великое множество. Целый ряд свидетелей (Тихонов Максим,
Филатов, Яхонтов, Былков) на вопрос, который стал с некоторого времени
настойчиво задавать председатель и даже прокурор: «Да почему же вы думаете, что
выстрелы были из д. Романова?» — отвечали: «Так что стрелять, было больше некому!»
И это говорилось людьми, которые хорошо знали, что караул состоял из 3-х
независимых друг от друга частей: солдат, коими самостоятельно распоряжался
караульный начальник, какой-нибудь унтер или даже рядовой, казаков, стоявших
под начальством своего пятидесятника, и городовых, над которыми командовали
Олесовы. Эти разнообразные элементы стреляли по собственной инициативе и
усмотрению, часто не ведая друг про друга. Напр., 6 марта, после большого
обстрела, через полчаса вдруг раздалось несколько выстрелов. Оказалось, что это
стрелял пьяный казак Валитниченко, которого тут же лишили берданки и отправили
в полицию протрезвиться. На суде удалось установить, что его увезли пьяным, что
у него отняли ружье, но всех обстоятельств дела в их связи установить не удалось;
только один молодой, еще неиспорченный казак Шалаев подтвердил, что казаки,
действительно, стреляли с постов, с разных мест.
Даже когда происходил «правильный» обстрел
дома, одна часть караула стреляла с левого фланга и фронта дома, в то время,
как другая, невидимая для первой, посылала залпы с Малобазарной улицы, с тылу
дома, т. е. прямо над головами первого караула. Вот как описывает, напр.,
обстрел 6 марта сам «отец-командир», по собственной инициативе начавший и
руководивший военными действиями, унтер Былков: «Политические стреляли пачками,
выстрелов один за другими сделали больше 20. Мы дали залпа 2; они перестали
стрелять. Потом опять просвистели пули от дома Романова, и мы опять стали
стрелять...» Председ. Почему же вы
думаете, что эти выстрелы были из д. Романова? Былков. Так что больше стрелять было неотколь! — Но почему же вся
эта масса выстрелов никого из вас не поранила? — спрашивает недоверчиво
прокурор. Былков. Полагать надо, они
брали выше.
Заметьте при этом, что ни один из полсотни
свидетелей ни разу не видел дыма, ни 5, ни 6 марта. Между тем дело было зимой,
окна были наглухо заколочены, на улицу выходит всего 3 окна без форточек.
Только в двух есть отверстия — выбито были 3-го марта по 1 нижнему стеклу для
того, чтобы сбросить ставни, закрытые городовыми и солдатами. Бойниц имелось
несколько лишь под кухонным окном, но ни одной на улицу. Таким образом, пункты,
откуда могла исходить стрельба, были крайне ограничены и строго локализированы.
Не заметить дыма в случае действительных выстрелов было невозможно. И
действительно, никто ни разу не видел дыму, не говоря уже о том, чтобы заметит
лицо, оружие и т. п. Между тем 4 марта, когда действительно раздалось с нашей
стороны 2 выстрела, разные свидетели различали и лица и револьверы и вообще
оружие («то ли револьвер, то ли ружье»). Лишь какой-то куцец Кондаков, живущий
в собственном доме насупротив д. Романова, страдающий, как выяснилось на суде,
хроническим запоем и амикошонствующий с Олесовым, ухитрился 5-го марта
усмотреть у одного из окон легкій дымок, хотя выстрелов, по его мнению, из д.
Романова была масса: «пули летели через наш двор, некоторые пули попадали на
дорогу, на пригорок: на снегу были тогда видны следы от пуль».
Губернатор Чаплин, дававший, вообще говоря,
довольно правдивые показания, сделал ценное признание: «6-го марта получил я
извещение, что опять стреляли политические, но караул не отвечал. Я пошел осматривать
дом. Часовой вправо от д. Романова заявил, что там свистела пуля. Когда мне рассказали,
что пуля прошла вправо от караульного дома, значит слева от д. Романова, я пошел
к тому месту и убедился, что это место мертвое для обстрела, так как невозможно
туда стрелять... Бойницы, которые они проделывали, могли служить для стрельбы в
упор, но отнюдь не на далекое расстояние».
Такое же точно признание имеется и у
начальника команды Кудельского: «Я расследовал направление одной пули у заднего
края караульного помещения. Часовой объяснил, что пуля пролетела над головой и,
казалось даже, что задела. Следов пули я не нашел».
Итак, один только раз начальник области и начальник
команды дали себе труд проверить показания солдат, и оказалось, что заявления
эти ложны или, по меньшей мере, неправдоподобны. Навело ли это их на мысль, что
их обманывают? Нисколько! Мало того, когда Бернштам задал Чаплину вопрос: «Не говорил
ли вам 6 марта Теслер, что более 2-х выстрелов ими не было сделано, и какое
впечатление произвел на вас этот разговор?» — он ответил: «По имевшимся у меня
сведениям, я не мог ему поверить».
Надо было видеть, с каким усердием, во
время осмотра д. Ром. судом, многочисленные «свидетели»-солдаты. рассыпавшись
по всему двору, искали в стенах и заборах бывшего караульного дома следов наших
пуль. Ови лазили по стенам, щупали, зондировали спичками. Наконец, одному
удалось найти какую-то тараканью щель. «Нашел!» раздался радостный крик, но,
увы, эксперт принужден был сознаться, что она ничего общего с пулевым
отверстием не имеет и что вообще в караульном доме никаких следов от пуль не
найдено, кроме одного, отмеченного на предварит. следствии).
Очень много времени отняли на суде 2
свидетеля: городовой Хлебников и рядовой Колосков. Это, так сказать,
претенденты на сверхштатные пули, живые улики того, что мы лжем, когда уверяем,
что нами было сделано только 2 выстрела. У Хлебникова 4 марта оказалась
простреленной шинель, а Колосков божится, что стоя рядом с убитым Кирилловым,
он почувствовал удар в пряжку. В доказательство он снял с себя тут же на суде
кушак и показал, что на пряжке один угол чуть-чуть выгнут. Затем он доставил
через несколько дней сумку, в которой недоставало одной пуговки. Хлебников —
тип бестолкового малого, постоянно путающегося в своих показаниях и никогда не
замечающего, что впадает то и дело в грубые противоречия. В конце концов
удалось установить, как мы и предположили с самого начала, что прострелила его
шинель та самая пуля, которая ранила на вылет Глушкова. Что касается Колоскова,
то это просто враль, не заслуживающий никакого доверия.
При долгих и утомительных сценах допросов
этих свидетелей выступил, во всей красе, с позволения сказать, «эксперт» подпоручик
Лепин. На вопрос подсудимого Бодневского, сколько простреленных шинелей ему
пришлось видеть на своем веку, он принужден был сознаться, что только раз имел
случай видеть таковую шинель — когда застрелился один солдат. Этот единственный
после Кудельского офицер местной команды играл, конечно, большую активную роль
в нашем «усмирении», как обнаружилось и на суде, и своим нахальством и
настойчивой тенденциозностью своих показаний он так нам надоел, что многие из нас
пожалели потом, зачем его не отвели. В этом юном Марсе, с лицом настолько вульгарным
и неинтеллигентным. как не часто встретишь и среди фельдфебелей, соединялись в
равных количествах невежество и апломб. Где прямой ответ на вопрос послужил бы
в нашу пользу, он отыскивал тысячу возможностей и посторонних обстоятельств,
благодаря чему ответ выходил уклончивым и неясным. Там же, где требовалось
подкрепить слова обвинения, он давал ответы, настолько категорически-нелепые,
что наши собственные военные специалисты, бывшие офицеры и солдаты, только
отплевывались. В доме Кондакова, напр., где-то на задворках, на расстоянии шагов
150 от д. Романова, была найдена услужливым домовладельцем револьверная пуля,
засевшая на ½ вершка в дерево. Во всем доме Романова есть только одно окно, в котором,
высунув через верхнее выбитое стекло левую руку, по самое плечо, без всякой
возможности глядеть на улицу и что-либо видеть — можно было бы направить револьвер
в этом направлении. Вынутая нуля оказалась обыкновенной свинцовой из револьвера
системы Смита-Вессона. Эксперта спрашивают, возможно ли, чтобы пуля эта попала
в забор из д. Романова и могла ли она пролететь такое большое расстояние и
врезаться в дерево. Да, — отвечает он, не задумываясь — если зарядить патрон
бездымным порохом.
Некоторые свидетели показывали, что перед фасадом
дома падали в снег пули. Защита хочет установить, не могли ли это быть солдатские
пули от той части караула, которая стреляла с тылу дома с Малобазарной улицы. —
Ни в коем случае! — заявляет эксперт. — «Почему?» — Во-первых, пули с
Малобазарной ул. могли лететь только на Лену и Монастырскую стену (эта басня
была, как уже говорилось выше, опровергнута осмотром дома), а во-2-х, пули не
могли пробить всех стен (!) и должны были застревать в наружной стене. — Ну, а
если они влетели в окно? Ведь в некоторых окнах есть более чем по 30 пулевых
отверстий. — Тогда они должны были улетать за несколько верст на Марху! — Ну, а
если пули пробивали стены не перпендикулярно, а в косом направлении? Если они
проходили через окно, стену и несколько перегородок? Если они пробивали пару
окон и мебель? Если они шли через нижний этаж, заборы, чердак и т. п.? — Это не
могло быть. Это значило бы, что солдаты не слушались команды или плохо стреляли.
Аргумент подавляющий!
Предъявляют ему пресловутую пряжку
Колоскова, на которой один угол чуть-чуть выгнут. — Да, говорит он, это сделано
пулей и притом револьверной. — Почему же вы так думаете? — Потому что ничем другим
не сделаешь такого сгиба (!). — А возможно ли, чтобы пуля, ударив в пряжку и не
повредив сукна, отскочила и оторвала затем пуговку от сумки, опять таки не повредив
кожи сумки? — О да, это вполне возможно!
Эксперту предъявляют Хлебникова, которого
заставили одеться в то самое платье, в котором он был 4-го марта, и принять то
самое положение, в котором он находился в момент прострела шинели. В шинели на
уровне немного выше колен (60-70 сант. от полу) несколько рваных отверстий
спереди, сзади и с боков. Эксперт сразу решает, что первые две сделаны пулей, а
боковое случайно. — Почему? — спрашивают у него. — А потому, что оно лежит
сбоку от линии нулевого пролета.
Иными словами, бравый офицер исходил в
своей экспертизе из готового тезиса, что первые две сделаны пулей. Ему затем указывают,
что в обеих полах, спереди, отверстия отстоят друг от друга справа налево на 19
сант.
— На нем шинель не была в таком положении!
— заявляет категорически Лепин. — Почему? — Потому что отверстия в полах не совпадают!
Примеров подобной изумительной аргументации
можно было бы привести много десятков. Недаром наш товарищ, бывший офицер
Бодневский, в своем «последнем слове» не мог не бросить по его адресу несколько
прочувствованных замечаний.
В конце концов, хотя перед нами прошло все
якутское начальство, и крупное и малое, дававшее распоряжения и осуществлявшее
оные, начиная с Чаплина и кончая караульными начальниками (унтерами то ж), —
добраться толком, от кого исходили некоторые распоряжения, оказалось невозможным.
Кто распорядился, напр., сделать разрушения в нижнем этаже дома и с какой целью
было это сделано? Ни Чаплин, ни полицм. Березкин, ни пристав, ни полиц.
надзиратели, ни начальник команды, ни унтера — никто не отдавал, по их
уверениям, такого распоряжения. Мало того, никто даже не видел этих работ, хотя
вся местность находилась со 2-го марта под строжайшим караулом.
В чьем ведении находились в конце концов
солдаты? Полицмейстер и губернатор уверяли, что безусловно в распоряжении
Кудельского. А Кудельский говорил нашему товарищу Кудрину и на суде, что они
отданы в распоряжение гражданских властей.
Какие инструкции были даны относительно
стрельбы в нас и по чьей вине инструкции были нарушаемы? Чаплин категорически заявил,
что он приказал стрелять лишь в том случае, если мы выйдем на улицу и произведем
нападение. Полицмейстер Березкин это подтвердил, но Олесов, рядовой Пантелеев и
др. заявили, что после 5 марта был приказ не стрелять только в том случае, если
из д. Романова раздастся только один выстрел, если же несколько, то тогда
стрелять. А реально дело обстояло так, что стоило часовому крикнуть
«стреляют!», как унтер-офицер, по собственной инициативе, выводил караул,
самостоятельно выбирал боевую позицию и с полной безнаказанностью расстреливал дом,
где мы все полегли бы до единого, не будь блиндажей [* Большинство
блиндажей мы соорудили уже в промежуточное время между обстрелами. Последний
блиндаж со стороны Малобазарной ул. мы закончили перед обстрелом 6-го марта,
часть наших товарищей была даже захвачена тогда выстрелами на чердаке, где они
брали и спускали землю.]. Простой рядовой, безусый Соловьев (тот самый,
который 4-го бросил в окно пометом), самостоятельно командовал отрядом, расположившимся
на Малобазарной и производившим ту стрельбу, про которую губернатор Чаплин
выразился на суде, что она для него новость. Положительно не верилось ушам!
Много интересного, как в смысле уяснения
вопроса об инструкциях и действиях властей, так и для обрисовки состояния
ссылки, дал допрос Чаплина. Приводим некоторые из его ответов.
Бернштам.
По чьему распоряжению были разобраны печи и окна в нижнем этаже? — Чаплин. Ни в коем случае по моему распоряжению.
Я велел Кудельскому проверить относительно провокации солдат; точные донесения
у меня были ежедневно, но об этом у меня не было ни одного донесения, также и о
ругани. Мне рассказывал только Кудельский, будто бы одна политическая
показывала солдату язык, а солдат сделал нечто циничное. Это сообщил он уже
после обстрелов. Б. Кто распорядился
выселить жильцов из нижнего этажа? Ч.
Это для меня новость. Зарудный. Распоряжения
полиции разогнать силой публику вы не давали? Ч. Нет. Б. Знали ли вы,
что 6-го марта, в то самое время, когда солдаты стреляли с дома Сюткина, другая
часть караула стреляла с Малобазарной? Ч.
Это было бы для меня новостью. Б. Не
прекратился ли в то время подвоз продуктов в город со стороны якутов? Ч. Да, это произвело панику. Мне
говорили, что это так, но официального заявления, устного или письменного, я не
получал [* То же
самое показывал и купец Юшманов. Якуты боялись везти продукты в город, говорили
между собой, что в городе война. Чаплин еще рассказывал, что якуты были очень
недовольны им, потому что он медлит с принятием решительных мер.]. Б. Посылали ли вы лично об этой истории
сведения в Петербург? Ч. Безусловно сообщал:
Начальнику Края, раза два Мин. Вн. Дел. Б.
Получили ли вы какой-нибудь ответ? Ч.
Было много телеграмм от ген.-губ., было сообщение от министра, сообщение об
отсылке на казенный счет, как в прежнее время. Зарудный. Не считаете ли вы, что одним из мотивов, почему
проезжающие партии так упорно добиваются свидания по пути, является нужда во
взаимной товарищеской поддержке? Ч.
Да, частью для взаимопомощи, но большей частью это стремление видеться со
своими единомышленниками, по одному делу или знакомству, или товарищескому
чувству. Зарудный. Считаете ли вы
такие свидания недопустимыми? Ч. Бывает
и возможность... Зар. Может быть, вы
и сами представляли ходатайства об этом? Ч.
Об этом позвольте ответом уклониться.
Зарудный настаивает, что свидетель не имеет
права уклониться: перед судом, особенно закрытым, не может быть тайн. Ч. Я делал представления о том, что происходит
у меня на глазах. О всех заявлениях мне я делал представления г. ген.-губ. без
своего заключения...
***
Пользуясь
случаем, что зашел разговор о ссылке, Зарудный предъявил суду ходатайство о
приобщении к делу и оглашении циркуляров графа Кутайсова, так как для суда
должно представлять большую важность осветить, как можно полнее, мотивы, побудившие
подсудимых к преступлению. Вслед за ним подымается Бернштам и на случай, если
суд не сочтет возможным истребовать подлинные циркуляры Кутайсова, предлагает
огласить имеющиеся у него частные копии некоторых циркуляров с тем, чтобы
опросить свидетеля Чаплина относительно их достоверности. Прокурор высказался в
том смысле, что, ничего не имея против истребования циркуляров Кутайсова, он считает
неуместным оглашение частных копий. Суд удалился для совещания, длившегося
полчаса. Первое ходатайство он отклонил в виду того, что оно не было заявлено
своевременно, а второе согласился удовлетворить в виду того, что материалы
имеют отношение к делу.
Итак, приступают к чтению секретных циркуляров.
Оглашаются:
1) Циркуляр Кутайсова о частых самовольных отлучках
ссыльных, о необходимости строго следить за их образом жизни. В виде приложения
к нему были прочитаны 2 списка вопросных пунктов, на которые шпионы должны
давать ежедневно ответы (форма А и форма В). Это было напечатано в нелегальной
литературе (см. № 160 «П. И.»).
2)
Циркуляр Иркутского г.-губ. от декабря 1903 г. о том, чтобы не отправить на
казенный счет окончивших срок ссыльных Доликина, Белова и др.
3) Циркуляр за подписью якутского
губернатора по поводу недостаточно энергичного образа действий якутского исправники
по отношению к ссыльному Коревину (напеч. в . № 187 «П. И.»).
4) Циркуляр як. исправника Инородным
Управам (напеч. в № 187 «П. И.»).
— Свидетель, — спрашивает Чаплина Зарудный,
— не можете ли вы сказать, знакомы ли вам прочитанные документы и близки ли они
к подлинникам? Чаплин. Среди них
есть такие, содержание которых совпадает, кажется, дословно, так как они прошли
через мою канцелярию. Содержание остальных тоже, как мне помнится, близко по
смыслу к подлинным циркулярам.
В тот же день после обеденного перерыва Зарудный
представил для оглашения частную копию телеграммы, отправленной нами с ведома
Чаплина 20 февраля на имя Мин. Внутр. Дел. Суд согласился ее огласить, хотя в истребовании
подлинного текста отказал, за несвоевременностью сделанного заявления. Но когда
на следующий день Бернштам опять представил частные копии новых двух
распоряжений об отлучках, в настроении суда оказался поворот, по-видимому,
оттого, что «почетный гость», председатель судебной палаты, дал ему понять, что
оглашать секретные циркуляры не гоже. Вернувшись из совещательной комнаты,
председатель сухо заявил, что в заявленном ходатайстве судом отказано в виду
того, что документы к делу никакого отношения не имеют.
И
хоть пред нами та же книга,
Но в
ней читаем мы не то,
И
новый образ пониманья
Кладем па старые сказанья.
И не такие еще метаморфозы может произвести
дружеский совет иркутских седовласых мудрых змиев!
Защита хотела воспользоваться приглашенными
нами в качестве свидетелей политическими ссыльными Крюковым, Колтуном и
вольно-следующей Раковой, чтобы расспросить их об условиях ссылки и, таким образом,
получить юридический материал для уяснения мотивов действий подсудимых, но
председатель при первом же отдаленном намеке (свидетель, где вы живете?) сразу оборвал
дальнейший допрос, ссылаясь на то, что эти свидетели вызваны были для определенной,
имеющей к делу отношение, цели: рассказать, что были выстрелы и в публику со
стороны полиции. Зато сами подсудимые в ряде речей .. августа довольно подробно
обрисовали тот невозможный для существования режим, который был создан
иркутскими циркулярами и фатально должен был вызвать энергичный протест.
Показания Раковой, Колтуна и Крюкова, хотя
им и не дали говорить о ссылке, сами по себе не лишены интереса.
Крюков рассказал, что 4 марта, находясь
поблизости дома Романова, и, услыхав выстрелы, он бросился туда. Не успел он
добежать до дома Кондакова, как на него накинулись солдаты, и один из них больно
ударил его прикладом в левую щеку. Ему пришлось повернуть назад, но его преследовали
полицейские, и один городовой выстрелил ему вслед из револьвера. Бывшая при
этом Ракова получила удар штыком и слышала, как какой-то старик кричал на
полицейских: «Зачем зря стрелять».
Колтун тоже поспешил на выстрелы к дому
Романова. На него набросились солдаты и полицейские, его окружили и обыскали.
Хотя ничего не нашли, его свалили на землю, связали и били прикладами. Потом
его отвели в полицию, продержали полчаса и затем доставили в тюрьму, продолжая
бить и по дороге. Вслед за ним привели в тюрьму ссыльных Шица и Каца. Первый был
сильно избит и изуродован.
Когда пред нами и судом прошли первые
десятки свидетелей, твердивших с идиотскою, наводящей тоску уверенностью фантастические
бредни о бесчисленных наших выстрелах, залпах, стрельбе «пачками», о нелепых
выстрелах в землю, в ногу, в караульный дом, когда нам с полною очевидностью
представилось, что опросом свидетелей мы можем в лучшем случае раскрыть только
безнадежную путаницу, противоречивость и неправдоподобность их показаний, но не
вырвать у них истины, мы решили, что необходимо представить суду фактическое изложение
того, как дело происходило в действительности. Мы и раньше принимали довольно
живое участие в судебном следствии, задавая свидетелям вопросы, сами или через защитников
в тех случаях, когда защита не исчерпывала предмета. Задачу эту взяли на себя,
по нашему поручению, Никифоров, Теплов и Теслер, т. е. те лица, которые в три
различные периода нашего пребывания в доме Романова выступали последовательно в
качестве парламентеров для переговоров с губернатором. Первый, начав с 18 февраля,
довел рассказ до момента своего ареста на улице 29 февраля при выходе из дома
Романова. Второй повествовал о периоде с 28 февраля до 5 марта. Наконец, третий
передал о последних обстрелах, о переговорах с губернатором касательно сдачи.
Все изложение длилось около 2½ часов и было выслушано судьями с нескрываемым глубоким
интересом. Не поверить нашим заявлениям — было невозможно. Председатель Ирк. Суд.
Палаты, уехавший с прокурором той же палаты в тот же день вечером, дружески
простился с защитниками и сказал им: «Я старый судья. Я видал на своем веку
много процессов. Так подсудимые не врут. О, несомненно, тут вышло крупное,
печальное недоразумение. Но убеждение — убеждением, а веления свыше должны
оставаться в силе». Нет ни малейшего сомнения, что делая эти признания, иркутский
старый судья бесповоротно решил, что продиктованный приговор будет вынесен. Как
бы то ни было, но и председатель окружного суда и прокурор при дальнейших допросах
свидетелей сами уже по собственной инициативе недоверчиво переспрашивали: «Да
почему вы думаете, что выстрелы были непременно из д. Романова».
***
По требованию прокурора, были оглашены все
документы по делу, между прочим и наши заявления, поданные нами губернатору во
время пребывания в укрепленном «форте», как назвал дом Романова прокурор,
начиная с главного изложения наших требований и кончая «Открытым письмом
якутскому губернатору», врученным 6 марта. Оглашены были также два найденные
после нашего выхода, случайно завалявшиеся листочка дневника, который нами там
велся, за 26 февраля и 4 марта. Не без волнения прослушали мы свои собственные писания,
читавшиеся в хронологическом порядке. В изменяющемся тоне этих заявлений
отчетливо отражалась постоянно нараставшая волна нашего настроения. При чтении
этих документов и листов дневника, в которых обстоятельно излагались события,
между прочим вся обстановка выстрелов 4 марта, мы положительно отдыхали от
мелкой, расстраивающей нервы борьбы с разными Лепиными, Хлебниковыми,
Колосковыми и т. п. субъектами. Зарудный предъявил затем ходатайство об
оглашении имеющихся в деле телеграмм и письменных заявлений о сочувствии,
поступивших к губернатору в период предварительного следствия, препровожденных
Чаплиным следователю. Прокурор протестовал против их оглашения, но суд
ходатайство это удовлетворил, так как эти документы были осмотрены следователем
и приобщены к делу. Прочитаны были заявления Дроздова, 2 телеграммы из
Олекминска, 2 телеграммы из Нохтуйска и заявление ссыльных Барагонского улуса.
6-го августа утром судебное следствие было объявлено законченным и начались прения
сторон. Прокурор произнес двухчасовую бледную речь, где, не бряцая оружием, не
ударяя в патриотический барабан, без криков «отечество в опасности», повторил содержание
обвинительного акта, требуя точного применения к нам 263 и 268 ст., т. е. бессрочной
каторги для всех нас. В своей дополнительной речи он, впрочем, соглашался на
наименьшую меру наказания по этим статьям, т. е. на 12 лет каторги каждому.
Вообще, прокурор чувствовал себя на довольно твердой почве, хотя — характерное
обстоятельство он сам не высказывал своего мнения, сколько выстрелов было в
конце концов сделано нами. Он напомнил только, что есть два освещения этого
вопроса, исходящие из двух противоположных сторон.
Оба наши защитника с самого начала поделили
между собою свою работу таким образом, что Бернштам взял на себя опровержение
фактической стороны обвинения, а Зарудный поставил себе целью разбить
юридическую сторону обвинения, доказать незаконность Кутайсовских циркуляров и
неправильность применения к нам 263 и 268 ст. Прекрасная по форме, стройная по содержанию,
неотразимая в своей аргументации, проникнутая глубочайшим чувством и
страстностью, речь Зарудного была в полном смысле шедевром. Она произвела
огромнейшее, непередаваемое впечатление решительно на всех. У большинства
стояли слезы на глазах. Он проанализировал все требования, предъявленные нами
13-го февраля, и показал, что во всех них шло дело об отмене таких распоряжений
иркутского генерал-губернатора, которые были совершенно незаконны. Следовательно,
о сопротивлении законным распоряжениям властей тут не может быть и речи. Статья
268 поэтому неприменима. Затем, подвергнув тщательному разбору различные периоды
нашего пребывания в д. Романова, он показал, что ни в один из этих периодов не
имело место действительное сопротивление властям, а был только отказ разойтись.
Что касается убийства 2 солдат 4 марта, то, рассмотрев обстоятельства, при которых
это произошло, он находит, что убийство было произведено при состоянии необходимой
самообороны, и тут может быть речь только о том, не имело ли место превышение
необходимой самообороны.
Закончил он следующим заявлением, которое
своей неожиданностью, смелостью и фанатичною убежденностью привело вас в
неописуемый восторг и волнение:
«Со всем убеждением, на которое только я способен,
со всей моей верой в конечное торжество добра, со всей моей беспредельной
любовью к родине, я прошу присоединить и мою подпись под заявлением, поданным якутскому
губернатору 18 февраля». Мы вскочили со своих мест и бросились пожимать ему
руки. Прокурор вяло возражал. Ему отвечал Берншатам. В 8¾ вечера 7 августа подсудимым
было предоставлено последнее слово. Говорили Бодневский, Гобронидзе, Теплов; по
нескольку слов сказали Ольга Викер, Фрид, Погосов и др. Некоторые готовились
говорить довольно обстоятельно, но после того, как председатель неоднократно обрывал
товарищей-ораторов на том де основании, что они говорят вещи, не относящиеся к
делу, что он не может позволить употреблять такие резкие выражения [* Товарища Курнатовского он
оборвал после первых же слов: «Но имя той правды, с которой обращался сегодня
так легкомысленно г. прокурор...» Курнатовский стал доказывать, что убийство
солдат вовсе не было логическим следствием нашего протеста, как развивал
прокурор, что солдаты те же рабочие, но председатель вторично его прервал и
выведенный из себя товарищ прекратил речь и опустился на место.], — у нас
пропала всякая охота говорить. Обстоятельно говорил только один Теплов о причинах,
почему наш протест вылился в такой, а не в иной форме, о провокации солдат, о мотивах,
заставивших нас сдаться.
На следующий день суд в 12 часов прочел
вопросные пункты, на которые он должен дать ответ. Для нас всех —53 чел., вышедших
7-го марта из «форта», формулирован был только один вопрос по 263 и 268 ст.
Затем особый вопрос был для Никифорова и особый для Зеликман, Померанец и
Виленкина. Зарудный потребовал вставить в формулированный для нас — 55 чел. — вопрос
слово «законным» перед словом «распоряжением» (сопротивление законным
распоряжениям властей). Этим он хотел заставить суд войти в обсуждение того,
были ли законны циркуляры Кутайсова. Сверх того, он ходатайствовал поставить
дополнительный вопрос о том, не было ли совершено убийство в состоянии
необходимой самообороны? Суд отказал и в том и в другом. Этим сразу определился
характер приговора и последовавший затем почти 5-часовой перерыв для
«совещания» был только кукольною комедиею. Между тем в здании суда начала
скопляться большая толпа, так как приговор должен был быть объявлен при
«открытых дверях». Большую часть публики составляла, конечно, ссыльные. Были
приняты все меры предосторожности. Весь штат полиции, якутских казаков и
солдаты наводнили коридоры. В самом зале суда был поставлен дополнительный
часовой возле Чаплина. Но в момент объявления приговора почти вся публика была
грубо вытолкнута на улицу.
В 5½ час. вечера суд вынес приговор
поистине небывалый в летописях революционного движения. 55 чел. получили
каторгу по 12 лет каждый; Никифоров — 1 год арестантских рот с лишением некоторых
прав (дворянства, звания ветерин. врача и др.); Зеликман, Померанец и Виленкин
оправданы. Просто, однотонно и безо всяких мудрствований лукавых! Среди
гробового молчания судьи быстро повернули обратно и исчезли, словно гонимые фуриями.
Приговор нас не удивил и не огорчил. Первым
делом нашим, по возвращении в тюрьму, было затянуть плясовую, и затем стали готовиться
в путь. Оказалось, что был даже заранее предрешен срок нашего отъезда: на 19
августа был заготовлен и пароход и конвой и т. д. Новое доказательство того,
насколько приговор был беспристрастным результатом 10-дневнаго судоговорения!
В этот день нам прочтут мотивированный приговор
в зале суда, а вечером нас увезут на пароходе «Граф Игнатьев» в Иркутск, в распоряжение
иркутского губ. правления, едем мы еще в качестве «подсудимых», а не осужденных.
Уже
надутое ветрило
Наш
челн уносит в новый край, —
Не
сожалей о том, что было,
И
взор обратно не кидай!
Еще бы сожалеть!
Покамест у нас идут оживленные дебаты о том,
подавать ли апелляцию. Громадное большинство и слышать не хочет об этом, но
защита и почти все товарищи на воле настаивают на подаче. Как разрешится вопрос
— сказать еще трудно.
N. N.
Якутск, 17 августа 1904.
P. S.
Отъезд отложен на 23 августа, так как выяснилось, что 19-го не успеют
справиться. Выяснились интересные подробности относительно приговора. Один член
суда Соколов не согласился с приговором и подал особое мнение (См. «П. И.», №
196). Другой член суда Ревердатто вполне убедился и поверил, что больше 2-х
выстрелов нами не било сделано, но... по слабости человеческой в юридической
части, принял толкование председателя. А председатель... выполнял веления
свыше.
Еще стало известно, что 1 августа Щербаков,
представитель пароходной фирмы Глотовых, получил в Витиме по телеграфу приказ
приготовить к 19-му августа пароход на 60 человек. Так предусмотрительна и
прозорлива слепая Фемида.
--------
Приветствия героям якутской драмы.
На созванных организациями Бунда собраниях
в 150, 130, 65 и 30 чел. в Двинске и в 350 в Креславке принято след.
приветствие якутянам:
«Шлем свой товарищеский привет славным героям
якутянам, восхищаемся их славным делом и клянемся отомстить проклятому самодержавию.
Вечная память павшему! Вечная слава живым!»
В Смолевичах, Минской губ. 11-го августа
ст. ст. состоялось собрание в 35 чел. но поводу якутской драмы, созванное местной
организацией Бунда. Собранием принята след. резолюция:
«Мы, рабочие м. Смолевичей, выражаем свою
любовь якутским товарищам, которые на жизнь и на смерть борются с диким русским
самодержавием в далекой Сибири, облегчая нам тем нашу борьбу на месте. Долой самодержавие!»
В Кременчуге на 3-х собраниях (общее число участников
150 чел.), созванных местной организацией Росс. Партии, принята след. резолюция:
«Посылаем привет и сочувствие всем товарищам,
страдающим в дебрях далекой Сибири, протестуем вместе с ними против дикого с
пими обращения и неслыханного по своей жестокости приговора». («Искра», № 75).
Демонстрация при отправке «романовцев».
Якутск. 21 августа «романовцам» был объявлен
мотивированный приговор, и тогда же стало известно, что член суда Соколов подал
«особое мнение», идущее в разрез с приговором и настаивающее на применении к подсудимым
266 ст. Улож. о Нак.
День отправки «романовцев» был назначен на
23-ье августа; около 6 ч. вечера к воротам тюрьмы собрались политические в
количестве 40-50 чел., а сзади них там и сям группировались кучки обывателей.
После приема партии конвоем из-за палей тюрьмы раздалась рабочая «Марсельеза», могучие
звуки стройного хоря последний раз огласили тюремный двор: как будто что-то оборвалось
в груди, когда голоса дорогих нам товарищей замерли в воздухе... «Романовцы», которых
с вольноследующими больше 60-ти, вышли из-за тюремных ворот и, окруженные цепью
конвойных солдат, собирались отравиться к берегу, где ожидал их пароход «Алданъ»
с баржей... Звуки «Варшавянки», раздавшееся из наших рядов, огласили воздух; воодушевление
было неописуемое; мы пропели несколько куплетов и сплоченной группой двинулись
за нашими товарищами, отделенные от них цепью городовых. Требования
полицмейстера разойтись только усиливали всеобщий энтузиазм, и был момент,
когда мы были готовы на все, если б полиция проявила хоть малейшую попытку
учинить над нами насилие... Как только партия миновала тюрьму, мы
приветствовали ее возгласами: «Да здравствуют «романовцы», «долой
самодержавие!», «да здравствует грядущая революция!», а сзади и с боков теснились
обыватели и учащиеся, жадно прислушивавшиеся к нашим взаимным приветствиям. На берегу
нас ожидала толпа человек в 150-200, среди нее были также рабочие казенного винного
завода, только что кончившие работу и поспешившие па берег: вся толпа, вместе с
нами доходившая до 250-300 чел., стояла на берегу, а на барже у берега
толпились товарищи, готовые к отплытию... С баржи раздались возгласы:
«Товарищи, вечная память Матлахову!». «вечная память Науму Шацу!», «вечная
память жертвам якутской бойни 1889 года!» В ответ последовало не смолкавшее
громогласное «ура!», и дружное пение («Мы жертвою пали в борьбе роковой...») с
баржи и берега огласило воздух. Баржа тронулась, а возгласы наши: «долой
царский произвол!», «да здравствуют «романовцы!», «до скорого свидания на баррикадах
в России!» долго еще не смолкали. Ускоренным шагом отправились мы на осеннюю
пристань (в 7 верстах от города), где баржу должны были прицепить к пароходу
«Графъ Игнатьевъ». Все пришедшие из города столпились на берегу, к тому же
времени показалась баржа с «романовцами», окруженными конвоем. До полночи
обменивались мы пожеланиями лучшего будущего, приветствовали друг друга самым задушевным
образом; наше пение сменялось дружным и стройным хором отъезжающих
«романовцев»: звуки их песен далеко разносились по простору Лены и замирая
вызывали в наших сердцах поток неудержимых страстных чувств.
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz