ЎЎЎ 6. Галерыта Рака-Ашмяна. Якуцкі летуценьнік Вольга Пашкевіч. Т. 6. Крем для рук. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                               Посвящается светлой памяти

                                                                                                            моей матери

                                                                      КРЕМ ДЛЯ РУК

    По давно устоявшейся привычке Нина Дмитриевна помыла в тазике освобождённые от эластичных бинтов ноги, затем проверила, заперты ли на ночь двери (супруг не раз оставлял их открытыми), и, бросив мужу, читавшему в своей комнате газету: «Алёша, свет не забудь потушить!», отправилась в спальню. Со сном у Нины Дмитриевны, в отличие от супруга, были проблемы, поэтому, несмотря на свои семьдесят шесть лет, она редко ложилась подремать днём, только когда уже совсем становилось невмоготу: знала, что если отдохнёт после обеда, то ночью замучает бессонница, будут всякие недобрые мысли в голову лезть.

    Казалось бы, какие у них с мужем заботы; лежи себе полёживай на заслуженном отдыхе: дочери давно выросли, внуки тоже, правнуками родители занимаются. Но это только со стороны так выглядит. А если подумать? Дом у них высокий, просторный, три комнаты, горница, тёплая веранда, сени, во дворе баня и огород немаленький. Всё требует внимания и труда. Конечно, посадка, прополка занимают на Севере небольшой период в году, но, как известно, многое в таком деле зависит и от погоды, и от семян, и от правильного полива, и удобрений. Нина Дмитриевна огородничеством занималась скрупулёзно: рассаду лелеяла, собранный урожай хранила в подполе по всем правилам, а если возникали сомнения, не стеснялась к людям знающим обращаться, в газетах статьи про огородные хитрости просматривала, по радио передачи соответствующие слушала, по телевизору опыта набиралась, а чтобы мудрые наставления не забыть, заносила их в особую тетрадь.

    Живности никакой не держали. Был у них двадцать с лишним лет назад умный и преданный Дружок для охраны, когда ещё только дом купили. После его смерти другую собаку взять не решились. Тяжело восприняли уход животного и сами супруги, и внуки. Долго во дворе стояла будка с пустой цепью: не поднималась рука хозяина убрать.

    Помимо заботы о земле и другой работы полно: побелка, покраска, стирка, уборка, одних только окон в доме семь, а ещё и на веранде. Пока перемоешь, законопатишь, заклеишь...

    Обычно к концу лета Нина Дмитриевна, уставшая от хлопот по хозяйству, нет-нет, да и начинала намекать супругу, что дом надо продавать и перебираться в квартиру, немолодые уже. Конечно, дети и внуки помогают и снег с крыши скинуть, и посадить, и урожай собрать, и с ремонтом, но всё это наскоком, а повседневные заботы на их — стариковских, плечах. Впрочем, попробуй она назвать своего мужа стариком, разобидится, хотя и виду не подаст. И впрямь, выглядел для своих лет Алексей очень хорошо и на здоровье не жаловался, до недавнего времени ещё на «Урале» работал, который приватизировал после ликвидации предприятия. Оформился частным предпринимателем и возил с весны до осени песок, уголь, щебёнку, заказов хватало, а машина всегда возле ворот. Сам баллоны тяжёлые таскал, ремонтом занимался, только в прошлом году продал сначала прицеп, потом и сам «Урал».

    Алексей, в отличие от Нины Дмитриевны, был ветераном тыла, и пользовался соответствующими льготами, а когда несколько лет назад по весне ожидали большое наводнение, и нужно было дамбу отсыпать, то и Алексея к работам привлекли. После Почётную грамоту от Главы окружной управы получил и солидную книгу об участниках Великой Отечественной войны с надписью «Старшему поколению с низким поклоном и благодарностью за помощь, за дружбу». Среди воевавших за освобождение Белоруссии Нина Дмитриевна нашла Галаева Николая Никифоровича. Вглядываясь в фотографию человека, очень похожего на её родного брата Василия, и, судя по информации, её земляка, тоже из Иркутской области, припомнила, что вроде был у отца двоюродный брат Николай. Старшая дочь заинтересовалась, сделала запрос, и выяснилось, что действительно это её, Нины Дмитриевны, двоюродный дядя, только жаль, уже не было его в живых, но познакомилась с его детьми, добрыми людьми.

    Впрочем, хотя и недовольна была Нина Дмитриевна несговорчивостью мужа относительно переезда, а, положа руку на сердце, ей и самой не очень-то хотелось в квартиру. Свой дом он свой и есть: и двор, по которому вольно ходишь, где что положил, там и возьмёшь, и палисадник с берёзками и черёмухой, и озеро через дорогу. Воздух здесь, почти на окраине города, чистый, свежий, и в доме летом, в самую жару, прохладно, а зимой тепло. Раньше, когда углём топили, хлопотно было, а теперь уже третий год как газ провели: удобно, дома чище стало без угольной пыли. Вот и сейчас: на улице крещенский мороз давит под минус пятьдесят, не меньше, а у них уютно, хорошо.

    Нина Дмитриевна легла на спину, накинула лёгкое одеяло, потёрла одну ладонь о другую и с сожалением вздохнула: опять забыла нанести крем. Руки сухие, шершавые, а остатки своего крема она использовала ещё перед Рождеством. Идти в хозяйственный магазин по морозу и в тумане далековато, а Алексею сказать — ещё не тот возьмёт, не очень-то он в таких вещах разбирается. Пожаловалась по телефону внучке: «Руки сохнут и сохнут, совсем старая делаюсь».

    — Ты, бабусятина (внучка Ксюша упорно называла её то бабусятиной, то бабушей), не придумывай. Конечно, сохнуть будут, ты же и посуду моешь, и полы, у меня тоже сохнут. Ты, наверное, увлажняющим пользуешься?

    — Ну, да. Увлажняющий, «Бархатные ручки».

    — Вот. А надо питательным. Я тебе куплю.

    — Только никакие там импортные не бери, — наказала Нина Дмитриевна.

    Позавчера Ксюша забегала ненадолго и прямо с порога объявила, что принесла ей крем, пыталась даже показать, но Нина Дмитриевна, занятая приготовлением пирога, смотреть не стала, только, поблагодарив, велела оставить крем в верхнем ящике комода. Про себя решила, что Ксюша, наверняка, её ослушалась и купила какой-нибудь дорогой и иностранного производства. Импортным кремам у Нины Дмитриевны доверия не было: «Напихают в них чего неизвестно и рекламируют, мол, все компоненты натуральные, а под эти натуральные столько подделок, потом аллергии разные случаются», — высказывала она свою точку зрения. Это Ксюша пусть верит, а она считает, что лучше наше, отечественное. «Хотя и среди нашего хватает брака», — иногда с грустью думалось ей.

    Нине Дмитриевне лень было вставать из-за импортного фирменного крема, как именовала заграничную косметику Ксюша, но делать ничего. «Вчера пропустила, сегодня, а завтра Ксюша позвонит, спросит, как крем, что отвечать буду? Обманывать?». Женщина включила ночник и направилась к комоду, но что-то заставило её сначала подойти к окну. Она отодвинула штору. «Туман, морозяка», — констатировала про себя. Фонарь на столбе рядом с палисадником ярко освещал улицу, на противоположной стороне которой начиналось озеро. Нина Дмитриевна посмотрела на стоящий у ворот железный гараж и встревожилась: возле гаража темнело что-то незнакомое и большое. Женщина прижалась лбом к холодному стеклу, пытаясь лучше разглядеть это «что-то», вдаль она видела слабовато, но не столько зрением, сколько сердцем почувствовала, что это «что-то» был человек. Человек, скорее всего мужчина, лежащий спиной к Нине Дмитриевне, попытался подняться, но не смог. «Ой, люшеньки!» — воскликнула женщина и тут же поспешила к мужу, в комнате которого ещё горел свет. Но оказалось Алексей, как случалось часто, уснул, не раздевшись, уронив газету на пол. «Опять свет не потушил!» — буркнула Нина Дмитриевна, осторожно трогая мужа за руку.

    — А... Что? — Алексей мигом сел, посмотрел на неё испуганными глазами, полагая, что сейчас получит от жены очередную взбучку, но понял, что та чем-то взволнована:

    — Что случилось, Нина? Стучится кто-то? — прислушался он.

    — Нет, — Нина Дмитриевна помотала головой. — Там человек возле гаража лежит, — тревожно сообщила она. — Иди-ка сюда!

    Женщина пошла в спальню, следом, не торопясь, вздыхая, направился Егорыч (так обычно обращались к Алексею его внуки и зятья).

    — Ну что тут?

    В отличие от жены Алексей не страдал близорукостью и до сих пор управлял легковушкой без очков.

    — А, — махнул он рукой, — пьяный. Встанет и пойдёт, — рассудил равнодушно Алексей.

    — Ты думаешь, пойдёт? — взволнованно спросила Нина Дмитриевна, и ещё раз посмотрев в окно, убедилась, что поза человека осталась неизменной. — Надо пойти глянуть, — предложила она.

    — Пошто глядеть-то? Встанет сам и пойдёт, — упрямо твердил муж. Перспектива тащиться на холод Егорыча явно не прельщала.

    — Пойдёт? Да он даже встать сам не может! — резко повернулась Нина Дмитриевна к мужу. Его спокойствие вывело её из терпения. — А вдруг не пьяный? Может, ему плохо стало? — от волнения она говорила громко. — А может его, не дай Бог, ударили. Ты же видишь, машин нет, прохожих тоже, время двенадцатый час. Кто ему кроме нас поможет? — рассуждала она, одеваясь.

    — Ты куда собираешься? — голос Егорыча стал строгим.

    — Туда, — ничуть не смутившись, Нина Дмитриевна показала на улицу. — Замёрзнет, так нас затаскают.

    — Делать тебе нечего, — проворчал Егорыч, но, глядя на жену, тоже стал обуваться.

    — Нечего, нечего... — передразнила Нина Дмитриевна мужа. — Затаскают, — пригрозила она, повязывая шаль. — Не хватало ещё в мои годы по кабинетам милицейским ходить с моими-то ногами. И человека жалко. Из соседей может кто?

    — Да ты пошто разбушевалась то? Угомонись! — пытался урезонить супругу Егорыч. — Сейчас пойдём, разберемся, что к чему.

    Смелость и решительность, переполнявшие Нину Дмитриевну в тёплом и запертом доме, исчезли сразу же, едва она ступила за калитку.

    — Веришь, — говорила она по телефону младшей сестре на следующей день, — я прямо остолбенела, ноги как будто к земле примёрзли. В голове одна мысль: «Живой ли?». Как Алексей его поднял, как по двору вели, ничего не помню. А на веранде мужчину сразу на лавку опустили. Алексей с него шапку снял, я, как глянула, аж сердце обмерло, совсем молодой. И одет хорошо: шапка добрая, ботинки меховые, видать, что новые. А белешенький, подстрижен аккуратно и глаза такие синие. На моего Тараненку сильно сшибает.

    — Пьяный, наверное, был? — поинтересовалась сестра.

    — Да, выпивши.

    — Вот напьются и шарахаются по ночам, — Тоня стала развивать любимую тему. — Покоя от них нет, спать не дают. У нас в подъезде всю прошлую ночь дверями бухали. Паразиты. Раньше-то все обязаны были трудиться, так знали, что утром вставать надо, а сейчас гуляй — не хочу.

    — Нет, это не тот случай, — успела вставить слово в защиту своего нового знакомого Нина Дмитриевна. — Парня-то Валерой звать. В речном порту работает летом, в навигации ходит, а зимой где-то дежурит. Он, как я поняла, сменился в восемь вечера, сутки дежурил, кто-то там не вышел, а потом подался к другу за какой-то дискетой. Не знаешь что это такое? Он и показывал мне её. Для компьютера штука такая. А приятель ему стопку коньяка преподнес в честь Крещения. В автобусе парня развезло, видать, проспал свою остановку и решил пешком назад вернуться.

    — Мог бы и замёрзнуть, если бы не вы.

    — Это точно, — подтвердила Нина Дмитриевна. — Живёт рядом, минут десять ходьбы от нас в трезвом-то виде. Алексей его до самого подъезда довёл. Валера-то вначале беспокоился, что мы милицию вызовем, не хотел в дом идти, это мне после Алексей рассказал. Я-то стояла, как вкопанная.

    — Конечно, от такого растеряешься, — согласилась Тоня.

    — Всё нас благодарил, мне руки целовал. Алексей не видел, — добавила она поспешно.

    Тоня молчала, обдумывая услышанное, потом обеспокоено спросила:

    — Как себя чувствуешь? Давление как?

    — Да, какое у меня давление? — возмутилась Нина Дмитриевна забывчивостью сестры. — У меня всю жизнь пониженное. Я же когда сюда приехала на стройке работала, и завод кожевенный строила, и театр. Врач на медкомиссии сказала: «Вы такая худенькая, высокая, на такой тяжелой работе вам нельзя». А в столовой-то, что легче было? Приходилось мешки поднимать и с сахаром, и с мукой, и баки. Вот поясницу и надорвала, и ноги болят. За поясницу утром боялась. Но ничего, вроде обошлось. Алексей говорит, что я Валеру не поднимала, он с ним один справился. А выспаться не выспалась, это точно.

    Тоня собиралась в аптеку, и Нина не стала её задерживать, хотя ей и хотелось поведать сестре, как переживала она, ожидая возвращения мужа, пока тот провожал молодого человека. Какими долгими казались ей минуты, когда стояла с замирающим сердцем у окна, забыв про ноющие ноги, вглядываясь в молочную пелену тумана, прислушиваясь к каждому шороху, пока, наконец, словно, раздвинув лёгкий белый занавес, не появился Алексей. Он шагал как всегда, словно маршируя, высоко поднимая колени.

    — Всё нормально?

    — Конечно, завёл прямо в подъезд. Ты укладывайся, — успокоил Егорыч жену, — я сейчас тоже лягу.

    Нина Дмитриевна не заставила себя долго ждать, но, едва устроившись на кровати, привычно потёрла одну руку об другую, вспомнила про крем.

    — Дед! — кликнула она.

    — Звала? — Егорыч возник в дверном проёме.

    Женщина нажала на кнопку висящего рядом ночника:

    — Глянь-ка в комоде в верхнем ящике крем для рук, Ксюша приносила.

    — Этот что ли? — муж притянул тюбик

    Она выдавила немного крема на ладонь, от него исходил приятный летний запах.

    — Пахнет травой или цветами, да? — она подала тюбик мужу.

    — Наверное, васильком. Крем «Василёк» называется.

    — А я название не посмотрела. Надо же, василёк! Вот руки теперь гладкие, молодец Ксюша.

    — И ты молодец, что настояла выйти на улицу. Мудрая ты женщина, Нина. Он без нашей помощи или бы замёрз или бы обморозился, как пить дать. Знаешь, — Алексей редко произносил длинные речи, только когда уже эмоций на душе было, что называется, через край. — Я ведь по молодости, когда в дальние рейсы ходил, всегда другим помогал и мне помогали. Не знаю, как теперь, а тогда только так. Сегодня ты кого-то выручишь, завтра тебя, иначе на северных дорогах нельзя. Помню, как-то на октябрьские праздники в дальний посёлок уголь повёз, а у них уже там запасы кончились, кочерга могла встать, а ехать некому. Один заболел, у другого машина не исправна, вот я с прицепом и рванул по туману. Боязно, конечно, обломаться в такой дороге. Праздник, Седьмое ноября, трасса голая. Въезжаю в посёлок, а меня словно героя с транспарантами встречают. Накормили, с собой гостинцев надавали, а мне так неудобно, что я такого сделал? Вроде ничего, обычный рейс. — Алексей вздохнул. — Ладно, спи, а то уже второй час, поди, не меньше.

    Нина Дмитриевна услышала, как щелкнул выключатель, как заскрипел под супругом диван. Женщина ещё раз поднесла ладони к лицу, и сразу же окунулась в то весеннее майское утро, когда она, четырнадцатилетняя девчушка, впервые отправилась в районный центр продавать масло. Путь до города был неблизкий, восемнадцать километров, но накануне вечером Нине удалось уговорить мать взять её с собой. В районном центре была железнодорожная станция, а Нина давно мечтала увидеть настоящий поезд. Дома под приглядом бабушки остались Нинины братья Василий с Виталием и сестрёнки Галя с Тоней.

    Утро выдалось тёплое, безветренное. По обеим сторонам дороги зеленел молодой листвой лес, то тут, то там весёлыми звуками напоминали о себе птицы. Сначала Нина шла легко, не чувствуя усталости, ожидая за каждым поворотом появления города, но города не было, а только тянулась и тянулась, извиваясь, пыльная дорога, и девчушке уже трудно стало ориентироваться в количестве пройденного пути. Ей хотелось поговорить с матерью, расспросить о городских родственниках, но мать была погружена в свои думы. Нине даже показалось в какой-то момент, что та сердится на неё за то, что дочь увязалась в райцентр, а не осталась с младшими, но когда на пути попалась небольшая деревушка, мать повернулась к дочери, приободрила улыбкой:

    — Устала? Немножко осталось.

    — Нет, нет, я не устала, — поспешно заверила Нина.

    И вот почти возле самого въезда в город случилось чудо: ехавший им навстречу на телеге мужчина радостно окликнул их:

    — Эй, девоньки, война закончилась!

    — Что? — они не поняли сразу, какую добрую новость он им сообщает.

    — Войне, говорю, конец! Победа! — громко крикнул мужчина. — Победа, победа, девчата!

    — Ой, Ниночка! Неужто конец, в самом деле? — мать поставила на землю ношу, обняла дочь и заплакала.

    Поддавшись материнскому настроению, заплакала и Нина:

    — Значит, отец теперь скоро воротится? Да? Теперь уже точно придёт, да, мама?

    —    Конечно, конечно, — вытирая глаза концом повязанного на голове платка, твердила мать. — Только вот боюсь, что опять пойдут дети.

    «А дети разве это плохо?» чуть не вырвалось у Нины, но она не осмелилась узнать. Нет, Нина не обвиняла мать в отсутствии любви к ребятишкам. Она, в отличие от бабушки, никогда даже не повышала на них голоса, а такого, чтобы отшлёпать, девчушка и представить не могла, но и ласки дети тоже от неё почти не видели. Разве что давно, до рождения братьев и сестёр, помнила Нина, как мать обнимая её, шептала: «Голубочка ты моя».

    — А я пойду осенью учиться? — на радостях поинтересовалась Нина.

    — Пойдёте. И ты, и Зина, и Тоня в первый класс.

    Школу Нина любила, ей всегда хотелось узнавать что-то новое, а потому на уроках была внимательной, старалась писать аккуратно и красиво. Но когда началась война, с учёбой пришлось распрощаться. Они, вчерашние школьники, трудились в колхозе зачастую наравне со взрослыми, а после работы ещё нужно было подсобить и матери, и бабушке: деда мобилизовали на оборонный завод в областном центре, откуда он приезжал за всё время раза четыре. Старший брат матери Пётр, уже женатый и по причине болезни не попавший на фронт, тоже трудился в колхозе, а с его дочерью Зиной Нина училась в одном классе. Потом, когда у ветеранов тыла появились льготы, документов Нины Дмитриевны, подтверждающих четыре года трудового стажа во время войны, не смогли найти, пропали по чьей-то беспечности, потому у Нины Дмитриевны, по сравнению с мужем и той же Зиной, не было никаких ни наград, ни льгот. Хотя материальных затруднений она не испытывала, но всё-таки было неприятно, что вычеркнуто чиновниками это трудное время из её жизни, как будто и не было его вовсе. Но это после... А тогда, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, Нина была счастлива, как никогда, потому что весь день провела рядом с матерью, знала, что скоро приедет с фронта отец, она, наконец-то, пойдёт в школу.

    Они удачно продали масло и заночевали у дальних родственников, которые жили недалеко от железнодорожного вокзала, довольная Нина уснула под стук колёс.

    Отец, как и предсказала мать, вернулся только осенью, когда Нина уже осваивала программу шестого класса. Как сейчас стояла перед глазами Нины Дмитриевны отцовская медаль «За оборону Советского Заполярья»: на лицевой стороне которой боец в полушубке, в шапке — ушанке, с автоматом. Были и другие награды, но в её памяти осталась только эта. «И где теперь отцовские награды? Ничего не сохранили, не сберегли», — сокрушалась она мысленно. Вернувшийся с фронта глава семейства, чтобы подзаработать, решил покинуть колхоз и потрудиться на лесозаготовке. Вырубали тот самый лес вдоль дороги, ведущей в райцентр. Но не тут-то было. Отца, как не понимающего политику партии и правительства, на полгода упекли в тюрьму, чтобы там хорошо подумал о том, где его место, а семье пригрозили отобрать участок на поле. Вот тогда, деваться некуда, пришлось Нине во второй раз оставить школу, чтобы спасти близких от голода. Весной отца выпустили, он стал пасти колхозное стадо, а вскоре мать родила двойню — сыновей Александра и Николая, которых назвала в честь погибших на фронте братьев. Вернуться в школу у Нины не получилось: нужно было помогать матери.

    Название крема вызвало и другие ассоциации. Василёк, василёк... Два Василька было в её молодости: младший брат и первый муж. Васильком называл внука дед. Произносил он его имя мягко и нараспев. Именно Васильку, который был младше Нины на два года, поведала она о своей любви к Василию Тараненко. Василий Тараненко, статный, чубатый слыл первым парнем на селе. Он неплохо играл на гармошке, был мастак плясать, а ещё своей неподражаемой улыбкой мог расположить к себе любого. Конечно, мечта стать его женой у Нины появилась не сразу, и старалась она отбросить эту мечту от себя, полагая, что её любимый Василёк выберет супругу посолиднее. В то время Нина и предположить не могла, что за бойкого, на первый взгляд Василька, решения принимает мать, женщина хозяйственная и властная, которую на селе звали Тараненчихой или Лукьянихой.

    Василий появился в доме Нины нежданно-негаданно со своим дядькой, легко справившимся с ролью свата. Ни свадьбы, ни регистрации в сельском совете не было. Выпили родители по стопке принесённого гостями самогона за здоровье молодых, подхватил жених Нинин сундучок с приданым, поставил на первую подвернувшуюся телегу, а сам с супругой важно пошагал рядом под ручку, гордо неся красивую голову. Благо, идти было недалеко.

    Только после догадалась Нина, что выбор на неё пал неслучайно, а был продиктован мнением свекрови, после осознала она и слова матери, сказанные вскользь отцу, когда дочь поспешно, словно боясь, что жених передумает, покидала родительский дом: «Такого парня нужно держать в ежовых рукавицах, а у Нины лапки заячьи». Свекровь, давно вдовая, уже удачно выдавшая замуж дочь в соседнюю деревню, теперь хотела пристроить и Василия. Нина пришлась ей по душе: скромная, трудолюбивая, чистоплотная, пусть и с небольшим приданым, но зато, чувствовала Лукьяниха, любит её непутёвого сына. Про проделки Василька Нина не ведала ни сном, ни духом, а, между тем, Василёк был человеком азартным, любящим спорить по любому поводу, обожающим всякие розыгрыши.

    Если свекровь была довольна невесткой, то сестра Василька, как и его тётка по матери, старая дева, наоборот, считали, что Нина неровня их Василию, потому что у него образование семь классов, он отмененный водитель, может учиться дальше и большим человеком стать, а Нинка нарожает ему детей, как её маманя, и будет он с ними сюсюкаться. По этой причине сестра с тёткой не только всячески скрывали, но и способствовали его связи с женщиной, проживавшей в той же деревне, что и сестра. Женщина была постарше Василия, хороша собой и остра на язык. Жених её пропал без вести ещё в первые месяцы войны, как сообщила казённая бумага. Лукьяниха не одобрила выбор сына: ей нужна помощница в доме, а зазноба Василька с характером, начнёт свой гонор показывать, и к тому же, сразу дала понять, что не собирается покидать своё добротное хозяйство. Василёк же не особо рвался в примаки, и хотя не осмелился бы ослушаться мать, но без симпатии к Нине в жёны бы её точно не взял.

    Молодые жили дружно, хотя Василий нет-нет, да пытался продемонстрировать Нине своё превосходство. Особенно гордился тем, что в отличие от неё, он успел побывать не только в райцентре, а даже перед самой войной съездить с матерью, как с передовой колхозницей, на курорт в Анапу. Он показывал Нине фотографию: на фоне моря Лукьяниха, довольно стройная, в закрытом тёмном купальнике, на котором приколот в виде брошки искусственный цветок, а рядом в спортивных штанишках со своей неизменной улыбкой Василёк. Понимая, что перегибает палку чрезмерной похвальбой, Василек, прижимая к себе Нину, извинительно шептал: «Нинуся, мы с тобой тоже на море побываем. Обязательно!».

    Когда слухи о том, что Василий ездит в соседнюю деревню не только навещать сестру, но и зазнобу, дошли до Нины, она, недолго думая, собрала самое необходимое в узел и вернулась домой. Родители, скорее всего, уже предупрежденные сыном или ожидавшие подобного исхода, восприняли её возвращение как должное. «Хорошо, что развязалась, пока ребёнка нет», — только и сказала мать. Отец привёз сундук, который Василёк не хотел отдавать, обещая, что впредь ничего подобного не повторится. Несколько дней подряд бывший муж приходил к Нине, просил вернуться, но та была непреклонна, только упрекнула: «Мать отправила? Сам бы ты не пришёл!». «Я сам, я сам», — бил себя в грудь Василёк, но Нина, усмехаясь, недоверчиво смотрела на него. Домашние в их дела не лезли, пока однажды Василий не явился поздно ночью и начал тарабанить в ворота. Вот тогда к нему и вышел отец. О чём они разговаривали точно неизвестно, но после Василёк к их дому и близко не подходил, а пытался перехватить Нину на улице.

    Едва завидев её, Василий подобострастно делал полупоклон со словами: «Здравствуйте, сударыня! Как жизнь?». На что Нина всегда отвечала тихо одно и то же: «Здравствуйте. Спасибо, хорошо».

    В беседу девушка с бывшим супругом ни при людях, ни без них не вступала, как ни пытался Василёк завязать разговор. Потенциальным ухажёрам Нины Василий заявлял, чтобы не смели и на шаг к ней приближаться, потому что она его жена, его любит и не сегодня-завтра обязательно вернётся к нему. Но о прощении не могло быть и речи, это Нина окончательно решила для себя. Она знала, что второго возвращения домой родители не позволят, хотя они и не говорили ей об этом, а в том, что Василий прекратит свои похождения на сторону, Нина очень сомневалась.

    Девушка сильно переживала разрыв. Случалось, со слезами на глазах, которые она тщательно скрывала от посторонних, спрашивала кого-то незримого: «За что мне всё это? Как я умудрилась влюбиться в такого ненадёжного человека? Как не разглядела его трухлявой натуры? Зачем поспешила?»

    В родной семье, в которой она отсутствовала всего-то несколько месяцев, теперь ощущала себя Нина чужой и одинокой, словно не жить вернулась, а погостить. Первое время никак не могла отделаться от дум о Василии. Бывало, сядут обедать в горнице, а она с трудом сдерживает желание посмотреть в окно, в сторону дома Василия, полюбопытствовать, не стоит ли там его машина. А вечерами представляла, как сейчас накрывала бы она стол мужу или поливала бы из ковшика воду на сильные большие руки Василька, а тот с шутками и прибаутками рассказывал бы ей со свекровью о том, как прошёл рабочий день.

    А ночью, когда, несмотря на усталость, долго не могла уснуть, казалось ей, а, может, так и было на самом деле, домашних спрашивать не решалась, что проходил по улице Василёк, и печально звучала его гармошка.

    Хотя Нина бодрилась и старалась выглядеть беззаботной, а свои отношения с Васильком ни с кем не обсуждала, материнское сердце чувствовало, что дочери тяжело. «Может, тебе уехать?» — предложила однажды мать Нине.

    Подобные мысли посещали и саму Нину каждый раз после встречи с Василием или со свекровью, или когда она ощущала на себе чересчур пристальные взгляды некоторых сельских сплетниц. Но, во-первых, куда ехать? Никто нигде её не ждёт. Во-вторых, нет паспорта, а, в-третьих, как оставить мать без помощи?

    — А паспорт? — безнадёжно напомнила Нина.

    — Паспорт отцовский родич поможет оформить.

    — А они? — Нина показала на играющих сестрёнок, пятилетнюю Танюшку и трехлетнюю Людочку.

    — Ничего, — отмахнулась мать, — справимся. Близнята уже школьники, помогут.

    Но ответ матери не убедил Нину:

    — Перетерплю как-нибудь, — махнула она рукой.

    Девушка смотрела на младших сестрёнок. Как останется мать без неё, без Гали, уехавшей по распределению в Якутск? Тони, поступившей в медицинское училище в райцентре? Брат Василий давно служит в армии, а Виталий ещё подросток.

    — Тяжело одной-то.

    — Я не одна, а с отцом, — запротестовала мать. — Можно недалеко уехать, в тот же райцентр хотя бы. Заодно и за Тоней присмотришь, вместе вам легче будет. Она в общежитии устроится, а тебя крёстная примет. А что тут? Не даст тебе житья этот раздолбай. А может женится он, а? Ты тогда и вернёшься. Или сама замуж выйдешь, — не сдавалась мать.

    — Даже не знаю, — трудно было Нине оторваться от родных корней. — А где работать буду? — привела она, как ей казалось, убедительный аргумент.

    — Работать? А что для тебя работы не найдётся, доча? — удивилась мать. — Сейчас там и гидролизный завод построили, и стекольный... Можно на маслозавод пойти или на водочный. Где-нибудь да устроишься, ты же у меня вон какая ловкая. Согласна?

    — Не знаю, — Нина пожала плечами, с тревогой думая о возможном переезде в райцентр.

                                                                                * * *

    Когда-то, глядя на учительницу русского языка Ксению Григорьевну, Нина представляла себя в роли педагога у классной доски с указкой в руках. Возможно, если бы не война, так бы оно и было, но только в педагогическое училище Нина поступила не учиться, а работать гардеробщицей. Охраняя чужую одежду, она с грустью смотрела на разлетающихся после звонка по кабинетам студентов, понимая, что могла бы быть на их месте, вместе с ними, и уже вести у них какой-нибудь предмет.

    Директор педучилища, солидный мужчина, как и отец Нины, бывший фронтовик, был для Нины идеалом педагога. Она слышала, что он очень интересно преподаёт «Детскую литературу» и мечтала хотя бы несколько минут поприсутствовать у него на занятии. Как-то директор заговорил с Ниной просто, по-домашнему, расспросил её о планах.

    — Учиться бы тебе, думаю, надо, хороший учитель выйдет, педагогической практики у тебя с твоими братьями и сестрами побольше моей будет.

    Нина потом часто вспоминала своего самого первого начальника, подтянутого, интеллигентного, всегда в чистом и наглаженном костюме, внушающего ей особое доверие. Случись тогда, приехал бы Василий, а он грозился Нине заявиться в гости, зайди он в училище, директор не дал бы её в обиду. Справедливый человек и хороший организатор, этот директор больше двадцати лет возглавлял педучилище, стал заслуженным учителем школы РСФСР. Спустя много лет, будучи в райцентре со старшей дочерью десятиклассницей, Нина заглянула на место своей, обозначенной в трудовой книжке, первой работы. Училище к тому времени переехало из старого аварийного здания в просторный современный корпус. Не хватило тогда Нине смелости зайти к директору, подумала, узнает ли он ту девушку с косами, уложенными «корзинкой». Хотя кто ведает? Память у него была отменная. Может, порадовался бы вместе с ней тому, что её дочери успешно осуществили материнскую мечту.

    Встречаться с Тоней часто не получалось, они жили в разных концах города, к тому же сестра старательно налегала на учёбу, но в воскресенье девчата стремились в село и, можно сказать, с порога принимались за домашние дела, а вот возвращалась Нина в город обычно в подавленном состоянии. Крёстная тётя Аня, хотя и была гостеприимной, но с тяжёлым характером. Возможно, это было следствием её одиночества: муж погиб на фронте, младший сын учился в Иркутске, старшие, уже семейные, жили отдельно, навещали мать редко, а сама она к ним не наведывалась и из гордости, и потому, что не находила общего языка с невестками. Иной вечер тётушка была словоохотливой, шутила, а то и напевала что-то про себя, а в другой даже за ужином молчала, насупив брови. В такие минуты Нина ощущала неловкость, но не от закрытости собеседника, она и сама не была особо разговорчивой, а потому, что было жаль ей тётю Аню, но чем и как её утешить, девушка не знала.

    Крёстная приобщила Нину к вышиванию: выделила пяльцы, материал, нитки и терпеливо показывала премудрости глади, болгарского креста и простого. Тётушка не только украшала узорами полотенца, скатерти и наволочки, но и вышивала целые картины, некоторые из которых дарила.

    Занимаясь рукоделием, особенно в те дни, когда тётя Аня была не в духе и по этой причине отключала радио, что очень расстраивало Нину, девушка передумала свою жизнь и на много лет назад, и на много лет вперёд, В своих мечтах уносилась она в будущее, когда, если повезёт, вновь станет женой, а случится и матерью. С надеждой ждала вестей из села, вдруг да женится, наконец, её ненаглядный Василий. Любви к нему в её сердце уже не осталось, а была только обида, и порой возникало острое желание сделать Васильку больно: пусть тоже хоть капельку пострадает, как она мучилась, пусть хоть на какое-то время исчезнет с его губ беспечная улыбка. Хорошо ему, наверное, с матушкой в родном доме, а она одна, одна в чужих углах.

    Вскоре стало ясно, что бывший супруг и не думает обзаводиться семьёй. Как-то поздним весенним вечером, когда Нина, будучи в селе, спешила домой, её догнал Василий. Без привычного приветствия и полупоклона он, подхватив её под руку, зло спросил:

    — Что ж ты это, Нина, замуж не выходишь? Чего добиваешься?

    Нина, не ожидавшая ничего подобного, даже немного оторопев, хотя родные ворота были рядом, попробовала выдернуть руку, но Василий крепко прижимал её своей.

    — Как я замуж выйду, — она решилась высказать своё, — если ты всем, кто только в мою сторону глянет, ерунду несёшь? И жена я ему, и люблю я его. Сам женись сначала!

    — Женишься тут, — буркнул Василий, но уже без прежнего раздражения, — маманя чуть ли не каждый день тебя вспоминает: Нинка-то как стирала, Нинка-то как корову доила, ой, какие у Нинки щи получались. К Любе Зыбайловой хотел свататься, так какое там! Маманя неделю пилила! Хоть тоже уезжай, куда глаза глядят.

    Василий отпустил её руку, с досадой плюнул под ноги.

    — Ну, тут я тебе не подмога, — спокойно дала понять Нина, — поменьше обо мне глупостей болтай, так, может, и устрою свою судьбу.

    — Лады, — пообещал Василий вслед уходящей Нине, а та, едва закрыв за собой калитку, прильнула к дырочке в воротах: бывший так и остался стоять посреди улицы, широко расставив ноги. Вот он достал свой привычный «Беломорканал», закурил и медленно отправился восвояси. «А вот назло тебе, — пообещала Нина вслед удаляющемуся Василию, — найду себе некурящего, бравого и не бабника-похабника!»

    Девушка ликовала. Наконец-то, Василий отвяжется от неё. Но не тут-то было. На следующих же танцах Вася в обнимку с гармошкой по-прежнему пас её, и Нине с Тоней ничего не оставалось, как сбежать переулками от преследователя.

    — Скорей бы уже наш братик из армии вернулся, — твердила запыхавшаяся Тоня, — уж он бы ему показал или придумал что-нибудь. Отцу лучше не рассказывать, только расстроим.

    — Да уж, — согласилась Нина. — Обещал, что не будет мне мешать, а сам своё продолжает.

    Между тем брата Василия, служившего в Порт-Артуре, отправили к концу службы в Польшу. Ехал он через всю страну и каким-то образом, в то время ещё не было ни сотовых, ни даже телефонов в каждой квартире, возможно, отбил телеграмму и сообщил, что его поезд будет проходить через райцентр. На железнодорожную станцию прибыла вся семья. Здесь под стук колёс проходящих поездов брат пообещал Нине, что сразу же после демобилизации заберёт её с собой на Север, в Якутск:

    — Поедем, Нинка, по следам Гали за романтикой и за длинным рублём. Заработаем денег, а там видно будет.

    Василий слово своё сдержал: вернувшись из армии, отправился в Якутск, но не с Ниной, а с супругой. Женился Василёк, как и в своё время, Нина, второпях, на односельчанке.

    Многим девчатам нравился Василёк, тёзка Нинина Нина Лёзина просила их мать:

    — Тётя Поля, возьмите меня в невестки.

    Но сердце Васи прикипело к другой.

    Устроившись на новом месте, получив комнату в общежитии, брат вызвал Нину. Удивительно, но теперь у неё отсутствовал страх перед отъездом, несмотря на то, что путь предстоял долгий: сначала на поезде, потом на пароходе. Возможно, потому что её ждали родные.

    Ступила Нина с трапа парохода на якутскую землю в середине сентября. По сравнению с её малой родиной, здесь уже во всю хозяйничала осень, но те морозы, которыми её так пугали, наступили не скоро. Вообще здешний климат пришёлся Нине по нраву: тут не было таких резких изменений погоды, когда с утра солнце, а с обеда снег, а потом наоборот.

    С первого взгляда на Васину комнату и на самого Васю Нина поняла, что Валентина, супруга брата, хозяйка никудышная: вещи разбросаны, где попало, окна давно не мыты, кровать заслона неаккуратно. Зато сама Валентина, несмотря на восьмой месяц беременности, встретила её с ярко накрашенными губами, с высокой причёской, сделанной в парикмахерской, в дорогом просторном платье. Устроившись на стройку ученицей каменщика, Нина принялась, как и было ей свойственно, с дотошностью осваивать азы новой для неё специальности, а также взяла на себя большую часть бытовых хлопот, чему Валентина была только рада. Поначалу питались отдельно, Нина не хотела вмешиваться в хозяйственные дела брата, но было больно видеть, как тот частенько завтракает и обедает куском хлеба с водой, в то время как Валя то спит до обеда, то ходит к соседкам почесать язык. С рождением племянника ничего не поменялось, только теперь у Нины прибавилось забот, и в небольшом помещении стало тесно. Нина хотела перейти в общежитие на койко-место, но Василий не позволил, и Валя тоже была против, понимая, что останется без существенной помощи.

    Зарплата у Нины, даже как у ученицы, была намного выше той, которую она получала в педучилище, но и расходы предполагались немалые: тёплая обувь, зимняя одежда, продукты, небольшая ежемесячная сумма родителям. Коллектив на стройке сложился дружный, интернациональный. Нина, легко постигавшая премудрости мастерства, вскоре работала самостоятельно и, несмотря на то, что уставала на стройке, успевала и в кино, а изредка и на танцы в клуб сходить. Впрочем, танцевать она особо не любила, чаще шла, поддавшись уговорам соседки Альбины, или просто Али, которая оказалась тоже уроженкой Иркутской области и работала вместе с Галей.

    Когда племяннику Толе исполнилось полгода, решили сходить в фотографию, сделать снимок на память и родным отправить. Нина с интересом наблюдала за фотографом, немолодым седеющим мужчиной в очках, с шутками и прибаутками указывавшего, где сесть, куда смотреть, заставившего насупившегося было Толика улыбаться. После окончания съёмки мужчина обратился к Нине: «А вам, милая девушка, я рекомендую сегодня сделать у меня портрет. Хороший портрет получится, не сомневайтесь». Нина смущенно посмотрела на брата, но тот согласно кивнул.

    За готовыми снимками Нина отправилась вместе с Алей.

    — Ну, как? — фотограф ждал одобрения.

    Портрет действительно был хорош, и в глубине души Нина ликовала и была готова захлопать в ладоши от радости. Она никак не ожидала увидеть себя такой красавицей, но смогла только произнести:

    — Вот это да!

    Зато Аля защебетала без остановки:

    — Прелесть! Прелесть! Нинка, но это же вообще! Слушайте, она прям, как артистка. Да? Как вам удалось? Здорово! Здорово!

    Фотограф, довольный, потирал руки:

    — Вы, как я понял, Нина, очень фотогеничны, очень! Улыбка просто как у Джоконды.

    — Как у кого? — спросила Нина.

    — У Джоконды. Картина есть такая Леонардо да Винчи.

    Наверное, Нина с Алей смотрели на мужчину с таким недоумением, что он был даже разочарован несоответствием их форм содержанию. Ну, как это не знать о Джоконде? Однако, его расстроенный взгляд не обидел Нину, а, наоборот, заставил действовать:

    — Подскажите, пожалуйста, а где можно эту картину увидеть?

    — Ну, — фотограф развёл руками, однако глаза его уже блестели. — Сама картина далеко, за границей, а вот репродукции её, я полагаю, должны быть в библиотеке.

    —    Точно, — Нина подхватила Алю под руку, — спасибо вам.

    Потом, сидя в читальном зале, и, сравнивая портрет Нины со знаменитой героиней картины, девушки пришли к выводу, что в улыбке сходство, несомненно, есть, однако, но на этом всё и заканчивается. Поход в библиотеку не прошёл даром, Нина с Алей взяли на дом книги и теперь регулярно обменивались впечатлениями о прочитанном.

    Но история с фотографией на этом не закончилась. Через несколько дней вернувшийся из города Василий объявил с порога:

    — Нинка, что я тебе скажу? Твой портрет в витрине висит! — выпалил он, глядя на сестру с восхищением.

    — В какой витрине? — не поняла Валя.

    — Фотографии.

    — Правда, что ли? Зачем? — Нина с недоумением смотрела на родственников.

    — Ты что, Нина? — удивилась Валя. — Это же хорошо. Все будут тебя знать.

    — Да ну! Зачем? — девушка даже расстроилась. И Валя расстроилась, но только вида не подала.

    В ближайший выходной Нина, не спеша, прошла мимо фотографии и убедилась, что её портрет действительно висит в витрине, точнее не в витрине, а прикреплён между рамами широкого высокого окна, и хотя там располагались и другие снимки, девушке казалось, что теперь все будут смотреть только на её фото. Ею овладело противоречие: с одной стороны, стало неприятно, что её будут оценивать, возможно, кто-то из знакомых также, как Василий, увидев портрет, подумает, место ли там ему, а, с другой, доверяя вкусу фотографа, Нина впервые после разрыва с Васильком вновь ощутила себя, если не красавицей, то, во всяком случае, симпатичной. Ведь что греха таить, как, наверное, у любой брошенной женщины, тогда у Нины обострилось чувство собственной неполноценности. Она и раньше-то стеснялась своего высокого роста, это сейчас девушки под метр восемьдесят не редкость и каблуки не стесняются носить, далеко ходить не надо, та же Нинина внучка Ксюша. А тогда такое явление было исключением. Впрочем, несмотря на стеснение, ходила Нина всегда, расправив плечи, не опуская головы, как делают некоторые, чтобы казаться ниже.

    Зазнобу Василька она ни разу в глаза не видела, но предполагала, что та покрасивше её будет. Как-то разговорившись с Тоней, спросила:

    — А ты видела её?

    — Кого?

    — Ну, эту, подругу Васькину.

    — Пару раз случалось.

    — И как? Красивая? Лучше меня?

    Тоня тогда промолчала, словно не услышала вопроса. «Наверное, если бы не выбор Лукьянихи, то и не позвали меня в жёны-то, — рассуждала Нина. — Вот и ухажёры деревенские, чуть припугнёт их Василий, сразу же в кусты, а если любили бы по-настоящему, глядишь, и не побоялись. Да, видно, любить меня не за что».

    Портрет в витрине повысил Нинину самооценку, особенно после того, как и пожилой женатый сварщик Семён сказал ей: «Видел, Нина, твоё фото в витрине. Горжусь, что с такой красавицей работаю. Хорошего бы тебе мужа найти». Дядя Семён, как обращалась к нему Нина, конечно, был искренен, а потому у девушки появилась надежда, что скоро встретит она своё счастье.

    Но если и Василий, и дядя Семён, и Аля были рады за Нину, то Валентина придерживалась другого мнения. Заботами по дому она по-прежнему себя не утруждала, а, получив на руки мужнину зарплату, тут же отправлялась в магазин за обновкой. Из-за этих покупок Нина фактически уже давно кормила не только себя, но и семью брата, чего Валя или не замечала, или попросту не хотела замечать, полагая, что раз они дают Нине угол, то она обязана за него расплачиваться. Однажды, вернувшись с работы, не доходя до двери в комнату, девушка услышала громкие голоса брата и невестки:

    — Ты куда набираешь барахло? Куда тебе в нём ходить? Дома жрать нечего! Если переедем, то деньги понадобятся на обстановку, где возьмём? Платья твои продавать будем? Юбки вот эти? Посмотри, как Нина...

    — Ах, Нина! — Валентина взвизгнула. — Да уродина твоя Нинка! На фига ей наряды! Свинью хоть в парчу одень, всё равно свинья! Можешь выкинуть всё! Давай! Рви! Сестра, конечно, красавица, портреты с неё делают, скоро и рисовать начнут. Зачем ей тряпки?

    Видимо, испугавшись криков родителей, заплакал Толик, отец с матерью тут же стали успокаивать ребёнка. Нина пошла к выходу из подъезда, стояла в дверях, чтобы родственники не увидели её из окна, не узнали, что она стала свидетелем их скандала. Тяжелая авоська с продуктами оттягивала руку, но она решила переждать, пока брат не выяснит отношения с женой. Признаться, Нина никак не ожидала от всегда спокойного Васи такого скандала, но, наверное, уж больно задело его поведение жены. Неприятно было слышать и от Вали такие слова в её адрес. Конечно, в сравнении с Валей, которую ни лицом, ни фигурой, ни ростом Бог не обидел, чему подтверждением была поспешная женитьба и терпеливое отношение брата к выходкам супруги, Нина явно проигрывала, но чтобы так, что уродина...

    В тот момент опять охватило её чувство безнадёжности и полного одиночества. Кому она нужна вообще на этом свете? Вот пока росли братья и сёстры, была нужна, а теперь? Теперь, выходит, живи, как хочешь, точнее выживай. Оставаться под одной крышей с семьёй Василия после услышанного Нина считала невозможным и теперь обдумывала всякие варианты: снять квартиру, попросить место в общаге, рвануть куда-нибудь подальше на Север? Какая теперь разница?

    Вскоре вопрос отпал сам собой. Василий сообщил, что ему предложили работу на звероферме: «Это в посёлке за городом, не близко, но там у них будет отдельный дом, высокая зарплата. Толик пойдёт в ясельки, а для Вали есть место в столовой на раздаче». Как не убеждали её брат с женой, что там им будет лучше, Нине казалось, что они сбегают от неё, что она мешает их счастью. До сих пор женщина винила себя в тогдашнем переезде брата. Если бы не переезд, может быть, сложилась бы у Василия иная жизнь. Но вскоре в столовой за той самой раздачей Валентина познакомилась с инженером, приезжавшим время от времени в посёлок в командировку, завязался роман. Однажды Василий, вернувшись раньше обычного из очередного рейса, застав парочку в семейной кровати, избил и жену, и пытавшегося заступиться за неё любовника, в результате чего получил срок. Пусть срок был и небольшим, но биографию Василия подпортил изрядно. Валентина сразу подала на развод и вернулась с сыном в село. Освободившись, Василий поехал следом мириться. Валя пообещала приехать в Якутск, как только он вышлет деньги на проезд, но денег Василий не отправил, потому что понял, что не сможет он простить жену до конца, а, если не сможет, то нет гарантии, что в следующий раз, сорвавшись, не изувечит её, а тогда уже наказание будет куда строже.

    Личную жизнь после этого брат устроить не пытался, стал выпивать, переходил с одного места работы на другое. Одно время опустился до того, что собирал бутылки. Младшая дочь Нины Елизавета, как-то придя с учёбы, поведала ей, что видела дядю Васю, копающегося в мусорном бачке рядом с их лабораторным корпусом. «Мне, мама, так стыдно было, я так боялась, что узнает он меня при однокурсниках, окликнет, такой позор!» Но как помочь человеку против его воли? И всё-таки встретилась Василию на пути добрая женщина саха, приютила, обогрела. С алкоголем он совсем не расстался, но уже не уходил в запои, трудился, надеялся снова сесть за руль, но случилась беда: подрезала Василия пьяная шпана. Почти месяц боролись врачи за его жизнь, но спасти не смогли.

    Трагически сложилась и судьба Гали. Она первой из семьи приехала в Якутск после окончания медицинского училища. На работу Галю направили в городской дом ребёнка. Освоилась девушка быстро, успевала и свои обязанности выполнять и нянечкам помогала в свободную минуту. Всё так и кипело в её руках, казалось, отдых ей вовсе не нужен. Галя дежурила в выходные и в праздники за тех, кто был на больничном и за тех, кто находился в отпуске, но зато и позволить себе могла многое: модные платья, туфельки, золотые часы, часть денег отправляла родителям.

    Миловидная, с застенчивой улыбкой, с шапкой темно-русых вьющихся волос она привлекала взоры многих парней, но особого предпочтения никому не отдавала. Стал за ней ухаживать один молодой человек, подающий большие надежды в литературе, имеющий уже несколько публикаций. Вот-вот должен был появиться сборник его стихов. Теперь он неизменно провожал Галину до общежития, а однажды весенним вечером сделал предложение. Почему Галя сразу не дала согласие, трудно сказать, может быть, сомневалась в своих или в его чувствах, ведь поэты такие влюбчивые. Да и любила ли она поэзию? Но, только пообещав подумать, уехала повидаться с родными.

    Наверное, только здесь, где прошло её детство, издалека поверила она своему жениху, как величали будущего поэта совершенно серьёзно её подруги, недоумевающие, как можно ещё размышлять над предложением такого самостоятельного, солидного парня. Она сообщила родителям о своём намерении выйти замуж, но скоро всё изменилось. Через пару дней Галю затащила в гости соседка тётя Прасковья. «Зайди к нам, посиди, — упрашивала она, — скоро уедешь, а у нас ни разу не побывала». Галя вернулась из гостей под вечер, захмелевшая, а раньше и в рот спиртного не брала, пришла не одна, а с сыном тёти Прасковьи Михаилом. Прямо с порога объявила, что они женятся. Материнское сердце почуяло беду. Отец Михаила отличался буйным нравом: бил частенько жену, таскал за волосы. И даже сейчас, когда лежал парализованный (отнялись ноги), умудрялся бросить в неё чем-нибудь. А сколько грязных слов кричал он вслед жене, не просто говорил, а орал так, что на улице было слышно, особенно если ему не позволяли выпить.

    Внешне Михаил был хорош собою. Высокий, Галя едва доставала ему до плеча, сильный физически, красивый лицом. Но на этом все его достоинства и заканчивались. Подружки, познакомившись с Михаилом, дали понять Гале, что он ей не подходит, и вообще не стоило, мол, ехать в лес со своими дровами. Бедному же поэту пришлось признать поражение.

    Молодые купили дом на сэкономленные Галей деньги. Михаил поступил учиться на курсы водителей, так как специальности никакой не имел, но, только, едва получив права и устроившись на работу, разбил машину в пьяном виде. Дали ему срок. Освободившись через два года, пошёл на базу грузчиком. Вроде жизнь начала налаживаться, родился сын. Галя, выйдя из отпуска по уходу, трудилась за двоих. В детском доме её ценили, а Михаил всё чаще возвращался вечерами пьяным или пил дома. Потом стал распускать руки. Бил, ломал всё, что попадало под руку. Как-то изрубил только что купленное Галино зимнее пальто. «Уходи от него», — советовали сёстры и подруги, увидев её с очередным синяком. Но Галя терпела. Дела на работе пошли плохо: прогулы, опоздания. Помня о её прежних заслугах, администрация первое время смотрела на это сквозь пальцы, затем перевели её в нянечки, а после уволили. Родные, навещавшие Галю с намерением наставить на путь истинный, порой и в дом-то зайти не могли. Во дворе бегала снятая с цепи собака. На стук обычно выходил Владик, уже школьник, и отвечал одно и то же: «Мамы нет дома». Иногда Галя, трезвая, заходила к сёстрам и сидела, если не начинались разговоры о её пьянстве и о семейной жизни. Их она избегала. Потом дошли до родных слухи, что муж порезал Галю. Её, окровавленную, обнаружила соседка, но и тогда женщина отказалась написать заявление в милицию.

    Умерла Галя тихо, во сне. Легла спать и не проснулась. Сёстры, наконец, попали в дом. Побелили до похорон закопчённые стены, постирали шторы, чтобы перед людьми не было стыдно. Народу, несмотря на январский холод, было много. На поминках вспоминали прежнюю Галину, красивую, жизнерадостную, трудолюбивую. Михаил пил рюмку за рюмкой, курил одну сигарету за другой тут же столом. Во время поминок Татьяна тихонько поведала соседкам по столу, как много лет назад, когда она ездила в отпуск, встретила на улице бабку Михаила.

    — Как Михаил с Галей живут, что-то не пишут? — поинтересовалась она.

    — Плохо. Он пьёт и бьёт её.

    — Всё правильно, — ответила бабка, — как он пил, так и будет пить, как её бил, так и будет бить, а она от него никуда не денется.

    Говорят, бабка Михаила умела привораживать и в тот день, когда Прасковья заманила Галю к себе, что-то подсыпала девушке.

    Сын Гали вскоре тоже умер от черепно-мозговой травмы, полученной в драке, Михаил снова угодил в тюрьму, а поэт действительно стал знаменитым.

    На кухонном столе Нины Дмитриевны вот уже много лет стоит сахарница с забавными утятками, подаренная когда-то её Галей. Сестра любила дарить посуду, а ещё очень любила запах черёмухи, той самой, что росла под окнами их родного дома.

                                                                                 * * *

    Портрет в витрине, который Нина стала называть злополучным, хотя, если разобраться, не был он ничуть виноват в Васиной судьбе, вскоре кто-то утащил, разбив стеклину. Почти сразу после переезда Василия в посёлок шебутная Аля познакомила Нину со своим земляком Алексеем, с которым они случайно встретились, гуляя в городском парке. «Парень надёжный, а, главное, не жадный», — охарактеризовала девушка своего знакомого. Увидев Нину в первый раз, Алексей мучительно вспоминал, откуда он её знает, пока Альбина не догадалась:

    — Портрет её в окне фотографии стоял.

    — Точно. Я, если честно, сначала на платье внимание обратил. Оно у тебя, наверное, синее? Портрет же не цветной.

    — Синее, — подтвердила Нина.

    — И узор вышитый под горловиной. У моей сестрёнки такое же. Вот и запомнил.

    — Эх, ты, — не удержалась Аля, — платье. Да у неё улыбка как у этой, как её? Нин, забыла я уже.

    — У Джоконды.

    — Ничего себе сравнение! Мона Лиза? — Алексей пристально посмотрел на Нину, — Нет, улыбка, возможно, да, но ты совсем другая.

    Период ухаживания длился недолго. Как человек решительный, Алексей предложил оформить их отношения. Накануне регистрации Нина кратко поведала Алексею о своём неудачном замужестве, но причины, по которой уехала из дома, не назвала. Расписывались молодые в Ильин день, без особого торжества, без свидетелей. Едва зашли в кабинет к сотруднице ЗАГСа, как прямо на забор, находившийся рядом с распахнутым окном, вскочили два разъярённых кота, чуть ли не уткнувшись друг в друга мордами, они злобно зашипели, готовые сцепиться. Нине до того стало не по себе от этой сцены, что она уже была готова отказаться от замужества, но Алексей, взяв её за руку, успокоил: «Всё нормально». Коты, словно услышав прогноз, спрыгнули вниз, но Нину не сразу покинуло опасение, что брак с Алексеем будет неудачным, а тот кошачий конфликт не забылся и порой, когда один из супругов начинал ворчать на другого, тот ему замечал: «Что так и будем шипеть, как коты?». И в памяти всплывал тот августовский день, и забор, и растерянная побледневшая сотрудница ЗАГСа, которую, похоже, посетили в тот момент те же мысли, что и Нину.

    Первое время совместной жизни Нина, сама того не желая, присматриваясь к Алексею, сравнивала его с Василием. В отличие от первого мужа Алексей шутил редко и не любил шумных компаний. Зарплату отдавал ей, оставляя себе только на курево, а курил он много, случалось в отсутствие Нины, даже в комнате. Из-за этого у них нередко случались ссоры.

    — Комната провоняла табачищем! Как так можно? — иногда Нина чуть не плакала с досады. — Совсем дышать нечем!

    Алексей просил прощения, а потом всё повторялось, и однажды Нина не выдержала:

    — Предупреждаю в последний раз: ещё подобное повторится — соберу чемодан и пойдёшь, куда глаза глядят! Понял?

    Алексей промолчал, собираясь с мыслями, а когда они пошли гулять, бросив в первую попавшуюся на пути урну начатую пачку папирос, объявил:

    — С этого дня обещаю: больше не курю!

    Слово своё Алексей сдержал.

                                                                                 * * *

    После замужества Нина дважды ездила к родным, но без Алексея: не совпадали отпуска.

    — Что ж ты только фотокарточки-то возишь? Когда он уже сам объявится? — спрашивал отец, — или меня боится?

    — А Тараненко по селу слух пустил, что ты не замужем, а просто для отмазки сфотографировалась с каким-то знакомым парнем, — поведала Зина.

    Нина на это только плечами пожала:

    — Пусть болтает. Что я ему свой паспорт со штампом понесу и с новой фамилией? Ещё чего не хватало!

    Нина давно уже не была той робкой и тревожной, какой уезжала, а можно сказать, сбежала от преследований Василька. Работа в бригаде, любовь к ней Алексея, самостоятельная жизнь сделали её уверенней и смелее. Волосы, уложенные корзинкой, давно превратились в модную стрижку с химической завивкой, а про существование от зарплаты до зарплаты, теперь, когда у неё были северные надбавки, доплата за квалификацию, стаж, да и Алексей получал хорошие деньги, и оказался, как и говорила Аля, не жадным, было забыто.

    В шестьдесят четвёртом Нина приехала уже не только с мужем, но и с трёхлетней Иринкой. Село было не узнать: разрасталось и вширь, и в длину: недалеко шло строительство Братской ГЭС. Теперь здесь массово обустраивались переселенцы из деревень, подлежащих затоплению в связи с созданием водохранилища, а по тракту, делившему село аккуратно на две половины, день и ночь шли лесовозы. Столовая теперь была открыта круглосуточно и в сельском совете выделена комната отдыха для водителей. Из писем матери Нина знала, что Василий Тараненко тоже трудится где-то в Братске и там же среди приезжих на стройку нашёл супругу.

    Алексею пришлась по нраву Нинина родня, также как и он ей. Он был в восторге и от села:

    — Может, здесь обоснуемся? — поинтересовался он у жены. — Я бы остался. Дом построим, а то Иришка болеет частенько, а здесь ей будет хорошо. Воздух какой, пруд, своё молоко, овощи!

    Тёща желание зятя выслушала с тревогой, непонятной Нине:

    — Ты что, мама, не хочешь, чтобы мы были рядом? — спросила дочь обиженно у матери, когда остались наедине.

    — Я-то рада, да этот дикошарый, — мать тяжело вздохнула.

    — А что он? Женатый уже.

    — А жена ему указ что ли? Говорят, он её ни во что не ставит, да и Лукьяниха подливает масла в огонь, не угодила ей чем-то невестка.

    Мать как в воду глядела. Незадолго до их отъезда в селе нарисовался Василёк, и пока весть об этом до Нины дошла, успел сцепиться у магазина с Алексеем, который отправился туда за покупками с близнятами Сашей и Николаем. Надо сказать, что Саша вообще смотрел на Алексея, как на героя, покорителя северных трасс, и во всё время пребывания якутян, как называли их родственники, старался быть рядом с Алексеем. Что сказал Василий деверю, братья якобы не слышали, но Алексей без долгих раздумий врезал Тараненко между глаз, а тот, хотя их тут же принялись разнимать подоспевшие мужики, успел лягнуть противника по ноге. В результате Алексей несколько дней ходил, прихрамывая, а Василий направо и налево демонстрировал свой заплывший правый глаз: «Вот какие у нас теперь культурные гости гостюют, но ничего, ничего, я ему ещё устрою».

    В ту же ночь, едва задремав, Нина услышала на улице громкое звучание гармошки. Играли рядом, возможно, у самого палисадника. Василий, решивший взять реванш и доказать, что он тоже не лыком шит и возводит материально-техническую базу коммунизма, пьяным голосом, и не один, а с подгулявшим приятелем, чётко выводил:

                                                        — Седина в проводах от инея...

                                                        ЛЭП-500 — не простая линия,

                                                        И ведём мы её с ребятами

                                                        По таёжным дебрям глухим.

                                                        По ночам у села Покосного

                                                        Хороводят берёзки с соснами,

                                                        И с мужскою усмешкой горькою

                                                        На них мы глядим.

    Нина лежала, боясь пошевельнуться. Алексей, похоже, спал, даже посапывал изредка, он всегда спал крепко, но вдруг проснётся? Первым желанием было выйти к Васильку и оттянуть его по полной программе, мол, что тебе места мало? Больше петь негде и некогда? Но что толку связываться с пьяными? Может, оттарабанят свой музыкальный привет и уберутся восвояси. Так и случилось: вскоре басы плакали где-то в середине проулка, а Василий надрывался что есть мочи:

                                                        — Если б гармошка умела

                                                        Все говорить не тая,

                                                        Русая девушка в кофточке белой,

                                                        Где ты, ромашка моя?

    Напоследок два голоса громко крикнули:

    — Где ты, Нинка моя?

    Наконец, всё смолкло, только слышно было ровное дыхание мужа и стук ходиков в горнице. Нина с трудом сдерживала смех, представляя Василия с фонарём под глазом и с трагическим лицом вопиющего о своей безответной любви, но вскоре её охватила грусть: она поняла, что горбатого Василька исправит только могила, а потому следует держаться от него подальше.

    Напрасно Нина надеялась, что Васин концерт был известен только ей. Когда утром она завязывала Иришке банты, заглянула Людочка:

    — Ночью Васька возле нас со своим дружком на гармошке наяривал. Слышала?

    Нина кивнула.

    — Непутёвый, — высказала своё мнение сестра. — Ты внимания не обращай. Знаешь, есть такие, — рассуждала по-взрослому Людочка, — завистливые. Всё чужое им слаще и лучше. Раньше ему надо было думать.

    Нина с удивлением смотрела на тринадцатилетнюю сестрёнку. Наверное, понахваталась таких слов, слушая бабьи пересуды. Людочка, самая младшая в семье, родилась в день двадцатилетия Нины, но в отличие от старшей сестры, была маленького роста, зато шустрая и озорная. В детстве за ней был нужен глаз да глаз, особенно летом, когда она так и норовила убежать на пруд, в котором однажды чуть не утонула.

    — Я по вам очень скучать буду, — сказала Люда, поцеловав Иришку в голову.

    — Скоро вырастишь, приедешь в Якутск, — попыталась Нина утешить сестру.

    — Нет, я с мамой и отцом буду. Кто-то же должен быть с ними. Правильно?

    — Правильно. А кем ты хочешь быть?

    — Продавцом, — отчеканила Люда. — Как тётя Оля Кириченко. Видела, какие у неё красивые серёжки с жёлтым камушком? Это янтарь. Это она с нашей мамой поменялась. А Танька что? В магазине работает? Она мне писала, что «Теремок» называется. Большой?

    — Нет, размером с наш дом. Тоже деревянный.

    — И что там продают?

    — Детскую одежду для девочек и мальчиков.

    — Здорово, — улыбнулась Люда. — Представляю, сколько там ребятишек бывает каждый день с родителями. Там, наверное, и шубки, и платьица всякие. Таня-то приезжала вся такая расфранченная. Брючки чёрные, книзу зауженные, кофточка трикотажная в полоску, туфли на каблучке. Городская. И стрижку сделала, и ты тоже со стрижкой. А мне папаня не разрешает волосы резать, а чё их беречь-то? Жиденькие они у меня, не то, что у тебя косы были толстущие. Вот у Иришки волосы твои. А, помнишь, ты мне отправляла в подарок штапель в красный цветочек?

    — Да. Кстати, ты из него что-нибудь сшила?

    — Ага, — Людочка вздохнула. — Мне из него тётя Аня сарафан сшила. Такой хорошенький, а я его только неделю поносила.

    Зная Людмилин бойкий характер, Нина предположила:

    — Порвала?

    — Нет, бык Шахториных сжевал.

    — Как? — ахнула Нина.

    — А он у них любит по деревне шастать, а Коля ворота забыл закрыть, а он тут как тут. Мы и не видели, когда он во двор проник, ну и начал бельё, что на верёвке сохло, жевать.

    — Ты, наверное, плакала? — Нина обняла сестрёнку.

    — Нет, то есть плакала, но так чтобы никто не видел, а то Коле бы досталось, а так отец только поворчал на него и всё.

    Перед отъездом с ними в Якутск напросился Саша. Он хотел учиться в вечерней школе, а потом поступить в авиационный институт. Родители согласились, но мать попросила обязательно перед отъездом окрестить Александра. Просьба матери была неожиданной для всех: в доме давно не было икон, правда, мать всегда носила нательный крест, но никто из домашних и припомнить не мог, чтобы она когда-нибудь хотя бы перекрестилась. Конечно, к Пасхе всегда делали приборку: стирали, белили, скребли ножиком тогда ещё не крашенные половицы, красили луковой шелухой яйца, но на этом все ритуалы, связанные с верой в Бога, и заканчивались.

    Вместе с Сашей, крестной которого стала Нина, окрестили тогда и Людочку. В отличие от матери, у Нины даже креста не было, и не потому, что боялась осуждения, это комсомольцев тогда могли и на собрании пропесочить за подобные вещи, и из комсомола исключить, а с неё какой спрос? Нет, просто отсутствовала у Нины вера, но с матерью спорить не стала. Нина и в церкви в последний раз была на тех крестинах. Давно, когда ещё она работала гардеробщицей в райцентре, подарила ей тётя Аня небольшую Владимирскую икону Божьей Матери, но и та лежала среди документов в старой сумочке. Это уже потом, когда Ксения стала осознанно соблюдать посты, ходить на службы в храм Нина Дмитриевна отдала иконку внучке: «Пусть у тебя будет!». Вскоре Ксюша подарила ей образ Равноапостольной Нины: «Это, бабусятина, твоя покровительница. Её именины отмечаются двадцать седьмого января». Так с тех пор и стояла икона на комоде. Не молилась ей Нина Дмитриевна, но, протирая пыль, брала образ в руки, вглядываясь в лик святой, просила: «Пусть у моих девок всё будет хорошо».

    По возвращению в Якутск купили они неподалёку от общежития засыпной домик. Строение было небольшое и старое, но зато в просторном дворе запросто бы разместились ещё два новых дома. Алексей с Сашей обустроили ограду: подправили забор, поменяли ворота, поставили теплицу, амбарчик, у Иришки теперь были и качели, и горка зимой. Строиться им отсоветовали, потому что по генеральному плану застройки города вскоре на их месте должны были возводиться первые крупнопанельные четырёхэтажки. Саша пошёл работать автослесарем в то же грузовое предприятие, где трудился и Алексей, одновременно учился в вечерней школе. Ответственный и аккуратный он всегда был на хорошем счёту у руководства и вскоре, получив водительские права, сел за баранку.

    Летчиком Саша не стал: забраковали на медицинской комиссии. Предлагали ему учиться на другом факультете, но он отказался: «Я хочу летать на самолётах, а не ремонтировать их», — заявлял он на все уговоры Нины с Алексеем.

    Во время службы на Тихоокеанском флоте Саша встретил чернявую, душевную Светлану, с которой и вернулся в Якутск, а после приехала сюда и Тоня, и мать Алексея с его младшим братом и сестрой.

    Поздней осенью шестьдесят четвёртого умер отец, а вскоре после ухода в армию Саши не стало матери. Парализованная, мать пролежала неделю в полном сознании, но говорить не могла, объяснялась глазами и левой рукой, правая не слушалась. Попрощаться с ней успели все кроме Саши: его подлодка была в дальнем походе. Николая, обритого, вернули уже из призывного пункта Иркутска. В армию он не попал, потому что стал опекуном несовершеннолетней Людочки. Позже, уже женатый, Николай, продав родительский дом, пытался обосноваться в Якутске, но не приглянулся Север его супруге, и они вернулись назад, но не в село, а в райцентр, а Людмила осталась, но помогала ей уже больше не Нина, а Татьяна с Сашей.

    Нина Дмитриевна вспомнила, как раньше, когда не было ещё ни телефонов сотовых, ни круглосуточного телевидения, ездили всей родней по грибы и ягоды, собирались за большим семейным столом на праздники и дни рождения, а, бывало, просто в воскресный день забежит одна сестрёнка, а за ней, глядишь, и другая, и третья, а там и золовка в гости заглянет или свекровь. Посидят за кружкой чая с пирогами Нины Дмитриевны, не принято у них было встречи спиртным отмечать, обсудят новости, поделятся печалями и радостями, детство вспомнят, родителей. Иногда на таких стихийных посиделках рождалось решение навестить родные места, проведать близких. И навещали, и проведывали.

    В последний раз ездила Нина Дмитриевна с Людмилой пять лет назад. Захотели они таким образом свой юбилей отметить: Нины Дмитриевны семидесятилетие и Людмилины пятьдесят. Ноги в тот год Нину Дмитриевну не беспокоили, так что сразу после дня рождения в середине октября и поехали: долетели до Иркутска, переночевали в гостинице, а с утра сели на автобус, следовавший до Братска через их родное село. Восемь часов в пути, наполненные массой впечатлений от мелькавших за окнами близких сердцу мест, пролетели незаметно. Им повезло с погодой: день стоял солнечный, сухой. Ни Николая, ни его супруги уже не было в живых, поэтому, минуя райцентр, сразу прибыли в село, в котором теперь из большой родни осталась только Зина. Странно, что за всё время пути ни сама Нина Дмитриевна, ни Людмила, не упомянули в разговорах Василька, хотя Нине Дмитриевне было интересно узнать, жив ли он, сильно ли постарел? Спрашивать в телефонном разговоре у двоюродной сестры про Василия, когда сообщала ей о предстоящем приезде, Нина Дмитриевна не стала, полагая, что и так узнает.

    И удивительное дело: только покинули автобус и перешли дорогу, как Людмила, взглянув на идущего им навстречу в тёмной куртке мужчину, который нёс в руках небольшой мешок, толкнула Нину в бок:

    — Никак Васька?

    — Где?

    — Да вот же, навстречу идёт.

    Нина Дмитриевна ещё толком и понять не смогла, куда ей указывала Людмила, а Василий, уже отвесив свой привычный полупоклон, расплылся в улыбке:

    — Здравствуйте, сударыни! Какими судьбами?

    — Да вот такими.

    Ничуть не смущаясь, Василий обнял свободной рукой Людмилу, чему та, явно обрадовавшись встрече, не сопротивлялась.

    — Эх, Людка, Людка, незабудка, как дела? А я смотрю, какие-то барышни городские, вроде как не на наши, а это вы. Надолго? К Зине?

    — Ну, да, к ней. К кому нам ещё податься теперь?

    — Ну, а ты как? — обратился он к Нине Дмитриевне. Она же, едва взглянув на бывшего супруга, заметив на изрезанном морщинами лице привычную улыбку, обнажившую недостаток верхнего зуба, на его лысую голову, не нашлась сказать ничего другого, как:

    — Что, одуванчик, облетела твоя головушка?

    Глаза Василия омрачились, он словно даже вздрогнул от её слов, и, не найдя что ответить, молча смотрел на неё. Людмиле стало неловко:

    — Мы, Василий, тоже не молодеем.

    Василий, опять заулыбавшись, но уже не широко как прежде, а как-то вымученно, не согласился:

    — Вы ещё красавицы, молодухи, — сказал он совершенно искренне. — Ну, бывайте, ещё встретимся.

                                                                                    * * *

    Зинаида, принимая долгожданных гостей, заохала, заахала:

    — Наконец-то, свиделись, Бог дал!

    Втроём быстро накрыли на стол. Чувствовалось, что хозяйка готовилась к встрече: нажарила пирожков, отварила картошку, приготовила салаты. Последним завершающим аккордом была водружённая ею на стол бутылка водки, которую Зинаида легко открыла. Первой хотела налить Нине, но та, прикрыв рюмку ладонью, категорически отказалась:

    — Нельзя мне, лекарства принимаю.

    — Ну, итить твертить, лекарства, — возмутилась Зина, — Что за гостья? Надо выпить за встречу!

    — Нет, нет и не уговаривай, — стояла на своём Нина. Она уже заранее была готова к чему-то подобному.

    — Ладно, — сдалась Зинаида, — я налью, а ты хошь пей, хошь не пей, просто пригуби для порядку, а мы с Людмилой Дмитриевной выпьем. Так, Люда?

    — Так, Зинаида Петровна.

    — Ну, тогда, за ваш приезд и ваши юбилеи.

    Дружно чокнулись, но Нина пить не стала, только чуть губы смочила под одобрительный взгляд хозяйки.

    — У тебя, Зина, тоже через месяц юбилей, одногодки мы, — напомнила Нина.

    — Ой, не говорите, дорогие вы мои! Семьдесят годков, а, бывало, нам с тобой, Нин, по молодости пятидесятилетние уже старухами казались.

    — Точно, точно, — подтвердила раскрасневшаяся с рюмки Людмила.

    — А ещё думали, хоть бы до шестидесяти-то дожить, а уже по семьдесят, — подтвердила Нина.

    — Всё бы ничего, да меня одышка донимает, и давление скачет, — пожаловалась хозяйка. — Вот дочка, — Зинаида произносила слово «дочка» с ударением на второй слог, — уговаривает операцию сделать, а я боюсь, кабы не стало ещё хуже. Тоже приходится и таблетки пить, и от коровы отказалась, тяжело мне уже, да и куда одной? Пенсия нормальная, а сынок мой Володька фермером заделался: коров держит, так что я без молока не останусь.

    — Даже не верится, что мы у тебя, — Нина снова обняла Зинаиду. — Десять лет я здесь не была, надо же как быстро время пролетело.

    — Десять что ли? А ведь точно. Это же ты приезжала почти сразу, как я Гошу похоронила. Да, тогда плохо было: пенсии задерживали, совхоз разваливался, магазин закрылся, люди хлеб сами пекли. Многие тогда уехали, многие. Да и померли от жизни такой. Хоть и мой Гоша, Царство ему Небесное! Прописали ему тогда лекарства, а их ещё достать нужно было и купить на что-то. Вот тебе и участник войны, уважаемый человек, передовик производства! Нет, сейчас лучше, гораздо лучше.

    Пока старшие вели беседу, а поговорить было о чём, Людмила соблюдала субординацию, вежливо помалкивала, однако, после второй рюмки язык у неё развязался, и она выпалила совершенно не в тему:

    — А Нина наша сегодня Тараненко Васю одуванчиком обозвала.

    — Тараненко? — изумилась Зина, — а где вы его увидеть успели?

    — Когда к тебе шли, — отмахнулась Нина, показывая Людмиле глазами, чтобы та не болтала лишнего, но Людмила, не обращая внимания на сестру, продолжала:

    — Облетела, говорит, одуванчик, твоя головушка. Он, конечно, лысый, никто не спорит, но ты, Нина, так жестоко ему это сказала, очень жестоко, да ещё при мне. Я от стыда чуть сквозь землю не провалилась, — Людмила, сжав руку в кулак, приготовилась, похоже, уже стукнуть ею по столу, но вовремя вспомнила, что стол не её собственный. Вообще под градусом Людмила заводилась, что называется, с полуоборота, и, зная за собой такую слабость, старалась совсем не пить, но отказать Зинаиде не смогла.

    — И что он? — поинтересовалась Зина.

    — Расстроился, конечно, — сообщила Люда. — Ты что его до сих пор любишь что ли? — обратилась она к Нине.

    Нина не хотела связываться с сестрой и попыталась перевести разговор на другую тему, но Людмилу неожиданно поддержала Зинаида:

    — Тяжело ему, один остался. Жену прошлой весной схоронил. Детей у них не было, внука сестры растит. Внук парнишка хороший, с Володиным Димкой в одном классе учится, в выпускном.

    — А сестра его как?

    — Так спилась, нет её давно уже. И племянница пьянствует. А ты, выходит, Ваську до сих пор не простила?

    — А как мне его простить? — не вытерпела Нина. — Легко, что ли? Да если бы не он, я бы здесь жила, матери помогала, глядишь, и она бы так рано не умерла. Твоя-то, Зина, сколько годков прожила? Больше восьмидесяти, наверное, а нашей пятьдесят шесть было. Я, когда её не стало, — продолжала Нина, — утром на работу идти боялась. Это же зимой случилось, декабрь месяц, а мне в столовую к пяти часам печки включать. Два дня работала, два отдыхала. Иду, бывало, и чудится мне, что зовёт она меня, мать-то: «Нина, доча!». Оглянусь: нет никого. Пройду немного, опять её голос. До того жутко было, хотела работу бросать. Не знала, что делать. Идёшь же в темноте, в тумане. Это сейчас у нас почти везде фонари на улицах, дома многоэтажные, а в ту пору? Думала Алексею сказать, так ведь он же начал бы вставать и провожать меня, значит, не высыпался бы, а как машину водить, не выспавшись? Потом меня уборщица наша Катя надоумила: говорит, надо матери о упокоении свечу поставить. А в церковь, да у нас тогда была ли церковь, может, дом молельный, но, в общем, боязно мне туда идти было, прямо страшно. Хорошо, что бабушка Катина, она у неё верующая была, всё за меня сделала, и прошли мои страхи.

    — Это у тебя чувство вины перед матерью было, — заключила Зинаида, — виноватилась ты. А зачем? Тётя Поля тебя же сама отпустила.

    —    Так-то оно так, — не могла успокоиться Нина, — но если бы не Василий...

    — Если бы не Василий, — перебила Людмила, — то и Алексея у тебя бы не было. Правильно я говорю, Зина?

    Зинаида согласно кивнула.

    — А что ты с Алексеем плохо жила и живёшь? Выглядишь замечательно, у тебя даже седых волос нет. Посмотри на Зину.

    — А что Зина? — Нина улыбнулась, — Зина у нас молодец, совсем не меняется, только голова поседела. А дома у тебя, Зиночка, полный ажур. Я прямо в детство попала. Чистота, порядок, половички тканные, накидашки на подушках, как в родительском доме было.

    На Нинины глаза навернулись слёзы:

    — Может быть, вы и правы на счёт Василька.

    — Не может быть, а точно, — Люда гнула свою линию. — Между прочим, когда отец умер, Василий Коле постоянно помогал трактор ремонтировать, ворота новые кто поставил? Василий с Колей. Зарплату получит, мне пряников да конфет принесёт.

    — И что мама его не гнала?

    — Представь себе, нет. Мама давно его простила, он её очень уважал.

    — Но ты мне раньше ничего этого не рассказывала почему-то.

    — Потому что не велели. Господь Ваську сполна наказал, а ты всё на него злишься. Простила бы уже, самой легче станет, — закончила Люда тихо.

                                                                            * * *

    Недаром говорят, что утро вечера мудренее. И, действительно, проснувшись на другой день, Нина, не желая нарушать стоявшую в доме тишину, лежала, обдумывая вчерашние события: небритое лицо Василия, его улыбку, потухший взгляд. «Помяла его жизнь, чувствуется, а я ещё добавила», — горестно вздохнула Нина. — «И что теперь?» В душе она его постарается простить, конечно. Годы прошли, нечего старое ворошить, да и простила она его давно, и забылось всё вроде, а вот вчера вдруг вырвалось, с одуванчиком сравнила, и сама не поняла, как такое случилось.

    Если хорошенько взвесить, то отказалась она тогда возвращаться в село больше не из-за Василия, а потому что приметила, что народ стал больше пить. Ставили, хотя и гоняли за подобные вещи, бражку, гнали самогон. И у родителей Нины бражка тоже случалась, Иришке и той кто-то умудрился дать для пробы, а ей понравилось и тянулась она потом к заветной кружке. Ещё бы, пенная, сладкая, с изюмом. Однажды дочка, когда Нина с Алексеем укладывали её в кровать, серьёзно заявила: «Дайте бажки!»

    — Что? — не поняла сразу Нина.

    — Бажки хосю! Пока не дадите бажки, спать не лягу!

    Домашним смех, а ей было тревожно, потому что и Коля уже тогда изредка являлся домой под хмельком, а ведь ему только семнадцать лет было. Стоило ему кому-нибудь помочь, как сразу же в качестве благодарности наливали стопку. Мать не ругалась, а только просила: «Не пей, сынок! Отказывайся!». Но где юнцу сопротивляться авторитету старших? Возможно, поэтому, Саша и захотел тогда уехать с ними.

                                                                                     * * *

    После позднего завтрака собрались на кладбище.

    — Вы уж, девки, извиняйте, но я с вами не пойду, — сказала Зина, — тяжело мне с моей одышкой, а вас отвезут, я договорилась.

    — Да мы сами дорогу знаем, не беспокойся, — начала возражать Люда, но Зина и слушать не стала:

    — Ты молодая, а Нине тяжело будет. И могилку нашего племянника Толика не найдёте без подсказки.

    За окнами раздались гудки автомобиля.

    — Всё, девки, с Богом! Моих там навестите, — наставляла хозяйка гостей, попутно успокаивая лающего на незнакомых пса:

    — Свои, свои, уймись!

    У ворот ждала белая «Нива». Зинаида подошла к шофёру.

    — Я назад полезу, — сразу сообразила Люда, — а ты вперёд садись, там тебе удобнее будет, — дала она указания сестре.

    Впопыхах Нина даже не поинтересовалась, кто их повезёт, и только, собираясь ставить ногу на ступеньку следом за Людмилой, встретилась глазами с Василием Тараненко:

    — Добрый день! — растерялась она.

    — Добрый! Садись, Нин, я не кусаюсь.

    Нина расположилась в кресле, привычно потянулась к ремню безопасности, но Василий заметил:

    — Можешь не пристёгиваться, у нас гаишников нет.

    «А я не для гаишников, а для порядка, как положено», — чуть не сорвалось у Нины, но спорить не стала.

    Теперь Василий был одет в выходную куртку, лысую голову закрывала серая фасонистая кепка, побритый, салон заполнял приятный запах туалетной воды. Очки в современной оправе придавали его лицу интеллигентный вид.

    — Машину-то узнаёте? — спросил он.

    — Нет, — ответила Людмила.

    — А Гоша тебя на ней ни разу не возил?

    — И точно. Давно было-то. Машина выходит бывшая Гоши с Зиной?

    — Ну, да, ихняя. Я у Зинаиды, когда Гоши не стало, взял в рассрочку. На кладбище по Трактовой поедем что ли, а на обратном пути уже по Гайдара, мимо вашего дома. Идёт?

    — Идёт.

                                                                                 * * *

    Нина, конечно, предполагала, что могилы родителей находятся в неприглядном состоянии, но что до такой степени плохом, даже и не думала. Пока был жив Николай, время от времени он наведывался и что-то подправлял, но с его уходом стало некому. Бабушкин деревянный крест практически сгнил и упал, у деда только едва обозначался бугорок могилки, а родительские памятники, изготовленные из листового железа и покрашенные когда-то в голубой цвет, совершенно поржавели. Уже не сохранились ни надписи, ни фотографии. Немым укором упорно краснели звёздочка на памятнике отца и воткнутые кем-то, возможно, сердобольной Зинаидой, пластмассовые цветы.

    Людмила заплакала, не удержалась и Нина, стояла, опершись на оградку, шептала:

    — Простите нас, простите...

    Василий держался поодаль, теребя в руках кепку.

    Кладбище покинули не скоро, ходили от могилки к могилке, вглядываясь в надписи, в знакомые и незнакомые лица на памятниках. Побывали и у племянника, и у бывшей Нининой золовки, у жены и родителей Василька.

    — Спасибо вам, девчата, что приехали, я хоть своих навестил, с родительского дня не был. Одному идти как-то тяжело, а звать кого-то? У нас же народ такой, мама, не горюй, обязательно нужно с собой блины, кисель, бутылку. А разве это им надо? — он показал рукой в сторону кладбища, — им наша память нужна. Вот вы приехали, это правильно, это хорошо.

    — Хорошо-то, хорошо, только могилы в таком состоянии я оставить не смогу, — твёрдо заявила Нина. — Что, Люда, делать будем?

    — А что делать? — вмешался Василий. — На счёт памятников проблем нет. Сейчас в райцентре два или три бюро ритуальных услуг, всё сделают.

    — А установить? — засомневалась Нина.

    — И установят, были бы деньги.

    — Тогда завтра, Люда, поедем.

    — Я отвезу, — предложил Василий, но Нина запротестовала:

    — Не нужно. У тебя своих дел полно. Мы на такси, если что.

    — Дела подождут, — успокоил мужчина.

    — Я на такси не поеду, — возмутилась Люда, — ты представляешь, сколько с нас слупят? А по городу на ногах мотаться устанем.

    — Не хочу я быть никому обязанной, — Нина сказала сестре тихо, но Василий услышал:

    — Я что не могу помочь тёте Поле и дяде Дмитрию памятники установить? Хоть я и одуванчик, как ты меня вчера назвала, но как-никак, а их зять, пусть и бывший, и просто земляк, односельчанин, в конце концов.

    — Ладно, — смирилась Нина, — только бензин за наш счёт.

    — От этого не откажусь, бензин подорожал, мама, не горюй.

    — Тогда договорились.

    Ещё в Якутске они решили, что обновят памятники на могилах родных, но кто им в этом поможет, не знали. Была слабая надежда на Володю, сына Зинаиды, но когда вечером сестра рассказала о Володиных хлопотах по хозяйству, стало неудобно его обременять, а тут Зина, видимо, догадалась обратиться к Василию, и тот здорово их тогда выручил: свозил в ритуальное агентство, где они оформили заказ, но из-за изготовления фотографий установку памятников могли сделать только после их отъезда.

    — Я прослежу, — заверил он Нину с Людой. — Как будет готово, — обратился он к приёмщику, — позвоните мне.

    Уже после через Зинаиду он отправил Нине фотографии, чтобы воочию они увидели, как теперь выглядело место упокоения их близких. Только когда получила Нина те снимки, окончательно прошла её обида на Василия.

                                                                                * * *

    Растревоженная и ночным происшествием, и нахлынувшими воспоминаниями, Нина Дмитриевна уснула не скоро. В последнее время она почти не видела снов, а, возможно, и видела, но они сразу же забывались, а тут под утро приснилось ей, как будто уже ранняя весна, она во дворе выбивает половики, что в сенях лежат, и вдруг открывается калитка, и входят Саша с Николаем. Молодые, весёлые, без шапок. Саша в чёрном кожаном плаще нараспашку, а Коля в коричневой кожаной куртке с застёжкой на молнии. Бросила она половик, заплакала от радости, а они обняли её:

    — Не доросли мы до тебя, Нина, не доросли, пытались, но не догнали, — смеётся Саша.

    Рада она братьям, а самой тревожно: «Они же голодные, с дороги, нужно их накормить. А чем? Обед ещё не готовила. Чем же их угощать буду?». С этими вопросами проснулась Нина Дмитриевна, и ещё какое-то время, не отойдя от сна, мучилась мыслью об обеде для братьев. И вдруг осознала: один у них брат остался Виталий, а ни Саши, ни Коли, ни Василия давно уже нет, а она живёт. А зачем живёт? Дочек вырастила, внуки уже самостоятельные... Может, кому-то ещё должна помочь, как помогла Валере избежать беды? Даст Бог, создаст парень семью, вырастит детей. Бог? Кто ведает, есть ли он действительно, но что-то ведь заставило её подойти к окну. Какая сила? Вот Татьянин муж однажды назвал Нину воинствующей атеисткой ради красного словца. Воинствующий — это тот, кто с кем-то или с чем-то спорит, козни строит, а разве она выступала против Бога?

    Был случай, когда та же Катина бабушка в годы, когда были страшные гонения на церковь, пришла к Нине Дмитриевне и передала просьбу батюшки приготовить кулич к Пасхе. Объяснила, как стряпать, хотела деньги дать на продукты, но Нина категорически отказалась. Втихаря от своей партийной напарницы по цеху и тесто тогда замесила, и испекла, и вынести кулич сумела. Волновалась, конечно, но не из-за боязни, что попадётся и ей объявят выговор за использование государственного имущества в личных целях, а переживала, чтобы получилось вкусно и красиво, а могла бы и отказаться. Не знает она, возможно, это и есть вера, возможно, у неё этой веры и больше, чем у некоторых из тех, кто постоянно в церковь ходит и поклоны бьёт? Но только каким образом, и кто определяет это?

    Нина Дмитриевна посмотрела на часы: залежалась она нынче, расфилософствовалась, как говорит Алексей, пора вставать, а философствовать потом будет с Тоней, когда все дела переделает, не все, впрочем, а хотя бы часть, разве их все-то можно переделать? Это же никаких рук не хватит, да ещё в её возрасте.

                                                                  ДЕЛА ЗМЕИНЫЕ

    Зоиньке скоро исполнится сорок пять. Именно исполнится, а не стукнет, как говорят те, кто годов своих стыдится или боится. А Зоиньке бояться нечего: она ещё симпатичная, энергичная, на здоровье не жалуется, фигура позволяет и мини надеть, и на каблучках она совсем, как в юности, легко ходит. Многие считают Зоиньку смелой женщиной. И, действительно, если, где какая несправедливость, Зоинька сразу же в первых рядах борцов за правду. И необязательно, чтобы кулаком по столу или криком во всё горло. Нет, она, конечно, может при необходимости и голос повысить, но, в основном, как говорится, находит индивидуальный подход, потому Зоинька уже много лет как на своём предприятии неизменный председатель профкома. Конечно, пессимисты говорят, мол, все эти профсоюзы, бывшие школы коммунизма, вчерашний день и без них прожить можно, но пока есть такие бесстрашные лидеры, как Зоинька, которые умеют договариваться с руководством, конфликты улаживать, людей в трудную минуту подбадривать, то невольно поверишь, что профсоюз необходим, как воздух.

    Впрочем, хоть и слывёт Зоинька женщиной смелой, но есть и у неё одна фобия: боится она змей.

    Нет, не живых, она живых-то и отродясь в глаза не видела, а всяких: и нарисованных, и в виде суверничиков, и открыточек, и тех, что с экрана пялятся.

    Особенно для Зоиньки тяжёл год змеи. Он же, как наступает, эти самые змеи из всех щелей так и лезут: и на улице в виде ледовых фигур красуются, типа добрые мы, мудрые, всех любим, и с календарей, и с первых страниц газет и журналов. Там вообще не змеи, а прямо-таки ягнята безобидные. Ещё всякие шляпки, брошки, серёжки этим пресмыкающимся нарисуют, ну просто милее твари на свете нет.

    Родственники-то, близкие, конечно, об этой Зоиной проблеме знают, оберегают, всякий раз предупреждают, никакой такой продукции в дом не несут. А чужие? С чужих какой спрос?

    Когда у Зоиньки эта фобия появилась, она и сама точно не помнит. Девчонкой ещё, дошкольницей, у бабушки в деревне гостила, там червяков дождевых и в руки брала, и наблюдала за ними без всякого страха. А они-то, если присмотреться, змей здорово напоминают: и ползают, и извиваются. И вот потом Зоинька и этих самых червяков и всего змееподобного бояться стала как огня.

    Пожалуй, началось с того случая, когда соседский мальчик привёз с юга, куда с родителями ездил, сувенир: небольшую такую резиновую змейку, но уж очень на живую похожую. И этой самой змейкой-сувениром решил Зоиньку попугать. Так, ради шутки. Он был добрым мальчиком, и никто на его розыгрыши со змеёй особо не реагировал, как-то люди сразу догадывались, что ненастоящая змеюка-то, а Зоинька... Закричала, побледнела и со всех ног к папе с мамой. Одним словом, истерика. С тех пор родители тщательнейшим образом все книжки, прежде чем Зоя их в руки брала, проверяли на змеиный предмет, дабы ребёнок не напугался.

    Шли годы. Зоинька уже в девятом классе училась. Училась не так, чтобы очень старательно, но без троек. А тут разрешили в некоторые вузы тем, у кого общий балл аттестата четыре с половиной, сдавать два вступительных экзамена вместо четырёх. Зоинька решила такой шанс не упускать. Тщательно проанализировала свои способности к учебным предметам, составила план действий: по каким она на четвёрки будет учиться, а по каким на пятёрки тянуть. Среди пятёрок выпала честь и биологии. Биологией Зоинька не очень интересовалась, девушка собиралась заниматься бухгалтерским учётом, а вот учительницу Музу Анатольевну, впрочем, как и все Зоины одноклассники, уважала. Добрая, никогда не повышающая голос, Муза Анатольевна умела заинтересовать своим предметом даже последнего лентяя, но была она уже пенсионного возраста, муж у неё часто болел, так что пришлось Музе Анатольевне уйти на заслуженный отдых.

    Сменила её полная противоположность: молодая, крикливая Лидия Михайловна. Блестя карими большими глазами, она быстро осматривала класс, словно искала, кому и за что сделать замечание. Привыкшая сидеть обычно за первой партой Зоинька во время биологии пристраивалась ближе к выходу, чтобы скорее покинуть ставший ей ненавистным кабинет, в который ещё недавно спешила с радостью. Особенно раздражало Зоиньку то, что Лидия Михайловна именовала юношей и девушек не иначе как валетами и дамами. «Она меня прямо бесит, — жаловалась Зоинька родителям, — и к тому же у неё почему-то всегда поверх всех плакатов с животными, висят змеи. Где она их взяла? Я Витика упросила Шеина, чтобы убрал их с глаз, так она опять этих тварей зелёных как нарочно наружу вытащила. Меня от них тошнит». Мать слушала дочку с тревогой и собиралась сходить в школу, поговорить с учительницей по душам, отец посмеивался: «Чего их бояться? Ты на уроке об уроке думай, а не о том, что где висит». «Толстокожий», — в сердцах бросала мать мужу.

    Прекрасно осознавая, что с Лидией Михайловной не следует ссориться, Зоинька, когда та в очередной раз вызвала её к доске словами: «А теперь нам бубновая дама поведает о...» сорвалась:

    — Я не бубновая дама, а Зоя Кустова.

    И так получилось у Зои это отчётливо, и так громко, что класс замер.

    — Что? — спросила на удивление спокойно Лидия Михайловна.

    — Я не дама, а ученица Зоя Кустова, — повторила Зоя также смело, хотя уже тише.

    — Да, конечно, — согласилась педагог в напряжённой тишине, под прицелом двадцати трёх пар внимательных глаз.

    Зоинька бойко ответила на вопрос, но, как и ожидала, посыпались дополнительные. Как бы там ни было, а девушка волновалась, тем более что плакат с зелёными пресмыкающимися находился буквально в шаге от неё.

    — Так, так, садись, Кустова, сегодня троечка, — подвела итог Лидия Михайловна, потирая от удовольствия руки.

    — Зачем ты с ней связываешься? — буркнул Витёк Шеин, её неизменный сосед, когда Зоинька вернулась на место.

    — Да ладно, — отмахнулась Зоя. Змеи были далеко, юморист Витёк был рядом, а тройка ещё не повод для уныния.

    После Зоиного замечания «валеты» и «дамы» сразу же исчезли из лексикона учительницы, но теперь всё внимание Лидии Михайловны во время контрольных, самостоятельных и прочих опросов было обращено исключительно на Зою. А опрашивать Лидия Михайловна любила и изобретала для этой цели всякие формы: и таблицы-то они заполняли, и кроссворды отгадывали, и какие-то биологические диктанты писали. Конечно, Лидия Михайловна, о чём подозревала Зоя, с огромным удовольствием пересадила бы чересчур умную девицу на первую парту, где её было бы удобнее контролировать, однако интуиция подсказывала учительнице, что Зоя, по какой-то неизвестной педагогу причине, ни за что не выполнит её требование, а конфликт Лидии Михайловне, только что приступившей к работе в новом коллективе, был ни к чему.

    Педагог же в свою очередь требовала от них таких ответов по биологии, словно весь класс собирался поступать в медицинский институт или на биофак.

    Зоя сдалась не сразу, в первое время ещё пыталась показать отличные знания, но поняла, что всё напрасно и почти перестала готовиться по предмету дома.

    Самое интересное, что, несмотря на жесткое наблюдение со стороны Лидии Михайловны, Зоинька умудрялась списывать в случае необходимости прямо из учебника, который раскладывала в парте. Может очень смелое, если не сказать, вызывающее поведение ученицы, ставило Лидию Михайловну в тупик, но она делала вид, что ничего не замечает, и ждала удобного момента.

    Зоинька сама себя и выдала. В учебнике по биологии, конечно же, был раздел о пресмыкающихся и, конечно же, эти самые пресмыкающиеся были изображены на страницах самым надлежащим образом, в угрожающих позах. По просьбе Зои отец заклеил всех змеюк плотной бумагой, и Зоинька смогла пользоваться книгой без опасений.

    Но в день итоговой контрольной Зоя, как назло, позабыла свой учебник и одолжила книгу у Витика. Упрятав, как обычно, пособие в парту, она осторожно перелистывала его в поисках нужной информации, стараясь не вызвать подозрение учительницы, как вдруг палец оказался прямо на змее.

    — Ой, — непроизвольно вырвалось у Зоиньки, моментально отшвырнувшей книгу.

    — Так, — Лидия Михайловна тут же оказалась рядом, — списываем? Сдавай-ка, Кустова, контрольную.

    — А я ещё не закончила.

    — Сдавай, — повторила Лидия Михайловна, взяв листок с ответами. Что оставалось Зоиньке? Только смириться. Не канючить же прощение на виду у всего класса.

    Дело было сделано, из-за проклятых змей в аттестате у Зоиньки образовалась тройка. Соответственно не одолела Зоя четырёх вступительных экзамена и вместо института поступила в финансовый техникум, но только после того случая никогда уже не пользовалась шпаргалками. Всё честно, всё циферка к циферке и никаких отклонений.

    — Эх, Витёк, Витёк, подсунул мне тогда змеюк, — со смехом упрекнёт она бывшего соседа по парте во время традиционных встреч с одноклассниками. — Не твой бы учебник, ходила бы я уже в министрах финансов.

    — Откуда же я знал, что ты их боишься?

    — Откуда? Откуда? — передразнит весело Зоинька, — с чего бы я тебя тогда просила плакаты местами менять?

    — Да, Зоинька, если бы ты была министром, я бы был твоим замом, — вздохнёт наигранно Виктор Георгиевич Шеин, санитарный врач, кандидат медицинских наук. — А всё змеи, будь они неладны. Испортили человеку карьеру, понимаешь.

    Мало того, из-за этой фобии Зоинька и любовь свою единственную и неповторимую чуть не потеряла. А произошло следующее. На майские праздники, когда Зоинька училась последний год в техникуме, познакомили её девчата-однокурсницы с молодым человеком. Дмитрий, бывший морской пехотинец, парень-красавец: высокий, широкоплечий, глаза серые, руки сильные, не тихоня и не болтун, и должность, соответствующая умному и смелому мужчине: начальник караула пожарной части. У Дмитрия ещё и собственная жилплощадь оказалась. По всем статьям Зоиньке бывший морской пехотинец, а теперь пожарный подходил. Дмитрий сутки дежурил, трое отдыхал, так что времени для встреч у молодых хватало: в кино ходили, в театр, в парке гуляли. Раньше-то как сейчас ресторанов и кафе на каждом углу не было, и в ресторанах время проводили редко: чаще те, кто постарше, да командировочные ужинали. Дмитрий рестораны вообще стороной обходил: не дай Бог, среди посетителей драка какая случится, не выдержит, полезет разнимать, а в таком деле силы свои рассчитать бывает сложно, врежешь больше чем следует, и виноватым окажешься. Тогда в подобных заведениях охраны предусмотрено не было, в лучшем случае стоял на дверях швейцар, а Дмитрий как-никак на службе состоит, относящейся к Министерству внутренних дел.

    В наше время пожарные при МЧС значатся, а в те годы были в подчинении МВД, если не ведомственная, конечно, пожарная часть, а военизированная. Значит — погоны, звание и со всеми вытекающими последствиями. Повстречались Зоинька с Дмитрием чуть больше месяца, молодой человек с родителями Зоиными пообщался, понял, что приглянулся им, и сделал Зое предложение. А что тянуть? Подали заявление на конец июля. Жених очередной продуктовый паёк в виде сгущёнки, консервов рыбных, крупы да мяса получил (а так то мясо только по талонам) и пригласил родителей Зои вместе с невестой на семейную дачу, решив шашлыками будущих родственников угостить и с родителями своими познакомить. Зоиным родителям дача и в перспективе не светит, так что предложение приняли.

    Добрались рейсовым автобусом до дачного посёлка, благо, от города недалеко, от остановки до места назначения тоже близко. Молодые обнялись, поцеловались, словно сто лет друг друга не видели, старшие быстро общие темы для разговоров нашли: матери на стол накрывать пошли, мужчины о хозяйственных постройках речь повели. Сестрёнка Дмитрия Жанна, двенадцатилетний подросток, на первый взгляд показавшаяся Зоиньке очень милой и застенчивой девочкой, провела Зою в спальню переодеться. Зоя с собой спортивные брюки, футболку прихватила, чтобы удобнее на отдыхе себя чувствовать. Вышла во двор, а Дима по пояс раздетый, решил, по-видимому, солнечные ванны принять, возле мангала орудует, шампуры поворачивает. Залюбовалась Зоинька Дмитрием, раньше-то его в таком виде не приходилось лицезреть, ни дать, ни взять — супермен. А он к ней спиной стоит, её любовно обращённых к нему глаз не видит, за производством шашлыка наблюдает.

    Подкралась Зоинька к Диме тихонько, хотела под правую руку взять, да так и отпрянула с воплями: у Димы на полруки татуировка: якорь, а вокруг него змея обвилась. Жирная, синяя, на Зоиньку глядит и как будто шипит: «Мой Дмитрий, моё место наколотое, вали отсюда, а то укушу!»

    Ахнула Зоинька, со всех ног в дом мимо матерей, мимо золовки будущей в спальню, чтобы сменить одежду и скорее прочь, прочь. Дмитрий за ней: «Зоя, Зоя, что случилось?» Попытался её обнять, а она от страха стул схватила, загородилась им:

    — Не подходи, — кричит.

    Матери тут как тут. Зоина мама сразу поняла, в чём дело, увела Диму в другую комнату, стала объяснять причину дочкиной агрессии. В спальне Димина мать с Жанной Зоиньку успокаивают, а та плачет горькими слезами, тушь по щекам размазывая:

    — Как же так? Ведь он такой хороший... Такой... Как же буду со змеюкой рядом жить? Не смогу.

    Дима рубашку с длинными рукавами надел и торжественно пообещал собравшимся избавиться от татуировки до свадьбы. Слово своё он сдержал, на руке, конечно, шрам остался заметный, но чего не сделаешь ради любимого человека? Зоинька нет-нет да глянет на этот шрам, посмотрит виновато. «Ну, чего ты? — успокоит Дима, — мелочи. Не заморачивайся».

    Родители Зои в качестве свадебного подарка преподнесли молодым туристические путёвки в Ленинград. Но Дмитрию в августе отпуск не дали, а в сентябре уже Зоиньке на работу нужно было выходить, так что поехала Зоинька одна.

    Неизвестно, по какой причине, возможно, турбюро вовремя не забронировало места на самолёт, но летела Зоинька со своей группой из далёкого северного города до Ленинграда через Москву. Сначала до Москвы, до Домодедово шесть часов полёта, потом на автобусе до Шереметьево, а оттуда уже до Ленинграда снова самолётом. Зоинька хоть и в первый раз в такую даль отправилась, но никакого волнения не испытывала. Не одна она, а с группой, но сожаление, что мужа рядом нет, конечно, было. У руководителя маршрута сразу же разузнала программу, не предусмотрено ли посещение какого-нибудь зоомузея или зоопарка. Короче, хотела обезопасить себя на предмет змеевидных. Узнав, что ничего такого не предвидится, девушка успокоилась. И вот в самолёте, в том самом из Москвы в Ленинград, определяют справа от Зоиньки пожилую сухонькую иностранку. Расположилась соседка с комфортом, ремень пристегнула, ручку левую на правую положила, и тут съёжилась Зоинька: на указательном пальце иностранки кольцо в виде змеи. Вместо глаз у золотого существа два сверкающих камешка, должно быть бриллианты. «Надо же такое придумать, — возмутилась Зоинька про себя, разумеется, максимально отодвигаясь от соседки. — Наверное, в Москве и купила». Слышала Зоя, что в столице есть магазины, где за валюту любой дефицит приобрести можно. Иностранка колечком своим любуется: и так, и эдак ручку повернёт, а Зоя только вздрагивает в такие моменты, а бежать некуда. Когда начал самолёт на взлётную полосу выруливать, перекрестилась иностранка, что-то тихо прошептала, должно быть, молитву, и глаза закрыла, похоже, задремала. И Зоинька, атеистка, но не из-за страха перед предстоящим полётом, а из-за змеюки драгоценной, попросила: «Спаси, Господи!». Соседка весь рейс проспала, а Зоинька уставилась в книжку, чтобы отвлечься от угрожающей опасности и на часы посматривала, когда же рейс окончится?

    Родители Дмитрия, посвящённые в Зоинькину фобию, отнеслись к проблеме с пониманием, а Жанне обидно за брата стало, что из-за какой-то ерунды изуродовали Диме руку. И вообще, наверное, ревновала она его к молодой жене, как-никак, а, женившись, брат стал уделять сестре меньше времени, и стала Зоиньке мстить. Придут молодые в гости к Диминым родителям, а Жанна тут как тут: «Вот посмотрите, какую я интересную книжку в библиотеке взяла». И протянет что-нибудь с пресмыкающимися на обложке. Или энциклопедию достанет, словно позарез ей в ней что-нибудь найти нужно, и откроет на страницах змеиных и оставит эти страницы открытыми лежать непременно в таком месте, чтобы Зоинька обязательно на них наткнулась и ойкнула. Эти ойканья ей, по-видимому, радость доставляли.

    — Извини, извини, совсем забыла, — произнесёт Жанна так искренне, что хочется верить, что говорит правду, а на уме — то совсем иное.

    Дима терпел долго, но когда Зоинька забеременела, не выдержал:

    — Ещё раз повторится... — и, наклонившись, что-то прошептал Жанне на ухо. Та сразу же понимающе головой закивала и присмирела. Что уж такое ей мог Дима сказать, Зоиньке, конечно, интересно было, но спрашивать мужа не стала.

    Одноклассник Виктор Шеин, узнав о Зоинькиной фобии, предложил ей обратиться к его знакомому психотерапевту. К тому времени уже Зоинькина дочка замужем была. Согласилась Зоинька, вдруг и вправду поможет, сколько можно бояться? Страх, конечно, этот не смертельный, а всё равно как неполноценной порой себя Зоинька ощущает. Выслушал её психотерапевт с самым серьёзным видом, головой кивая, сочувствуя, предложил пациентке глаза закрыть и змею представить, какую Зоинька боится. Увидела Зоинька змею маленькую, худенькую, серенькую. Лежит змеюшка, не шевельнётся, словно снотворное ей вкололи, в Зоину сторону и не смотрит даже.

    — Позвольте ей двигаться, — советует психотерапевт, — что она делать будет?

    Тронулась змея с места, поползла медленно-медленно и исчезла.

    — Вот видите, вы ей совсем не нужны, — констатировал врач. — Легче стало?

    — Вроде да, — улыбнулась Зоинька.

    И действительно, страх у неё, по крайней мере, к нарисованным всяким змейкам проходить стал.

    Но, тут решили Димины родители место жительства сменить, купить дом в Краснодарском крае с садиком, с огородом. Гараж тёплый дочке оставили, а дачу сыну.

    — Не будет зять с землёй возиться, — сказали, — у него на уме только поездки на квадроцикле, а у Жанны телесериалы и подружки-хохотушки.

    Жанна с таким раскладом не согласилась: дача в два раза дороже гаража стоит, но родителям перечить не стала. Считала, по-видимому, что брат должен был сам её долю предложить. И опять за старое принялась: на 8 Марта Зоиньке колечницу хрустальную преподнесла в виде змеи, намекнула, мол, вешай свои украшения, невестушка, помни, кто ты есть.

    Зоинька презент спокойно приняла, у Жанны даже глаза на лоб полезли от удивления, что должного эффекта не получилось, а Зоя потом колечницу своей начальнице передарила, не хотелось ей эту хрустальную красотку у себя на туалетном столике в спальне оставлять. Начальница счастлива, ещё бы: и фамилия у неё Кобрина, и в год змеи родилась, хотя на этом все сходства со змеёй и заканчивались.

    Как-то к Зое внука привели понянчиться, четыре года уже, в садик ходик, а тут санитарный день случился, Зоя в отпуске была. Появился внук весёлый, к бабушке тянется целоваться, а на шее вместо шарфа змей намотан. Зелёный, ворсистый, брюхо жёлтое, язык красный высунут, глаза чёрные смотрят. Оробела Зоинька, но куда деваться, любовь к внуку сильнее страха оказалась. Обняла ребёнка, предложила змея пока снять, спать уложить. Никак мальчишка со змеем-то расставаться не хочет. И кушать сел, и гулять с ним же на шее.

    — А кто тебе его купил? — поинтересовалась Зоинька.

    — Тётя Жанна.

    — Понятно, — вздохнула Зоинька.

    Пришли за внуком дочка с зятем, заторопился малыш домой, а змея своего впопыхах оставил в зале на полу рядом с игрушками. Подняла его Зоя осторожно, посадила на подставку для цветов в коридоре, пусть сидит, пусть смотрит, что не боится его Зоинька.

    Теперь её одна мысль беспокоит: скоро сорок пять Зое будет, а невестка чего доброго подарит ей кольцо соответствующего змеиного вида или ещё хуже браслет. И неудобно будет не принять, и страх свой ей показывать тоже не хочется. А, может, обойдётся, пожалеет денег Жанна на такую вещь дорогую? А не пожалеет, так заведёт Зоинька назло ей кота. Внук просит, и сама Зоя очень кошек любит, а что золовка кошаков боится, особенно чёрных, Дима как-то проговорился, так это её проблемы. Нашла, кого бояться! Впрочем, страшнее кошки зверя нет, говорят.

                                                                           НОГИ

    Были у него ноги, сильные, крепкие, здоровые. Шел он ими куда хотел, катался на лыжах и коньках, мяч футбольный гонял, цыганочку отплясывал. И вот... лишился в один миг. Хотя, если все взвесить, то, конечно не в один миг. А теперь ему, похоже, только и остается, что вспоминать прошлое, потому что жить настоящим больно, а думать о будущем страшно.

    Инвалидом он стал в тридцать семь лет, а в семнадцать, разумеется, ничего не предвещало беды. Тогда, в семнадцать, он поступил в вуз. Вдали от родительских глаз, от родного дома через несколько недель закурил, позже пристрастился к пиву и карточной игре, после к вину. Зачем он взял тогда в руки первую сигарету, а после рюмку вина он и сам бы себе объяснить не смог. Возможно, любопытство разбирало, хотелось все попробовать, возможно, считал, что в этом и состоит взрослость и самостоятельность, но, скорее всего, просто не мог отказаться, когда предлагали, боялся лишиться друзей. Тогда он наивно полагал, что те, с кем он играет в карты, выпивает и есть настоящие друзья.

    Ему всегда не сиделось на месте, энергия била в нем через край: нужны были новые впечатления, новые знакомства.

    Учеба давалась легко, перед экзаменами в отличие от некоторых своих однокурсников он не переживал. «Лучше переспать, чем переучить», — было его золотым правилом. Оценкам он особого значения не придавал, главное, сдал и порядок, лишь бы «хвостов» не было. Конечно, с таким отношением к занятиям его бы давно отчислили из института, но ему симпатизировала однокурсница Людмила, серьезная, эрудированная девушка, староста группы. Она исполняла роль няньки при великовозрастном юноше. Они поженились перед государственными экзаменами, а после окончания вуза приехали к нему в далекий северный город. Его родители и две пока незамужние сестры, старшая Алла и младшая Зинаида, поначалу встретили Людмилу благожелательно, выделили молодым комнату. Но когда у него родилась дочь, а он все чаще стал являться с работы в пьяном виде, начались скандалы. Младшая сестра (старшая к тому времени вышла замуж и жила отдельно) намекала, что вместе им теперь тесновато.

    Он же, будучи трезвым, молчал, а, выпивши, заявлял, что он единственный сын и брат и потому никуда из квартиры не пойдет, что места всем хватает. Квартира действительно была просторная, но он занимал с женой и дочерью самую маленькую из четырех комнат. Людмила терпела перебранки, спокойно сносила замечания свекрови, только просила его не пить. Идти было некуда. А ему не сиделось дома ни после работы, ни в выходные. Частенько, выйдя на лестничную площадку покурить, он заходил к своему холостому однокласснику, жившему по соседству, с которым затем отправлялся по друзьям детства и возвращался далеко за полночь. И под хмельком.

    Но стоило супруге чуть повысить на него голос, как родители и сестры горой вставали на его защиту: он устает, это он из-за нее, Людмилы, стал курить и пить и домой его не тянет по причине ее вредного характера, потому что до института он таким не был.

    Наконец, устроив дочь в садик, Людмила нашла себе место коменданта общежития. В ее распоряжении было вполне приличное служебное помещение: большая комната и кухня. Работа не по специальности, ответственная, но Людмила пошла на такие жертвы ради семьи. А он той жертвы не оценил. Людмила, наконец, не выдержав его «художеств», подала на развод.

    Его мать, уже перенесшая два инфаркта, и далеко не первой молодости отец в осенний дождливый день приехали к ним в общежитие через весь город и чуть ли не на коленях умоляли Людмилу забрать заявление. Она согласилась, а он в тот же вечер опять вернулся пьяным, прогуляв половину полученной зарплаты, а вторую заняв товарищу, который вот уже полгода обещал вернуть прежний долг.

    По общежитию ползли слухи о муже комендантши, вечном пьянице. Когда Людмила, поймав кого-нибудь из жильцов в непотребном виде, пыталась выселить их из общежития, в ход шли аргументы: «А ваш-то лучше что ли? Вчера на рогах приполз».

    Почему жена терпела его выходки, он никогда не задумывался. Терпит и терпит, он был уверен, что никуда она от него не денется. Мать же от отца не ушла, а характер у того был далеко не сладкий. Порой ему казалось, что она живет с ним просто из какого-то детского упрямства, пытаясь доказать самой себе, что способна наставить его на путь истинный. Еще когда они собирались пожениться, однокурсники прогнозировали, что их брак не продлится и несколько месяцев: слишком уж разными людьми они были. Зная их мнение, Людмила предложила зарегистрироваться без торжества. Эту неторжественную регистрацию он ей часто припоминал, считая, что ее родители-колхозники должны были зарезать последнюю скотину, но свадьбу дочери справить Его родители тоже были недовольны тем, что все про шло без их ведома. А Людмила всем своим поведением шла наперекор судьбе, желая убедить всех, что главное не свадьба, а отношение друг к другу. Ему же, естественно, льстило, что одна из самых красивых и умных девушек факультета стала его женой.

    Терпение Людмилы лопнуло, когда его вначале перевели на низкооплачиваемую должность, а потом из-за прогулов и опозданий предложили уволиться по собственному желанию. В нетрезвом виде он на работе, конечно, тоже появлялся не раз, но об этом директор, сам не без греха, упоминать не стал.

    Помыкавшись по разным предприятиям, негде долго не задерживаясь, он, в конце концов, устроился подсобным рабочим в магазин, где работала продавцом его старшая сестра, а заведующей была дальняя родственница. Отца с матерью к тому времени уже не было в живых. Он вернулся в родительскую квартиру, в которой жила теперь младшая сестра с мужем с двумя дочками Племяшки-дошкольницы привязались к нему, охотно с ним играли и ходили гулять. По дочери он скучал, но когда Людмила удачно вышла замуж и переехала из общежития в квартиру мужа, он уже не смог навещать свою прежнюю семью.

    Муж сестры, поначалу даже обрадовавшийся, что удалось сбыть на родственника часть своих отцовских обязанностей, постепенно начал проявлять недовольство сложившейся ситуацией. Ему было неприятно, что девчонки предпочитали общению с отцом общение с дядей. В конечном итоге он намекнул ему, чтобы больше не забирал их из сада и не гулял с ними. Но детям трудно объяснить, почему взрослые вдруг переменили к ним свое расположение, племянницы по привычке заходили к нему в комнату и хотели играть с ним, а не с папой. Решили, что лучше разъехаться. Деньги от продажи родительской квартиры поделили вроде по справедливости, но ему в отличие от сестры хватило только на частично благоустроенную в старой деревяшке, благо на втором этаже. Алла считала такой дележ несправедливым и вскоре поругалась с Зинаидой, заявив, что та ей больше не сестра.

    Теперь, когда он жил отдельно, никто не контролировал количество выкуриваемых им сигарет и количество выпиваемой водки. Он ни перед кем не отчитывался в своих расходах и доходах. К нему свободно заходили друзья-приятели, которым, как когда-то ему, не сиделось дома. Заглядывали те, кому хотелось выпить, а выпить было не с кем, заходили и те, кому хотелось выпить, а выпить было не на что.

    Впрочем, среди его друзей-приятелей особо буйных не было. Выпивали, разговаривали «за жизнь» без громкой музыки, как это бывает частенько в подобных ситуациях. Женщин он в свою квартиру не приглашал. Выпившие приятели, в основном из соседних домов, расходились задолго до полночи. Но, разумеется, при таком раскладе накопить сумму на какую-либо приличную вещь в квартиру или на что-нибудь из одежды было невозможно. Повезло, что ему еще досталась вполне пригодная бытовая техника и мебель из родительской квартиры. Он на Зинаиду не обижался, желал ей и ее детям только добра, но общение с ней свел до минимума. Мыться и стирать теперь ходил к старшей сестре.

    Понятно, что его далеко не презентабельный образ не привлекал женщин, они не воспринимали его как потенциального партнера. Впрочем, он и сам не спешил обзавестись новой семьей. Памятуя о своем высшем образовании и глубоко в душе лелея надежду, что еще пробьется наверх, на своих коллег женского пола посматривал горделиво, свысока. Все эти продавщицы, кассирши, фасовщицы ему явно не пара.

    Впрочем, встретив как-то в городе Людмилу, он был вынужден отметить, что его бывшая неплохо выглядит Хорошо, что в тот день он был одет в чистое, побрит.

    — Чего это ты без лошади, прешь на себе покупки? — спросил он с ходу, имея в виду большие сумки в ее руках.

    — Машина в гараже. Иногда полезно и пешком пройтись, — улыбнулась она, пристально всматриваясь в его лицо, явно отмечая на нем перемены не в лучшую сторону, и, наверное, самой себе дивясь, чего она в нем такого когда-то нашла, за что полюбила.

    — Как Иринка?

    — Нормально, учится.

    — Ну привет ей передавай.

    Он поспешил уйти, но вдруг остановился, окликнул Людмилу:

    — Я вот что хотел сказать. Если этот твой, ну, муж, захочет Иринку удочерить, я против не буду.

    Жена молча кивнула, как будто и не ждала от него ничего другого. А он потом долго вспоминал ту встречу и те слова, которые ненароком вырвались у него. Это же было отречением от собственного ребенка. Зачем он так сказал? Словно кто за язык тянул. Покрасоваться решил, мол, проживу без вас? Тем более, что от алиментов Людмила давно отказалась. А он супругу ее, ни разу его даже ни видя, получается, доверил свою дочь. Нет, не доверил, а просто отдал: «Забери, мне без надобности».

    Мысль устроить семейную жизнь изредка его посещала. Да и сестра Алла намекала на это не раз, но женой его должна стать непременно красавица, умница, никак не хуже Людмилы, а еще лучше, чтобы и помоложе. Пусть позлится, покусает локотки. Мы тоже не лыком шиты. О том, что такая кандидатура ему не по зубам, он и не подозревал, витая в облаках и воспринимая себя прежним молодым, энергичным, перспективным. Чего там говорить, а соперниц у Людмилы было тогда немало, как же она, наверное, радовалась, вытянув счастливый билет, но только радость та была быстротечной.

    С Татьяной, новой вечерней техничкой, прежнюю уволили за прогулы и низкое качество уборки, он как-то случайно оказался в бытовке наедине.

    — Чай будешь? — предложил девушке, моющей под краном руки.

    — Спасибо, дома попью.

    — А что, дом близко?

    — На автобусе четыре остановки.

    — Тебе в центр?

    — Да.

    — Значит, по пути. Мне в твою сторону. Выбросить чего-нибудь нужно?

    — Мусор в коробках возле входа, если не трудно.

    — Ерунда. Собирайся. На улице ждать буду.

    Был конец мая, первые теплые денечки, но к вечеру опускалась прохлада. Татьяна, худощавая, в легкой ветровке, в джинсах, с заплетенными в косу волосами, напоминала школьницу-старшеклассницу, и только строгое выражение ее лица выдавало возраст.

    Остановка пустовала.

    — Похоже, автобус только что отчалил, — заключил он.

    — Наверное, — расстроилась она.

    — Не переживай, скоро подойдет следующий. Или сильно торопишься? А мне вот торопиться некуда. Один живу. А ты с родителями?

    — Нет, — глядя в сторону, откуда должен был появиться автобус, произнесла она, — родители меня из дома попросили. Угол снимаю у бабули.

    — А чего они так? Наверное, плохо себя вела? Она пожала плечами:

    — Сказали, как Горькому, идти в люди.

    — Чего, чего? — не понял он.

    — Ну, Максиму Горькому, писателю, дед в свое время сказал, мол, нечего тебе у меня на шее висеть, не медаль, а иди-ка ты в люди. Вот и мне сказали что-то подобное.

    — Лихо. Ездить тебе сюда далековато.

    — Ничего, сейчас вечера уже светлые, и здесь я временно, а основная работа рядом с домом, в общем, там, где живу.

    — А основная это где?

    — Сестрой по уходу.

    Автобус подошел, он махнул ей на прощание. Татьяна уехала, а ее образ остался с ним. Грустные глаза, вымученная улыбка вызвали у него чувство жалости, желание помочь этой попавшей, похоже, в какой-то жизненный переплет девушке. Вернувшись домой, и, выпив по привычке бутылку пива, он впервые за последние месяцы критично оглядел себя в зеркало. Глаза впавшие, волосы давно просят стрижки, футболка несвежая, протертая в нескольких местах. А штаны? Спортивные шаровары с вытянутыми коленками в масляных пятнах. Как же он так опустился? Неудивительно, что и чай Татьяна с ним пить отказалась, побрезговала, наверное. «Но ничего, ничего, все поправимо». Он вспомнил о том, что у него где-то лежат еще вполне приличные джинсы. Раньше они были ему тесноваты, но сейчас, наверное, впору. Джинсы нашлись на верхней полке антресоли плательного шкафа и подошли идеально. Он даже с удовольствием повертелся в них перед трюмо, окинув себя взглядом победителя. Мужчина в полном расцвете сил. Осталось побриться, привести в порядок руки.

    Если раньше он радовался каждому стуку в дверь, то в этот вечер потушил верхний свет, включил бра, задвинул шторы. «Если сегодня кого-нибудь принесет нелегкая, — решил он, — не открою. Скажу: спал. А завтра... Завтра приведу ее сюда».

    Он был тогда уверен на сто процентов, что она согласится. «Нет, не завтра, — прикинул он свои возможности, — а послезавтра. Утром он заскочит в парикмахерскую, а сегодня нужно нагреть воды и мало-мальски обмыться. А завтра прибраться в квартире, а то испугается и сбежит. Белье постельное сменить тоже нужно. А на что? Один комплект и тот рваный. Ничего, денег у Аллы займу до зарплаты. Да, где-то была рубашка неплохая». Рубашка отыскалась, и не одна. Давно стиранные, еще в родительской квартире, они лежали кучкой, мятые, в комоде. Утюг, которым он уже сто лет не пользовался, к счастью, работал. Управившись с делами, поглядел на часы: полпервого. Только бы не проспать! А спать он любил. Как он любил спать. Точнее, не спать, а, проснувшись, валяться в постели, мечтая о будущем. Мечты были разные: и о том, как он разбогатеет нежданно-негаданно, найдя, например, чемодан с деньгами, и поедет тогда на море, на котором в первый и последний раз был первоклашкой. Или купит крутую тачку и помчится через всю матушку Россию в город, где учился. Позвонит однокурсникам, отрекомендуется, мол, так и так трубим сбор в нашей любимой кафешке.

    Бесплодные мечтания... Если бы хотя бы одно из своих желаний он воплотил в реальность. Хотя бы одно. Но завтра. Нет, послезавтра он заманит Татьяну сюда. Постой, а зачем она тебе? Она же совсем молоденькая, наверное, чуть старше твоей дочери. Зачем она мне? Мне незачем. Это я ей зачем-то нужен. По глазам вижу, что нужен. И как это я забыл... Когда же она к нам устроилась? Месяц назад, больше? Пожалуй, месяц. И все словно пыталась заговорить со мной. Всегда так вежливо здоровалась. Он еще думал, что она дочка одной из тех, кого он называл про себя тетками, а, оказалось, нет.

                                                                     * * *

    Интуиция его на этот раз не подвела. Когда он утром появился в магазине в новом обличий, посвежевший, помолодевший, благоухающий, то вызвал восторг даже у кассирши Евгении, обычно весьма скупой на эмоции.

    — Ты сегодня ваще, — сделала она большие глаза, — молоток.

    Не менее удивленно восприняла его и заведующая, когда он зашел в ее кабинет с просьбой выдать новую спецодежду:

    — На эту уже смотреть стыдно, не то что носить.

    — Конечно, — легко согласилась она, протягивая новый синий халат. — А ты чего такой нарядный нынче?

    — Почему нарядный? — ответил он вопросом на вопрос. — Обычный вид. Вот если бы я в троечке, да при галстуке. А это, — он пожал плечами, дескать, не понимаю, что тут особенного.

    — Всегда бы так, — похвалила заведующая, женщина далеко немолодая. Благодаря ее доброте, он и держался в магазине, несмотря на многочисленные «косяки».

    Конечно, опытные женские сердца обмануть трудно, и хорошо знавшие его коллеги не особо верили в то, что перемена будет долгой, но Танюшка, увидев его, расцвела в улыбке. Добрая душа, еще не потерявшая веру в то, что человек способен измениться к лучшему, она буквально светилась от радости из-за произошедшей с ним перемены. Конечно, ей в голову не приходило, что всему виной она.

    — У тебя, что сегодня день рождения? — поинтересовалась девушка, когда они вновь в конце рабочего дня оказались наедине в подсобке.

    — Ага, согласился он. — Чай будешь?

    — Спасибо, нет.

    — Опять нет? Опять спешишь?

    — В-общем-то, да.

    На этот раз они шли на остановку не как прошлым вечером: она впереди, а он сзади. Нет, теперь они шли рядом, шли вместе, и он сердцем чувствовал это единение. Автобус подошел быстро. Татьяна, войдя в салон, села на свободное место у окна и помахала ему на прощание, одарив многообещающей улыбкой.

    «Кажется, план сработал, — подбадривал он себя, — все у нас получится». Впервые за последние месяцы он пришел домой без пива и сразу же принялся за уборку. Когда он толком убирался уже и не помнил. Первым делом отчистил плиту, оттер мало-мальски чайник, перемыл скопившуюся грязную посуду, вынес мусор. Мусор пошел выносить поздно, чтобы ни с кем не столкнуться ненароком во дворе. Не дай Бог опять кто-нибудь привяжется. Этого никак нельзя было допустить. Как и накануне спать лег далеко за полночь, но с чувством исполненного долга, в чистую постель. Для большего впечатления не мешало бы и окна помыть, а то совсем грязные: он их и не расконопачивал почти два года, с тех пор как поселился тут. По части утепления окон он был не мастер, никогда этим не занимался, Зинаида обещала прийти помочь, но... Сестра много чего обещала, по-видимому, только чтобы разъехаться: и мыться он к ним будет приходить, и стираться. А в последний момент забрала себе даже старый обеденный стол. «Ты себе новый купишь, а этот я на даче поставлю», — заявила.

    Сон не шел, все думалось о Татьяне. Доверчивая. А может у нее парень есть? Нет, пожалуй, нет. Если бы было так, наверное, встречал бы с работы. Хотя кто его знает. Может и есть какой-нибудь мозгопудритель. А ты? Ты не для того, чтобы мозги попудрить стараешься?

    Не для этого же самого? Ответь себе честно. Ответить себе... А что отвечать? Поживем — увидим. Не только от меня все зависит, но и от нее тоже. От нее еще больше. Впрочем, ты уже сейчас считаешь, что она тебе не пара. Сестра по уходу... Сказала бы прямо, что няня. Нахватались красивых слов. Нет, останавливаться он уже не хотел. Будь что будет.

                                                                    * * *

    Утром перед уходом на работу он, не смотря на то, что в квартире было сравнительно прохладно, отопление уже отключили, оставил форточку открытой: пусть квартира проветривается, опять он вечером порядком здесь накурил. «Так, — дал себе обещание, — завязываю дымить в комнате». Критически окинул свое жилье. Конечно, тут ремонт нужно делать, мебель менять, но... теперь уже поздняк метаться, как говорит молодежь. Вечером, вечером он приведет ее.

                                                                       * * *

    Татьяна спала, отвернувшись к стене, а он, умиротворенный, лежал рядом, боясь пошевелиться, боясь спугнуть свое везение. План сработал: она пришла, она осталась, и она останется и будет с ним, они привезут ее вещи сегодня же. Он был доволен своей легкой победой, оказывается, не так много усилий и понадобилось, чтобы уговорить молодую женщину. Но эта легкая победа все-таки немного и тревожила, потому что Татьяну он почти не знал. Кто ведает, а вдруг эта простенькая с виду особа возьмет да выкинет какой-нибудь фортель? Вот же рассказывал ему сосед по прежнему местожительству, как вляпался в некрасивую историю. Во время пребывания своей супруги в больнице на сохранении сосед познакомился с весьма привлекательной девицей и отправился к той в гости с ночевой. А утром девица, весьма продвинутая по юридической части, зафиксировала у нужного врача, что было якобы со стороны мужчины насилие, и пригрозила написать заявление в милицию. Знакомому ничего не оставалось делать, как только расплатиться за проведенную ночь весьма кругленькой суммой, дабы избежать скандала. Особо боялся товарищ праведного гнева со стороны тестя с тещей. Впрочем, та девица, наверняка, знала, что с пьяного мужика есть что стрясти, может, сам хвалился под влиянием градусов, а что взять с него, простого подсобного рабочего продуктового магазина?

                                                                      * * *

    Татьяна поселилась в его квартире. Едва среди продавцов прошел слух, что они встречаются, она уволилась, объяснив причину тем, что нашла лучшее место. Она уходила рано утром, возвращалась поздно вечером, но встречать себя не разрешала. Он и не знал даже толком, где она работает, полагая, что в горбольнице. На его вопросы Татьяна прямо не отвечала, стараясь перевести разговор на другую тему. Только по воскресеньям после обеда она бывала дома. Несмотря на занятость, навела в квартире порядок. Окна, наконец, были помыты и покрашены. Она даже уговорила его на небольшой ремонт. Ее знакомая штукатур-маляр довольно быстро замазала все имеющиеся огрехи на потолке и стенах, а после побелила. Татьяна взяла отгульные дни, помогала женщине. Во что обошлась побелка, она не призналась, сообщив, что это ее оплата за проживание.

    — Ты мне ничего не должна, я и так счастлив, что ты со мной, — заметил он.

    Она, словно не слыша его слов, пообещала: «После батареи и полы покрашу».

    Чем дольше жила Татьяна с ним, тем больше появлялись в ее голосе начальствующие нотки. Она категорически запретила ему курить в квартире, выговаривала, что ручища пахнут табаком. Но ее выговоры не шли ни в какое сравнение с теми, которые ему в свое время делала Людмила. Та была постоянно недовольна всем и всеми, кто ее окружал, Татьяна же просила и убеждала. И он выслушивал ее, склонив в знак согласия голову. Она тоже не обижалась на его редкие замечания или советы, а если с чем-то не соглашалась, то спокойно объясняла свою точку зрения.

    Приятели, которые раньше заходили раздавить бутылочку, теперь сами собой отпали. К его удивлению, малообразованная, по его мнению, нянечка, приносила ему и сама с удовольствием читала «Аргументы и факты», порой делая такие комментарии к статьям, от которых он не переставал удивляться. Вместо мыльных опер или «Дом-2», которые обычно смотрела его старшая сестра, она предпочитала канал «Культура» или спортивные программы.

    — Слушай, — как-то попытался он заговорить с ней, — ты что-то шибко умная, а такая бедная. Не поменять ли тебе работу?

    — Например?

    — Ну, не знаю. Можно пойти же на какие-нибудь курсы.

    — Учиться что ли? — она некрасиво сморщилась. — Мне пока моих знаний хватает. Сам-то что не учишься, что в магазине застрял?

    — А мне куда? У меня уже есть высшее образование.

    — У тебя? — она не поверила.

    — Я серьезно.

    — Ой, ну умеешь ты играть на публику.

    — Да ничего я не играю, — обиделся он. — Что я совсем не произвожу впечатления умного человека? Совсем-совсем?

    Он выдвинул нижний ящик шкафа, протянул диплом:

    — Пожалуйста.

    — Ничего себе, — она смотрела на него с восхищением. — Инженер-энергетик. Да... Значит, не зря я на тебя внимание обратила, чувствовала, что есть в тебе что-то такое.

    — Ты обратила внимание? — укоризненно покачал он головой. — Это я обратил, а ты вообще смотрела на меня как не стену.

    — Неправда, Я всегда чувствовала, что ты человек интеллигентный. Разве не так?

    — Наверное.

    — А почему не устроишься по специальности?

    — Кто возьмет? Сразу как-то не сложилось. Когда я институт окончил, в стране такое началось. Предприятия закрывались, зарплаты не было, продуктов тоже, жена пилит. Ну и выпивал я, честно признаюсь.

    Татьяна сочувствующе кивнула.

    — Но теперь-то можно попробовать поискать что-нибудь. Ты же еще молодой.

    — Молодой-то молодой, но забыл уже все.

    — Вспомнишь. Раньше знания какие давали, не то что сейчас.

    — Раньше? Откуда тебе знать, что было раньше? Ладно, посмотрим, — ответил он неопределенно.

    Тот разговор из головы, конечно, не выпал. Он и сам давно подумывал, что нужно сменить место работы. Ему, имеющему склонность к спиртному, лучше было бы держаться подальше от винно-водочных изделий, чтобы и на глаза лишний раз не попадались. Но пока получалось все наоборот, а в такой обстановке трудно не соблазниться. Хотя и придерживался строгого правила: в своем магазине никогда не покупал ни водки, ни пива, но разве их нельзя было найти в другом месте?

    Татьяна всегда готовила завтрак: жарила омлет, варила каши, изобретала какие-то салаты. Это напоминало то, что обычно готовила его мать, и от того уже с утра поднималось настроение. А если настроение приподнятое, то и смысла нет поднимать его искусственно, с помощью спиртного. По воскресеньям Татьяна затевала какой-нибудь пирог: то с рыбой, то с яблоками, то с капустой. Однажды аккурат к такому пирогу заявился в гости его старый добрый друг детства, одноклассник Серега Сверлин с коробкой конфет, банкой кофе и с неизменной гитарой. Серега, по кличке Сверло, в свое время учился в музыкальной школе, занимался по классу фортепиано, потом освоил гитару и был постоянным участником школьных концертов. Учителя полагали, что он станет музыкантом, но, удивив всех, Серега поехал в Москву и окончил геологический. Теперь Сергей жил в Питере, преподавал в вузе, мотался с экспедициями по всей стране. В родной город, тем более летом, заглядывал редко.

    — Серега, Бог ты мой! — они обнялись. — Как ты меня нашел?

    — Как? Тут же все наши рядом, ты же в том же районе живешь, где и учился.

    — Какими судьбами, Серега? Проходи.

    — Женька, сестренка, замуж выходит наконец-то, думал все, останется в старых девах, но обошлось.

    Татьяна, увидев его приятеля, собралась, было уйти, но он остановил, познакомил.

    — Вы тут сидите, а я сейчас в магазин, отметим встречу, — предложил он. Но Серега, протестуя, замахал руками:

    — Не нужно ничего. Я за рулем. Есть чай, конфеты, пирог.

    Татьяна, опасавшаяся, что появление школьного друга может повлечь за собой пьянку, облегченно вздохнула, услышав Сережин отказ.

    — Рассказывайте, ребята, как жизнь?

    Он больше молчал и спрашивал. Татьяна старалась найти предлог, чтобы уйти на кухню и не мешать приятелям. Серега, конечно, как всегда не мог не спеть. И они с удовольствием слушали его. Татьяна даже пыталась подпевать, что Сереге явно импонировало.

    — А вы случайно сами не играете? — вдруг обратился Сергей к Татьяне.

    — Она? — он хмыкнул. — Какой из нее игрок?

    — Ты чего? — Серега укоризненно посмотрел на него и, совершенно убежденный в Таниных музыкальных способностях, протянул ей гитару:

    — Спойте.

    Ему стало чуточку не по себе, когда увидел, как Татьяна спокойно приняла гитару и также спокойно, как будто только и делала, что играла на ней с утра до вечера, провела по струнам:

    — Не боишься, что растрою?

    — Не боюсь.

    — Вот это да, — не успел он окончить фразу, как Татьяна, уже взяла аккорды:

    — Ты, как я поняла из Петера и геолог?

    Сергей кивнул.

    — Тогда, — она сделала небольшую паузу, снова провела по струнам и запела не слышанную им ранее песню:

                                          Над Петроградской твоей стороной

                                          Вьется веселый снежок.

                                          Вспыхнет в ресницах звездой озорной,

                                          Ляжет пушинкой у ног.

                                          Тронул задумчивый иней

                                          Кос твоих светлую прядь.

                                          И над бульварами линий

                                          По-ленинградскому синий

                                          Вечер спустился опять.

    Далее Сергей с Татьяной пели вместе:

                                          Снег, снег, снег, снег,

                                          Снег за окошком кружится.

                                          Он не коснется твоих сомкнутых век,

                                          Снег, снег, снег, снег.

                                          Что тебе, милая, снится?

                                          Над тишиной замерзающих рек

                                          Снег, снег, снег.

    Он в какой-то миг почувствовал себя лишним в этой компании, и, наверное, если бы не знал хорошо Серегу и не гулял на его свадьбе, то даже приревновал бы к нему Татьяну. Но девушка, спев один куплет, замолчала и протянула гитару хозяину. А он, выражая свои чувства, зааплодировал от восхищения.

    — Все что ли? — удивился Сергей. — Но вы, барышня, даете. Очень, очень меня удивили.

    — Меня не меньше, — вставил он.

    — Ты где училась петь? — продолжил Сергей, не обратив внимания на его замечание.

    — Нигде.

    — Самородок, значит.

    Татьяна с загадочной улыбкой посмотрела на него, мол, знай, что мы тоже не лыком шиты.

    Школьный друг посидел еще немного, собрался уходить, он пошел провожать.

    — Слушай, — заговорил одноклассник на лестнице, — представляешь, а мне говорили, что ты совсем спился. Надо же такое трепать про человека. Как я рад, что не поверил. Жена у тебя хорошая.

    — Да не жена она мне, — сразу отрекся он. — Так живем.

    — Она кем работает? Преподает?

    — Преподает? — он чуть не засмеялся. — Сестра по уходу, правильно сказать нянечка.

    — Странно, при ее-то данных. Ты давно с ней знаком?

    — Без году неделя.

    — Ясно.

                                                                          * * *

    Все попытки хоть как-то разговорить Татьяну, что-то узнать были бесплодными. Ну, не следить же за ней в самом деле. Умела она как-то легко уйти от прямых ответов. Вроде и открытая она, и общительная, а о себе почти ничего. Вещи у нее с собой только летние. Когда они ездили за ними, она без него поднималась в квартиру, в которой жила якобы с какой-то бабулей. По сотовому она при нем ни с кем не разговаривала, и ей никто не звонил, хотя сообщения иногда, он видел, получала и отправляла сама.

    Ее присутствие, несомненно, радовало его, все-таки в квартире теперь был относительный порядок. Татьяна, как и обещала, покрасила двери, батареи, уговорила его постирать у сестры шторы из комнаты, а на кухню купила новые тюлевые занавески. Он тоже проявил инициативу: присмотрел новую клеенку на стол, отремонтировал звонок у входной двери, починил, наконец, свой сотовый, забросил на него деньги, так что теперь днем они изредка перезванивались.

    Слова Сереги о том, что он спился, сильно задели самолюбие. Выходит, в глазах бывших знакомых он предстает эдаким алкашом. Конечно, он предполагал, что мнение о нем не самое лучшее, но чтобы вот так, что совсем уже пьянчужка последний, не подозревал. Наверняка, и женушка бывшая постаралась ославить, и сестрица младшая свою лепту внесла. Надо же было ей оправдать как-то свой неравный размен с ним. Впрочем, они все: и сестры, и он, несмотря на перемены, продолжали жить в одном районе недалеко друг от друга, рядом с родной школой, возле дома, где прошло их детство. Наверное, это был не лучший вариант для него, потому что все тут давно друг друга знали, а потому и слухи передавались быстро.

    Пустяки, Серега теперь оправдает его в глазах общественности, опровергнет всякие сплетни, расскажет, какая замечательная у него подруга. Конечно, если посмотреть правде в глаза, то, конечно, нет дыма без огня. Он чувствовал, что может снова сорваться. Временами и отремонтированная квартира, и чистое белье, и непустующий теперь холодильник и даже то, что теперь у него оставались до зарплаты деньги, которые можно было прикладывать, начинали тяготить. Хотелось, как прежде беззаботно пообщаться с приятелями, посидеть с ними на лавочке возле подъезда, выпить бутылку-другую пивка с сушеной рыбкой, но прекрасно понимал, что при первом же подобном случае потеряет Татьяну Она не Людмила, хотя и не грозит, но чувствовалось, терпеть не станет. А, с другой стороны, торчать в четырех стенах каждый вечер, ждать ее с работы тоже надоело. И вдруг:

    — А почему мы никуда не ходим вместе? — поинтересовалась она как-то за ужином.

    — А куда идти? — спросил он, скривившись в улыбке, — на дискотеку? И когда? Ты занята, устаешь.

    — Можно просто прогуляться к реке, например. Люди же гуляют. Вечером прохладнее, у реки воздух свежий.

    — А твоим родным мы на глаза не попадемся? Или подружкам?

    — А при чем тут это?

    — Не знаю, как, например, твои родители отнесутся к тому, что ты живешь со мной? Вдруг начнут отношения выяснять.

    — И что ты не сможешь меня защитить?

    — Смогу, если твой отец не чемпион мира по боксу. Но вообще-то я стараюсь по возможности решать проблемы мирным путем, без кулаков.

    Она вздохнула:

    — Да, дела. Ладно. Во-первых, я совершеннолетняя и могу жить, где захочу и с кем захочу. Во-вторых, им, я тебе уже говорила, все равно, где я. Жива и ладно.

    — Так ты и до меня с кем-то жила?

    — Я же тебе рассказывала, что жила у бабушки, угол снимала.

    — Но ведь у тебя до меня был мужчина? Чего скрывать?

    — Был, но давно. Я не спрашиваю, сколько женщин у тебя здесь было, это твое право.

    — У меня здесь кроме тебя никого не было.

    — Ладно, скажи лучше, что тебе со мной стыдно на людях появляться, потому что я в твоих глазах простая техничка.

    Он ничего не ответил, но, убирая со стола, все-таки она вновь зацепила его:

    — Спать со мной не стыдно, а по улице пройти стыдно. А когда я у тебя еще не жила, когда ты ходил неухоженный, мне с тобой было не стыдно.

    Конечно, он знал, что у нее не первый, но ее искренняя стеснительность говорила в пользу того, что до него она постоянно с мужчиной не жила. Может, случилось ей уступить кому-нибудь по глупости или по большой привязанности.

    — Я не могу понять, — он повысил голос, — тебе от меня что нужно? Чтобы я тебя в жены взял? Это? Так и говори прямо. Хватит уже воспитанием заниматься. Живешь и живи. А не нравится...

    — Извини, — сразу сбавила тон Татьяна, — я просто думала, почему бы нам не сходить куда-нибудь. Я со следующей недели пойду в отпуск на основной работе, ненадолго, две недели возьму. Так что буду занята только вечерами, в воскресенье полдня, а в субботу выходной будет. Займусь окнами. Пора уже их затыкать.

    — Ладно, не обижайся, — стал оправдываться он, понимая, что чуть не перегнул палку. — Знаешь, я, пожалуй, в среду тоже попрошу отгульный, отцу семьдесят лет бы было, может, на кладбище съездим?

    — На городское?

    В городе было два кладбища, одно старое в черте города, другое подальше.

    — На городское.

                                                                          * * *

    В среду он проснулся поздно. Татьяны уже не было рядом, а с кухни доносился давно забытый, но такой знакомый запах. Да, это же блины!

    — Вставай, лежебока, завтракать будем, — Татьяна присела на диван, — ты с чем блины любишь: с маслом или со сметаной?

    — Все равно. Я вообще блины люблю.

    — А чего раньше молчал?

    — Откуда я знал, что ты умеешь их печь? Не хотелось ставить в неловкое положение. К тому же для них сковорода нужна особенная.

    — Особенная? У тебя есть чугунная.

    — Да? А я когда переехал, растолкал все куда попало.

    — Холостяк ты, одним словом. Подожди, я еще научу тебя стряпать.

    — Ничего себе! А если я не захочу учиться?

    — Как это? — она легонько ущипнула его за руку. — Как это не захочешь?

                                                                     * * *

    Татьяна как обычно захватила свою сумку, направилась к двери:

    — А что с собой ничего брать не будем? — удивился он.

    — В смысле? — не поняла она.

    — Ну, блины, конфеты, колбаски может? Надо же помянуть на кладбище. По дороге зайдем в магазин, возьмем вина.

    — Никакого вина, — произнесла она тихо, но строго. — Усопших поминать надо, а не пропивать. И на могилках не положено трапезу устраивать.

    — Извини, не знал. А почему сразу таким тоном?

    — Потому что ты ищешь повод для выпивки.

    — Ищу, — упавшим голосом признался он.

    Она обняла, посмотрела в глаза:

    — Я понимаю, что трудно, но постарайся. Я с тобой, я помогу. Ты же сильный, ты справишься. Правда?

    — Да. Я постараюсь. Но с пустыми руками как-то все равно не принято.

    — А мы цветы купим, гвоздики.

                                                                      * * *

    Могилы родителей нашел не сразу. Вроде помнил, куда идти, и похоронены-то они были возле самой дороги, а как переменилось все за четыре года, пока он здесь не был. Рядом с дорогой уже шел ряд новых захоронений. Несколько раз они проходили вперед, потом возвращались назад, пока она не позвала его: «Иди сюда. Кажется эта?» Да, она не ошиблась. При виде родительских могил ему стало стыдно. Зря он взял ее с собой, надо было пойти одному. Могилки родных, поросшие густой травой, выглядели совершенно заброшенными. Оградка, окружавшая их, давно проржавела, только кое-где на ней проступали следы серебрянки. Памятник у отца в виде железобетонной плиты сильно покосился, надпись была еле заметна, но фотография выглядела как новая. По этой фотографии, он был здорово похож на отца, она и узнала могилу. Могила матери вообще была без памятника. Поставленная на ней временно деревянная крашенная тумбочка сгорела во время пожара, который случился на кладбище прошлым летом.

    Татьяна прошептала что-то про себя, перекрестилась, протянула ему цветы.

    — Да, растили, растили нас родители, а мы... — голос его дрогнул.

    Она догадалась, что он хотел сказать, предложила:

    — Оградку в субботу покрасим? Он согласно кивнул, добавил:

    — Траву я попрошу Зинаидиного мужа скосить, у них бензокосилка есть. А может и нас сюда заодно подвезет.

    Возвращались молча. Он вспоминал родителей, размышлял, отчего так вышло, что не сложилось у него добрых отношений с сестрами. Вот у Сереги с Женей совсем по-другому, а мы все время врозь. Даже памятник матери который год поставить не можем.

    — А у тебя здесь никто из родственников не похоронен? — спросил просто так, чтобы нарушить тягостное молчание. — Можно навестить.

    — Нет, — она покачала головой, — здесь знакомый только, но он далеко лежит, почти в самом конце. Я, наверное, и не найду сразу.

    — А кто такой? — поинтересовался он.

    — Парень один. Утонул три года назад.

    — По пьянке?

    — Нет. Он из командировки возвращался, а рейс задержали. Лето, жара. А рядом толи речка, толи озеро какое-то. Ну, они и решили искупаться. Он не один был. Место незнакомое. В общем, нырнул и все.

    — Женат был?

    — Нет, собирался. Девушка его вроде ребенка ждала. Они рядом с нами по соседству жили.

    — Да, жалко. Молодой совсем. А мой отец едва на пенсию вышел, шестьдесят один было и буквально через неделю приступ. Подозревали аппендицит, а вскрыли — онкология. Если бы, говорят, не вскрывали, может еще протянул, а так... Ну, и мама вскоре.

                                                                                * * *

    Оградку пришлось красить в воскресенье: в субботу накрапывал дождик. Обновленная она смотрелась совсем иначе и хоть немного скрашивала убогий вид заросших могил.

    На обратном пути он отправил Татьяну домой, а сам отправился к Зинаиде.

    Поднимался к сестре на четвертый этаж злющий. Свояк так и не подъехал, траву не скосил, хотя и обещал. «Совсем обнаглели, — думал он, — чужой человек красит оградку родителей, а они даже пальцем не пошевелят».

    Зинаида была дома одна. Открыла дверь с выражением явного неудовольствия, на голове тюрбан из полотенца, по-видимому, в очередной раз решила сменить цвет волос.

    — Ну, проходи, чего стоишь? Откуда тащишься? — поинтересовалась она и поджала губы.

    Он хотел сделать замечание, что могла бы и ласковее брата встретить, не так часто бывает, но сдержался.

    — С кладбища еду. Оградку покрасили с Татьяной. А что, твой благоверный собирается траву на могилах скосить? Где он?

    — А фиг его знает, — Зинаида равнодушно пожала плечами, убавив звук орущего на всю квартиру телевизора, — умотал куда-то по делам. Я его не пасу.

    — Слушай, — горячился он, — я в среду на кладбище приехал. Стыдобень. Памятник у отца покосился, у матери вообще могила пустая. Давайте сложимся на памятник.

    — Ой, ой, ой, какие мы деловые, — запричитала Зинаида, — ты раньше-то где был? Кому памятник нужен? Тебе? Ты и ставь. Алка, что думаешь, хоть копейку даст. Во, — она показала кукиш, — а у меня лишних денег нет. За девчонок плачу: то кружки, то секции, то в школе поборы разные. Нет у меня лишних денег, — заключила она.

    — Да ты что, Зина, как нет? — возмутился он, — я смотрю: вы и окна пластиковые вставили, и двери межкомнатные сменили.

    — Ну и что с того? Дались тебе мои двери? В кредит все это, каждый месяц выплачиваю. Ты мне лучше скажи, какого водяного ты с этой техничкой связался, с пацанкой?

    — Никакая она не пацанка, ей двадцать два года скоро.

    — Двадцать два, двадцать два, — передразнила она,— а тебе-то дураку все тридцать пять.

    — Слушай, — поднялся он с кресла, в которое было присел, — прекращай обзываться, за языком-то следи, как маленькая, ей Богу.

    — Ой, какие мы культурные, глядикось, прям профессор. Это ты как маленький. Вместо того, чтобы родным племяшкам помочь или о дочери вспомнить, эту деваху содержишь. Ты думаешь, что ей нужен? Да она до тебя уже, наверное, не с одним жила. Где ее родители? Ты бы своей дочери позволил с дяденькой чужим жить? А я бы своим никогда! Ты ее еще у себя пропиши, — советовала Зинаида, уперев руки в бока, — и квартплату за нее вноси. Татьяна, Татьяна, — закривлялась она, — после захочешь выгнать, да не сможешь. Фиг она куда пойдет с насиженного места.

    — Ладно тебе, — остановил он, — это мое дело.

    — Мое, твое. Вот найдет себе другого, помоложе, побогаче, какую песню ты тогда запоешь? Человека не знаешь, а селишь у себя. Может, она вообще какая-нибудь аферистка?

    — Сама ты аферистка, — отмахнулся он со смехом от подозрений сестры. — А тебе я итак помог: и большую часть денег отдал, и почти все, что от родителей осталось ты забрала, что сюда, что на дачу. Не так разве? А сколько я вам помогал, пока ты в декретном отпуске сидела, а твой орелик не особо спешил семью обеспечить? Алле вообще ничего не досталось, а ведь и ее доля в квартире была. И вообще у тебя муж хорошо сейчас получает, свекровь со свекром помогают.

    — А ты чужих денег не считай!

    — Да идите вы лесом! — опять начал злиться он и решил, что лучше уйти.

    Не попрощавшись, закрыл дверь, но вернулся, нажал на звонок:

    — Ну, чего еще?

    — Учти, трава на могилках на твоей совести.

    — Да хватит уже, поняла я, командир нашелся.

                                                                           * * *

    Домой вернулся взвинченным. Татьяна, открывшая дверь с улыбкой, встретив его недобрый взгляд, поторопилась уйти в комнату, а он не поспешил за ней. То сидел на кухне, пил чай, то выходил на площадку смолил одну за другой сигареты. «Выпить бы, выпить, — назойливо сверлило в голове, — грамм сто хотя бы. Сестренки, сестрички, родные души, язви их в корень. Хороши что одна, что другая. Алка уже успела натрепать Зинаиде про Татьяну, иначе откуда бы она узнала? А говорила: «Не общаемся!». Заговорщицы. Всегда я для них лишним был, как бельмо на глазу. И родители нас тоже между собой все делили. Дочи мамины, сыночек — папин. А чем они Татьяны лучше? Да она по сравнению с ними хотя и моложе, а куда хозяйственнее: и приготовить, и убраться может. Необразованная. А у них самих-то что? Какое образование? У одной курсы продавцов, у другой вообще ничего. Только за счет мужей и выезжают. Лентяйки. И Зинаидин мужик только языком трепать готов, да денежки в кубышку складывать. Должность получил за счет тестя. Отец сам на пенсию, а его на свое место отрекомендовал. Вылез из грязи в князи, и потом в квартире их пристроился, а не может времени выбрать на кладбище съездить, хотя машина под боком. «Больше, если траву не скосят, к ним не пойду! — решил он. Племяшек жалко. Ничего доброго от такого папаши не видят... Впрочем, не мне судить, сам хорош, — прервал он свои рассуждения, загасив окурок.

    Татьяна уже спала или делала вид, что спит, отвернувшись по привычке к стене. Он осторожно выдвинул нижний ящик шкафа, в котором под бельем лежали документы и деньги. Денег, впрочем, было не так много, тысяч двадцать, но хоть что-то скопил за последние месяцы. Он взял три тысячи, положил на журнальный столик. Завтра нужно вернуть Алле долг, а то, как идет, так и забывает захватить деньги. И племянников нужно бы поздравить с началом учебного года.

    Утром они проспали: накануне Татьяна забыла включить будильник. Соскочила, принялась готовить завтрак, убирать постель.

    — Ну, ты-то чего поднялась? Спала бы, что я сам чайник не поставлю? — урезонил он ее, в душе радуясь, что она хлопочет ради него. Нет, не зря говорят, что утро вечера мудренее. Вчерашней злости как не бывало: небо чистое, солнце приветливое.

    — Повезло ребятишкам в День знаний, такая чудесная погода, — заметила Татьяна, заваривая чай. — Помню, когда я пошла в первый класс такой день был дождливый, хмурый.

    — А у меня этот день из памяти совсем вылетел, только по фотографии знаю, что вместе со мной Зинаида в школу тоже тогда заходила и даже за партой сидела рядом. Она вообще таким хвостом была. Ну, ладно, я побежал. Вечером к Алле зайду, надо племяшек поздравить с началом учебы.

    — Ты там смотри это...

    — Не беспокойся. Ой, опять забыл...

    Он вернулся в комнату взять со стола деньги, но там было пусто.

    — Татьяна, — позвал он, — а ты куда деньги убрала?

    — Какие?

    — Три тысячи, я вчера на столе оставил, приготовил специально.

    Он проверил карманы, может, уже взял и забыл в спешке, но карманы были пусты. Он растерянно смотрел на застывшую Татьяну:

    — Где деньги? — произнес он раздраженно.

    — Я не знаю. Может, упали.

    Она заглянула под стол, под диван, подняла испуганное лицо:

    — Нет. Ты точно здесь оставил?

    — Да что я не помню что ли? — злился он, — уже половина девятого, на работу опоздаю. Куда они делись! Скажи честно, ты не брала?

    — Зачем? У меня свои есть.

    — Есть? Где они у тебя есть?

    — Я на счет кладу, а книжка у заведующей в сейфе.

    Она взяла со стула свою сумку, раскрыла кошелек:

    — На, но у меня только полторы.

    — Не нужны мне твои деньги, мне мои нужны!

    — Ну, подожди, — просила она.

    Но он вышел, хлопнув дверью. Однако, не успел покинуть двор, как окликнула Татьяна:

    — Постой, постой!

    Волосы растрепаны, смеется сквозь слезы:

    — Вот деньги, под подушками были. Я когда постель убирала, подушки второпях на стол сунула, а когда обратно складывала, сдвинула, по-видимому, вместе с деньгами.

    — Долго придумывала?

    — Что? — не поняла она.

    — Решила вернуть? Типа нашлись?

    Он взял деньги и пошел, не оглядываясь:

    — Да ты что? — догнала она его, — не веришь мне?

    — Ладно, — ему не хотелось выяснять отношений на людях, — верю, иди, я позвоню.

    Он вышагивал хмурый, сердитый, а мимо него, рядом с ним, навстречу ему спешили нарядные школьники и школьницы с яркими букетами, с новенькими портфелями и ранцами. Шли не менее торжественные мамы и папы, ведя за руки первоклашек. «Сеять разумное, доброе, вечное» торопились учителя. Первый день осени...

                                                                          * * *

    Он не позвонил, а она беспокоила несколько раз, но он не брал трубку, а после вообще отключил телефон. После работы отправился к Алле отдать долг и заодно узнать ее мнение о случившемся. Алла, увидев деньги, сразу же подобрела:

    — Ты мыться или так?

    —Так.

    Со свояком Борисом поздоровались, обменялись привычными «Как дела?». Муж Аллы высокого роста, крепкий, широкий в плечах, был человеком замкнутым. В доме всем заправляла Алла.

    — А племянник где? Сегодня последний учебный год в школе начал?

    — Болтается где-то, — ответила Алла беззаботно.

   Вышедшая на кухню племянница поздоровалась:

    — Привет!

    — Привет! А ты в каком классе уже?

    — В восьмом.

    — Поздравляю.

    Он протянул ей тысячу:

    — Держи, это вам с Эдькой на мелкие расходы.

    — Спасибо.

    Она приподнялась на носочки, поцеловала в щеку.

    — Садись с нами ужинать, — пригласила сестра. — Или тебя дома накормят?

    — От чая не откажусь.

    На столе к добавке к нехитрым блюдам появилась бутылка водки и три стопки.

    — Я не буду, — отказался он.

    — Ну, как хочешь, — не стала настаивать Алла, — а мы с Борисом по сто грамм для храбрости. Да? За сынулю, за дочурку. Кстати, твоя где?

    — В университет поступила, на математический.

    — Надо же!

    Он тянул чай, ждал, пока останется с Аллой наедине, хотел посоветоваться на счет Татьяны. Но время шло, сестра с мужем выпили уже по третьей. У сестры глаза посоловели, появилась глупая улыбка. У свояка, как и обычно в таких обстоятельствах, развязался язык, и он начал анализировать политику президента и правительства. Ждать было бессмысленно.

                                                                       * * *

    Шел медленно, представляя сцену объяснения. Он предложит ей уйти, а она, скорее всего, не захочет, будет упрашивать, клясться в своей честности. Зря он все это затеял. Жил себе тихо и мирно и мог бы и дальше жить, так нет, захотелось женской ласки. Вот теперь и расхлебывай.

    Не увидев в окнах квартиры света, облегченно вздохнул. Может, сама собрала вещи и ушла. Так было бы проще. Хотя, кто знает, возможно, сидит без света, телевизор смотрит. А если она ушла, прихватив твои деньги? Вспомнив о деньгах, сразу же прибавил шаг, звонить не стал, открыл дверь своим ключом. Тишина. Включил свет: обуви ее нет, на вешалке, где обычно висела ее ветровка — пусто. Прошел в комнату: никого. Деньги были на месте. Не верилось, что все так просто вышло. Пришла легко и ушла также. Такое только в кино бывает. А ключи? Ключи лежали на кухонном столе, на тетрадном листке. Возможно, что-то хотела написать, но не стала. Впрочем, запись была: маленький вопросительный знак и больше ничего. Значит, захлопнула дверь и ушла. Он включил телефон и вздохнул с облегчением: сообщений не было. Можно было праздновать победу. Но радость исчезла, а появились сомнения. А что, если и в самом деле получилось все так, как она сказала? Он взял подушки, переложил на стол, потом сдвинул на диван. Да, деньги были с краю, и если она все это делала машинально, а она торопилась, потому что проспали, то могла и не перекладывать эти злополучные подушки, а просто сдвинуть со стола на диван, тогда все сходится. Но почему же тогда она ушла? Если права, то должна была остаться, доказать. Он сидел в раздумье. Стоит ли пытаться вернуть ее обратно? Может к лучшему, что все так закончилось?

    Нет, нехорошо получается. Он обещал перезвонить, но нужно было сделать это днем. А что если сказать, что телефон разрядился, что только сейчас вернулся. Он набрал номер: вне зоны доступа.

                                                                               * * *

    Чувство вины не покидало его. Утром он перезвонил, но результат был тот же. Возможно, она заблокировала его номер? Попробовал позвонить с чужого, та же история.

    А в квартире многое напоминало о Татьяне: свежевыкрашенные батареи и двери, чистые законопаченные окна и приготовленный ею брусничный морс. К концу недели он не выдержал, отпросился у заведующей и поехал в горбольницу в отдел кадров. Надеялся, что встретит Татьяну уже у входа на территорию больницы, но чуда не произошло. Инспектор по кадрам после предъявления им паспорта с пониманием его выслушала, проверила базу данных. Сергеевой Татьяны Николаевны в них не числилось.

    — Это точно?

    — Конечно. Весь персонал зарегистрирован, тем более вы говорите, что работает здесь давно. Нет, у нас такой нет и не было. К сожалению, ничем не могу помочь.

    На обратном пути в киоске он взял две бутылки пива покрепче. Первую выпил сразу же, едва закрыл за собой дверь в квартиру, вторую тянул медленно; мелкими глотками, уставившись в экран телевизора. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал. В ушах звучали другие слова: «Я с тобой, я помогу. Ты же сильный, ты справишься. Правда?».

                                                                       * * *

    Заведующая ушла в отпуск, вместо нее осталась ее заместитель Галина Дмитриевна, грубая, любящая покомандовать.

    — Это зачем здесь? Это почему сюда? — только и слышалось целый день.

    Он с усмешкой наблюдал за тем, как меняет власть человека. К нему замечаний не было, хотя и очень хотелось Галине Дмитриевне придраться, но не получалось. Продавцы притихли, даже в отсутствии покупателей переговаривались строго по делу, ничего личного. И все-таки в конце месяца его лишили премии.

    Он вошел в кабинет заведующей без стука:

    — Я не понял, ваша светлость, — начал он с порога, — за что меня лишили премиальных?

    — Что? — произнесла Галина Дмитриевна возмущенно, отрывая голову от бумаг, а сидевшая рядом с ней бухгалтер попыталась его урезонить:

    — Ты что ввалился? Мы тут считаем.

    — Считают они, как у нас копейки жалкие отобрать. Так скажете или нет, за что премии-то лишили?

    — Меньше выпьешь, — Галина Дмитриевна поднялась из-за стола, презрительным взглядом измерила его с головы до ног:

    — Я не обязана отчитываться. Иди, не мешай работать.

    — А я не прошу заботиться о том, сколько мне выпить и чего! — парировал он в ответ. — Я хочу, чтобы мне платили честно. Понятно? И не только мне, но и им, — он показал в сторону торгового зала.

    — Выйди отсюда, я сказала, — Галина Дмитриевна потянула его за рукав, пытаясь выпроводить из помещения, но он вырвал руку.

    — Слушай, — угрожающим тоном произнесла она, — или ты сам уйдешь или я милицию вызову. Залил глаза.

    — Вызывай. Я, между прочим, трезвый. И всегда на работе был и есть трезвый. Это любой подтвердит.

    — Ох, уж так и подтвердит. Да ты и трезвый как пьяный. Это твоя тетушка, или кем там она тебе приходится, тебя покрывала, а я не собираюсь. Иди, а то уволю по статье, сам знаешь, какой, мало не покажется.

    — Испугала! Ну и увольняй.

    — И уволю, уволю!

    Но он уже уходил, снимая с себя на ходу халат:

    — Да я сам заявление напишу, идиотка! Последние слова, по-видимому, окончательно вывели Галину Дмитриевну из себя, она догнала его на крыльце, крикнула вслед:

    — Не нужно мне твое заявление, я без него от тебя избавлюсь!

    Галина Дмитриевна исполнила свои угрозы. То, что он ушел с работы за несколько часов до окончания смены, квалифицировала как прогул, и уволила его с такой формулировкой, что без великого блата найти место было почти невозможно. Месяца два он сидел без работы. Деньги, как ни экономил, закончились, и тут-то и поступило предложения от знакомого Бориса потрудиться на лесозаготовках. Алла отговаривала. Он и сам не очень-то рвался в зимнюю тайгу, но другого выхода для реабилитации не было.

    — Подай на нее в суд, — предлагала сестра, — тем более, что ты был трезвым.

    — Бесполезно, все там схвачено и за все заплачено, — отнекивался он, — и кто пойдет подтверждать мою трезвость? Они все ее боятся: Александра Евгеньевна, прежняя заведующая, вот-вот на пенсию уйдет, а Дмитриевна первая кандидатура на эту должность.

                                                                         * * *

    Там, на лесозаготовках, в студеный январский день он и отморозил себе ноги. Пока оказали помощь, пока доставили в больницу, было уже поздно. Первое время он не мог смотреть на свои обрезанные почти до колен ноги. Потом смотрел и плакал. Плакал от боли, от безысходности. Иногда ему снилось, что он идет по улице, идет твердыми шагами размеренно, неторопливо. Порой ему казалось, что ноги на месте, он чувствовал их.

    Когда приходила Алла, он тоже плакал и просил ее не отдавать его в дом инвалидов. Он обещал бросить курить, обещал отдавать ей всю свою пенсию, а также деньги, которые они смогут выручить от аренды его квартиры. Впрочем, Алла появлялась крайне редко, иногда под хмельком, с отеками под глазами. Вполголоса, дабы не привлекать внимание его соседей по палате, жаловалась на безденежье, на Зинаиду, которая собирается со своим семейством сматывать удочки, и выходит, все заботы о нем лягут на нее, Аллу. Значит, ей придется бегать по всем инстанциям, чтобы выхлопотать ему пенсию. А для этого, она уже наслышана, сотни всяких бумажек надо собрать. Жаловалась, что у Бориса стал ниже заработок. Жаловалась, что дочка вместо того, чтобы учиться, связалась с парнем, лет на пять ее старше. От жалоб Аллы ему становилось не себе. Он радовался, когда сестра входила в палату, но как только начинались слезливые речи, он хотел, чтобы она поскорее ушла. Никаких передач Зинаида не приносила, так какое-нибудь печенье и пару яблок. Даже белье чистое на смену он не мог от нее дождаться. Кое-как упросил закинуть деньги на телефон.

    Позвонил бывшей супруге, постарался, как можно спокойнее поведать о том, в какое положение попал и просил ничего не сообщать дочери. Ему хотелось выговориться, но лимит не позволял. Однако Людмила, все-таки не такая уж она у него была плохая, прервала разговор, спросив, в чем он нуждается, и пообещала прийти. В отличие от Зинаиды Людмила явилась с полными сумками, в которых были и домашние заготовки, и фрукты, и чистое белье, и свежие газеты, и книги, и даже небольшие презенты врачам и санитаркам, которые ухаживали за ним. Теперь, наблюдая за работой санитарок, он нередко вспоминал Татьяну, вспоминал со светлой грустью, стыдясь той злобы, которую испытал в тот день, когда пропали деньги. Думал о том, какую трудную ношу несут на себе эти женщины за мизерную зарплату. И при этом больные порой капризничают, кричат, некоторые и матерятся даже. С врачами и с медсестрами вежливые, а санитарку, не случись, как ему вот так лежать, и за человека не считают.

    О дочери Людмила рассказывала скупо: учится хорошо, есть молодой человек. О своей личной жизни умалчивала, но и по одежде, и по выражению глаз можно было легко догадаться, что все у нее на высоте.

    Людмила выслушивала его, не перебивая, кивая в знак согласия, ни разу не попрекнув за прошлое. Ему было удивительно, что в этой спокойной, уверенной в себе женщине ничего не осталось от той вечно ворчащей, всем недовольной, какой он знал ее раньше. Неужели обстоятельства могут так изменить человека? Выходит, могут. И получается, что в каждом из нас есть и доброе, и злое, но только не всегда появляются благоприятные условия для их проявления. Разве думал он, что будет плакать от простого доброго слова или участливого взгляда в свой адрес? Или разве предполагал, что так его охватит чувство безысходности, такого уныния, что жить не захочется. Точнее, хочется, но страшно, страшно жить! Боже! Как ему страшно! Что ждет его за пределами больницы после выписки? Конечно, в палате душно, надоели бесконечные капельницы, уколы, перевязки, осмотры, анализы, надоела больничная еда. И все-таки здесь он законно занимает предназначенное ему место и может попросить и даже потребовать определенного ухода. А там? Как он будет мыться? Чем питаться? Сестра, если и возьмет его к себе не больно-то разбежится помогать, потому что даже за близким, родным человеком ухаживать нелегко, боишься его обидеть неловким движением, взглядом. Он хорошо это запомнил с тех пор, как болела мать, а следом за ней отец. Но они были немощны в силу возраста, а он? Он совсем еще молодой, а уже калека.

    В который раз он прямо спрашивал у Людмилы, как поступить: отправиться ли в дом инвалидов или к сестре, но не получал определенного ответа. Людмила говорила намеками, догадываясь, что ему хочется жить у сестры. И все-таки в одно из посещений высказала ему свое мнение:

    — В доме инвалидов ты будешь на равных со всеми, мне так кажется. Там людей со сложными и запутанными судьбами хватает. Наверное, тяжело находиться среди них, но, с другой стороны, ты знаешь, что ты не универсален в своем горе.

    Потом, я как-то видела в городе Аллу, она же совсем опустилась. Зубов передних нет, какой-то обтерханный пуховик, на ногах стоптанные сапожки. И при этом не работает. Прости, но твои сестры никогда хозяйками не были.

    Раньше бы он, заговори она о сестрах в подобном тоне, повелел бы ей тут же замолчать, а теперь готов был слушать горькую правду.

    — Не понимаю одного: твоя мама так хорошо готовила, а они ничегошеньки не умеют. Алла, когда еще Эдик маленьким был, как-то спрашивает меня, как манку варить, сразу ли сыпать крупу в холодное молоко или ждать, когда оно закипит. Но она же старше меня. Или в парикмахерскую уйдет, сынишку на меня со свекровью оставит, и пропала почти на целый день. А он грудной, плачет.

    И палатный врач, и сосед по больничной койке, который не однажды видел Аллу, были единодушны с Людмилой.

    — Ты то пойми, — твердил ему сосед, осанистый мужчина с проницательными карими глазами, — сестра твоя не одна живет, а с мужем и с детьми. Будь она одна, приняла бы, уважила, глядишь. А муж ее, ребятишки, племянники твои, они-то как? С кем-то из них в комнате разместишься. Ведь так? А они к тебе за все это время не объявились ни разу.

    Врач утверждал, что в доме инвалидов за ним будет нужный уход, а если понадобится, то и лечение.

    — Так-то оно все так, — рассуждал он, — все правильно, но согласиться на инвалидный дом, значит вычеркнуть себя из общества родных людей. Впрочем, судя по всему, это уже случилось. Он уже остался за бортом, опоздал на поезд. Никто кроме Людмилы и Аллы к нему не приходит. Друзья-приятели бывшие только приветы передают, также и бывшие коллеги по магазину, а младшая сестрица укатила куда-то в Самару, даже не навестив его, и, не оставив адреса.

                                                                              * * *

    Людмила уже почти уговорила его согласиться на дом инвалидов, умом он понимал, что так будет лучше, но за несколько дней до выписки появился Борис с племянником. У Эдика при виде дяди слезы навернулись на глаза.

    — Ты это, к нам тебя отвезем, — только и сказал Борис, — все-таки родные, надо помогать.

                                                                                * * *

    В первое время все шло неплохо. Его определили в комнату с племянником. Жалостливый, общительный Эдик проникся к нему сочувствием и всегда был готов помочь, несмотря на подготовку сначала к выпускным, а потом к вступительным экзаменам. Алла добилась для него бесплатной коляски, и постепенно с помощью сестры он освоил ее, стал легко передвигаться по квартире. Алла ради него даже записалась в городскую библиотеку и теперь брала ему книги на дом. Борис помогал ему мыться и отмечал, что жена с появлением брата в квартире стала проявлять интерес к кухне. Пенсию он целиком отдавал Алле, оставляя себе небольшую сумму, часть которой просил сестру закинуть на телефон, а часть отдавал Эдику на карманные расходы. Курить, как и обещал, наконец-то, бросил.

    — Слушай, дядька, — предложил Эдик, — а может нам купить приличный компьютер, я помогу тебе его освоить, проведем Интернет и будешь студентам контрольные делать, курсовики. А что? Учебники я могу тоже в библиотеке брать. Ты же в математике, физике здорово шаришь, позавидовать можно. Опять же зарядка для ума.

    Идея показалась заманчивой. А почему бы и нет?

    — Поживем-увидим.

    — Ловлю на слове, — заметил племянник.

    По сотовому он никому не звонил, только изредка бывшей супруге. Спрашивал про дочь. И время от времени набирал телефон Татьяны, хотел попросить прощения за все. Почему-то он был уверен, что Бог наказал его именно за то, что тогда он так стремительно поспешил уйти от нее. Испугался, поверил намекам Зинаиды. Если Татьяна что-то и скрыла от него, значит, на это была какая-то причина. И, скорее всего, со временем она бы ему открылась. Но он тогда стремительно скрылся, и вот расплата: теперь не убежишь.

    А ему, привыкшему к общению, к новым впечатлениям не сиделось без дела.

    — Слушай, — высказал он сожаление Эдику, — наверное, женщине в моем положении было бы проще.

    — Почему?

    — Ну, она могла заняться вязанием, например.

    — Вязанием? Интересная мысль. И в принципе осуществимая. Если бы я был знаком с кем-нибудь, кто мог научить тебя вязать, то пригласил бы к нам дать тебе уроки мастерства. Можно и по книжкам, наверное, обучиться, но азы-то должен преподать кто-то.

    — Верно.

    Эдик поступил на экономический, но как-то быстро разочаровался и в специальности, и в группе.

    — Чужой я там. Нужно было мне со своими идти на строительный или что-нибудь по связи выбрать. А здесь... Во-первых, в основном девчонки, во-вторых, все такие типа крутые, знаешь. Одеваются дорого. Разговоры всякие только о поездках за границу, о тусовках разных. А я что? Я Москву-то и то только по телевизору видел. Подработку пытался найти, но со временем сложно. Если ночь отрубил, то на лекции точно или уснешь, или не поймешь ничего.

    — Да, — соглашался он, — но ты доучись все-таки первый курс, а там, может, втянешься. Поначалу всегда нелегко.

    Но Эдик упрямо гнул свою линию. Он не хотел идти на компромисс, посчитал, что сначала отслужит в армии, а там видно будет.

    Ни Борис, ни Алла противиться не стали.

    Едва за Эдькой, подарившему ему на прощание свой плеер с наушниками, закрылась дверь, отношение к его пребыванию в доме изменилось на противоположное. Первой против него восстала племянница Инга. По-видимому, пользуясь случаем, она решила поселиться вместо общей залы в комнате брата, а для этого нужно было «выкурить» оттуда непрошенного родственника. Инга, которую Эдик, в отличие от родителей умел поставить на место, начала с того, что демонстративно вставала из-за стола, когда он приближался к нему на коляске или не садилась до тех пор, пока он ел. Если Алла готовила какую-нибудь пищу по его просьбе, Инга тут же это блюдо определяла как недосоленное или пересоленное, или недоваренное или пережаренное и отказывалась есть.

    — Обойдусь хлебушком и водичкой, — вздыхала она трагично.

    Однажды Алла, не выдержав, дала девчонке затрещину кухонным полотенцем. Та заревела и, закрыв лицо руками, бросилась в ванну, заперлась и сидела там битых полчаса.

    — Ну что с ней делать? — нервно вопрошала сестра, — как сдурела. Тут за Эдика переживаю, как он и что, и тут же эта кобыла бесится.

    Как-то днем, задремав, услышал разговор сестры с дочерью. Алла говорила тихо, почти шепотом, в чем-то убеждая Ингу, а та, перебивая, твердила свое:

    — Пить нужно было меньше. Где его дочь? Пускай его к себе забирает. Из-за него мне подружек даже неудобно в гости звать.

    Он вздрогнул: речь шла о нем. Лежал, боясь выдать, что проснулся. Потом специально заскрипел кроватью, спор прекратился.

    Алла вошла, потупив глаза:

    — Ты вот что, — заговорила она неуверенно, теребя поясок халата, — Мы Ингу в нашу спальню переведем, будет с тобой через стенку, а сами в зал. Девчонке, знаешь, хочется свою комнату.

    — Мне в принципе без разницы, вы здесь хозяева. Без того вас стесняю.

    Он думал, что все пойдет правилу: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но ошибся. Едва Инга перебралась со своим нехитрым скарбом в родительскую спальню, как тут же почти каждый день к ней стали наведываться подружки. Когда одна, когда две, а когда и больше. Раньше они тоже приходили, но сразу же из прихожей попадали в зал, а теперь шли через всю квартиру мимо его комнаты, с любопытством поглядывая на дядьку в инвалидной коляске. Так что дверь в комнату на время их прихода он вынужден был закрывать. Инга тоже закрывала к себе дверь, но тонкая перегородка была плохим звуковым изолятором, а потому включенная племянницей на всю громкость музыка, девчоночьи шутки и смех, обсуждение одноклассников и одноклассниц, учителей были той информацией, которую он не хотел, но вынужден был принимать.

    Время от времени Алла разгоняла сборища, призывала девчонок заниматься уроками, а не болтовней, но тишина устанавливалась ненадолго, а потом все повторялось по новой. Помня слова о том, что Инге неудобно за него перед подругами, он не покидал комнату, пока они не уходили. А порой хотелось и чаю теплого попить, и посмотреть по телевизору интересную передачу. В первое время от девчоночьих визгов и хихиканий он спасался плеером. Надевал наушники и погружался в мир радиопередач по каналу «Россия» или пытался читать книгу, не обращая внимания на шум за стеной. Однако вскоре последовала череда неприятностей: сначала на плеере кончились батарейки, а позже перегорела лампочка в плафоне. Казалось, пустяк. Но Алла сказала, что купит батарейки через пять дней на его пенсию и лампочку тоже.

    — У тебя же в зале в люстре несколько штук, выкрути оттуда и вставь сюда, всего-то и делов, — предложил он.

    — Как я вставлю? — Алла явно косила под дурочку. — Плафон, видишь какой, его откручивать нужно, я не умею. Борис придет — сделает.

    — Да что его там откручивать? Отверточкой маленькой шурупы чуть ослабить и все. Уже решила и плату за электроэнергию на мне экономить? — усмехнулся он.

    Алка обиделась:

    — Вот возьми и ослабь.

    — Ты же знаешь, что я не могу.

    — А я тоже не могу!

                                                                                * * *

    В то утро они были с сестрой вдвоем. Едва расписавшись в ведомости о полученной сумме, и распрощавшись с доброжелательным сотрудником пенсионной службы, он протянул все деньги сестре:

    — У меня к тебе несколько просьб, — сказал он, как можно мягче, — купи, пожалуйста, батарейки, лампочки, денежку забрось мне на телефон и леденцовой карамели грамм триста. Хорошо?

    — Без проблем, — пообещала Алла, убирая деньги в боковой карман сумки.

    — Конфет каких-нибудь кисленьких возьми: «Барбарис» или «Дюшес». Сделаешь, сестричка?

    — Ладно, ладно, — согласилась она.

    Алла с такой готовностью произнесла: «Ладно, ладно», что он спокойно отправился к себе в предвкушении скорой возможности послушать радио и поговорить по телефону с Людмилой и, конечно, с нетерпением ждал момента, когда освободит от обертки карамель, вкус которой уже чувствовал во рту. Но не тут-то было. Прошел час, два, а Алла словно прилипла к экрану, приканчивая вторую пачку «Бабушкиных семечек». Он не выдержал, поинтересовался:

    — Ты в магазин сегодня собираешься?

    — Я?, — она нехотя оторвала глаза от телевизора, повернулась к нему, — а чего мне туда переться?

    — Куда переться? — упрекнул он, — магазин у тебя во дворе.

    — Ой, не ори, пожалуйста, — попросила Алла лениво, махнув в его сторону, словно отгоняла надоедающую муху или жужжащего комара. — Куда торопиться? Инга придет из школы, схожу.

    — Инга? Да твоя Инга может в девять вечера заявиться. Мне что опять сидеть в потемках?

    — Да хватит уже! — крикнула Алла, вставая.

    — Хватит? Нет, не хватит! — злость кипела в нем со страшной силой и искала выхода. Он схватил первое, что попало под руку — блюдце, наполненное шелухой, и бросил его об пол так, что оно разбилось вдребезги, шелуха разлетелась по паласу.

    — Ты что с ума сошел? — Алла кинулась собирать осколки.

    — А ничего, — орал он, скомкав на груди футболку. — Достали все, устал. Перережу вены, лучше сдохну, чем так.

    Решив выполнить свое намерение, он направился на кухню и, выдвинув ящик стола, в котором хранились ножи, выхватил первый попавшийся, но влетевшая Алла попытались отобрать нож:

    — Ты что делаешь?

    — Уйди, — тянул он нож к себе, — уйди, сказал, не хочу жить, не хочу!

    Пытаясь вырваться, задел сестру лезвием по пальцам, показалась кровь.

    Вид ее крови напугал его и, бросив нож на пол, он сжал кулаки, заплакал.

    — Успокойся, успокойся, — утешала его сестра, откатывая подальше от ящика с ножами. — На-ка воды, на... Ну, что ты, — говорила она ласково, а саму трясло от случившегося, — я же тебя не хочу одного оставлять. Я же вот этого самого и боялась.

    Она обмотала пальцы бумажной салфеткой, подняла пораненную руку вверх, затрясла кистью:

    — Говорят, так быстрей заживает, так быстрей. Давай я тебе помогу лечь.

    Он согласился, но не мог успокоиться. Перед глазами стояло бледное лицо сестры, ее окровавленные пальцы... Проснулся от громкого смеха в комнате племянницы.

    — А она его вот так, вот так, — повторял весело девичий голос. Рядом на тумбочке появилась настольная лампа. Здесь же, не без радости, увидел он батарейки, упаковку карамели «Взлетная», свежий номер «Аргументов и фактов» и чек о закинутой на сотовый сумме.

    Об инциденте сестра, судя по поведению Бориса и Инги, ничего им не рассказала, но через несколько дней у коляски чудесным образом отвалилось колесо, а крепление, на котором оно держалось, бесследно пропало. Благо, что он успел заметить неполадку до того, как сел в коляску. Он, конечно, догадывался, чьих рук это дело. Переговорить по сотовому с Людмилой тоже не получилось: телефон сел, а он не смог найти зарядное устройство, по-видимому, его тоже спрятали. Теперь передвигаться по квартире приходилось самым постыдным образом: на четвереньках. Обстановка накалялась. Ни Инга, ни Борис с ним вообще не общались, и он старался не выползать из комнаты, когда они были дома. Как-то утром, когда они были с сестрой вдвоем, Алла, по-видимому, решив, что он спит, отправилась принять душ. Он как можно тише прокрался на кухню, выдвинул ящик с ножами: пусто. Поискал телефон сестры в надежде позвонить Людмиле, поздравить дочь с днем рождения, но не нашел: предусмотрительная Алла носила его теперь повсюду с собой.

    Нужно было что-то делать. Но что? Ждать, когда из армии возвратится племянник? Это еще девять месяцев И кто знает, каким он вернется? Может, с черствым сердцем и черствой душой? Хорошо еще, что документы на квартиру предусмотрительно отдал Людмиле.

                                                                               * * *

    Уснул он рано, у Инги еще горел свет, Борис покашливал, похоже, на кухне. Уже в который раз он видел себя во сне в каком-то незнакомом полутемном подъезде. Ему нужно идти наверх, и он начинает подниматься по крутой узкой лестнице без перил. Он еще прежний, он еще крепко стоит на своих двоих, но все равно, опасаясь упасть, старается держаться поближе к стене, опирается на нее рукой. И вот площадка, переход на следующий лестничный марш, но площадка тоже совсем узкая и тоже без перил, и он останавливается, не рискуя сделать следующий шаг, потому что боится сорваться вниз...

    Он открыл глаза. Какой странный повторяющийся сон. Может быть, надо было отбросить страх и шагнуть, и переломилась бы судьба? Каким образом? Сестра, Борис, Инга изменили бы свое отношение? Нет, такое не возможно. Правы были и Людмила, и врач.

    — Алла, — позвал он сестру, — но, по-видимому, его не услышали.

    — Алла, — еще раз повторил он погромче. — Что же, видимо, придется разговаривать утром, только бы хватило сил.

    Но в комнату, когда он уже и не ожидал, в накинутом на ночную рубашку халате, вошла Алла:

    — Ты звал?

    — Присядь, мне кое-что нужно тебе сказать.

    Он не стал зажигать свет, так в потемках говорить было легче.

    Она села, промолвив недовольно:

    — Напугал. Только-только уснула, думала, случилось что.

    — А что может случиться?

    — Ну, мало ли, вдруг плохо тебе. Ты же раньше никогда так...

    Он молчал, собираясь с духом, и никак не мог произнести решение, которое она давно от него ждала, и не только она, но и Борис, и Инга, и Эдуард, наверное.

    Алла опять заговорила о наболевшем:

    — Я вот думаю почему мне так с детьми не везет? На Эдика такая надежда была, а он в армию ушел. Чего спрашивается? Другие, наоборот, косят всячески лишь бы не пойти, а он сам. А эта, — она показала на стенку соседней комнаты, — не знаю, что с ней делать. Ни меня, ни Бориса ни во что не ставит.

    — Ерунда, — постарался успокоить он, — пройдет у нее, это такой возраст.

    — Ты думаешь? — прошептала Алла с надеждой. — А если нет? У меня тут сердце на неделе прихватило. Хотела, веришь ли, скорую вызывать. И о тебе подумала: а что с тобой-то без меня будет? Что?

    — Я тоже об этом же самом думал не раз. Взвесил все. Мне в доме инвалидов лучше будет. Похлопочи, пожалуйста. Как место будет, я...

    Он не договорил, отвернулся к стене. Сестра подождала, словно боялась, вдруг он переменит свое решение, но он молчал.

    — Да, да, я похлопочу, конечно, — голос Аллы помимо ее воли, выдал радость. — А, помнишь, Зинка маленькая была, и заставляла меня качать ее на ночь? И вот я, бывало, качаю ее, качаю, а она: «Хорошо, Алла, качаешь, хорошо». А я спать хочу, сил нет никаких. Думаю: уснула наша ревешиха, так мама ее называла. У меня и глаза уже слипаются. А она так протяжно: «Плохо качаешь, Алла, плохо качаешь». Доставалось мне из-за нее. Случалось, я со школы, мать мне Зинку на руки, а сама на смену. А девчонки, мои одноклассницы на кружки во Дворец пионеров и просто во двор играть. А мне и уроки-то толком сделать некогда. Она же во все тетради, учебники лезла. А получу тройку, а еще хуже двойку и отец, и мать ругают. А Зинка кинула нас, — закончила сестра со слезами. — Ладно, ты спи. Я похлопочу.

                                                                             * * *

    Утром в комнату со словами:

    — Доброе утро! Поехали завтракать, — вошел Борис. Подхватил его, посадил в отремонтированное кресло Появившейся с недовольном лицом на кухне Инге Алла что-то шепнула на ухо, и та, приветливо улыбнувшись ему, села за стол, пожелав всем:

    — Приятного аппетита!

                                                                              * * *

    Дни тянулись за днями, весну сменило лето, лето осень, вот и пришло время лютой зимы, зимы, которая отняла у него ноги. В стране и в мире происходили значимые и не очень события. Теперь он был в курсе всех новостей: и научных открытий, и театральных постановок, и спортивных рекордов, и новых законов. А раньше он был так далек от этого. Хотелось поделиться с кем-нибудь своим мнением об услышанном, о прочитанном, но с кем? С соседом по палате стариком, к тому же, глухим по причине болезни, дедушкой Василием, можно было только переписываться. Точнее, Василий говорил, а ему приходилось старику писать на листочке крупно и разборчиво. А много писать он не любил. К тому же письменная речь совсем не такая как устная. В ней нет ни интонации, ни пауз, одни знаки препинания.

    Василий сам представился ему дедушкой, хотя годился только в отцы. Но сам Василий отрекомендовался ему именно так, рассказав, что дедушкой его первой стала называть молодая санитарка, которая работала, когда Василий только прибыл сюда.

    — Молодая была тут, аккуратная, а не то что эта грубиянка Варвара, которая так и сверлит глазюками. С ей ни поговорить, ни пошутить. А та хорошая была, добрая. Мне дома записку напишет и пока моет, я ей о своем толкую. Грамотная она была, педучилище окончила. А сюда почему попала? Дитя она прижила от жениха своего. Рассказывала, точнее писала, что замуж собиралась, заявление подано было, а жених под напором родителей передумал. Заявление забрал. И веришь из-за чего? Что она учительница. Ну, не учительница, а воспитатель. А все едино. Теперь неперспективно, видишь ли, детей учить. Ты представляешь? Жених-то ейный вскорости умер, случай был какой-то несчастный, кажется. Я уж подробности не помню. А родители и его, и ее помогать отказались. Она ребенка родила, а идти с мим некуда. Оставила в роддоме, сама слезами горькими плакала. Потом в детский дом, куда его поместили, устроилась работать, а сама какой-то угол снимала. Забвл, мальчишка у нее или девочка? А как уж она сюда устроилась, не знаю. Но как только жилье ей здесь дали, она ребенка сразу и забрала к себе. А теперь вроде как в саду работает в поселке. По первости, когда уволилась, ко мне нет-нет да заглядывала, а в последнее время давненько не заходила. Может, думает, что помер уже, а я еще жив, — засмеялся старик.

    Рассказ деда Василия он тогда пропустил мимо ушей. Что ему до чужих бед, когда сам оказался на последней станции под названием «инвалидный дом».

    Жизнь в интернате для инвалидов шла по заведенному режиму от завтрака до отбоя. Редкие события нарушали этот привычный порядок: иногда положительные, как концерт ребятишек из поселковой школы, иногда печальные: когда кто-нибудь из обитателей уходил в мир иной. Тогда обед был дополнен блинами, киселем и кутьей. В такой день он всегда вспоминал свое последнее посещение родительской могилки. Мучила совесть, что так и не поставил памятник матери и, скорее всего, уже не поставит.

    Обслуживающий персонал нет-нет, да касался темы Нового года, новогодних подарков, новогодних блюд. По телевизору и по радио то и дело напоминали о том, сколько дней осталось до праздника, но разве у таких как он бывают праздники. Праздником для него теперь были редкие звонки Людмиле. Точнее, Людмила звонила изредка сама, но говорили они о разном, совсем не обсуждая его теперешнее положение, словно этой проблемы вообще не существовало. Дочь тоже иногда брала трубку на пару минут. Но уже и за это он был им признателен, за то, что не отвергли совсем. С Зинаидой общались очень редко, она передавала ему приветы от знакомых, вздыхала, что никак не выберется навестить его, все-таки от города двадцать километров с лишним. Но деньги на телефон исправно забрасывала.

    Как-то по радио он услышал до боли знакомую песню. Первые слова успокоили, унесли в счастливое время:

                                          Тихо по веткам шуршит снегопад,

                                         Сучья трещат на огне.

                                         В эти часы, когда все еще спят,

                                         Что вспоминается мне?

                                         Неба далекого просинь,

                                         Давние письма домой.

                                         В мире чахоточных сосен

                                         Быстро сменяется осень

                                         Долгой полярной зимой.

    Вспомнился летний день, запах свежеиспеченною пирога в его квартире, Серегин смех, Татьяна с гитарой, ее голос. Он так и не решился удалить из памяти ее номер. Под воздействием песни, нахлынувших мыслей он машинально нажал на знакомые цифры. «Глупо, конечно, глупо искать дорогу в прошлое. Тем более, такому как ты, ведь по дороге нужно идти, а ты не сможешь. Что ты скажешь ей? Что любишь? А зачем ей любовь калеки?» И все-таки: «Снег, снег, снег, снег, снег над палаткой кружится...» Как всегда, вне зоны доступа.

                                                                                   * * *

    Дедушку Василия после завтрака понесло на разговоры. Вообще дед был большим оптимистом. Бывший наладчик машинного оборудования на швейной фабрике, потерявший слух после перенесенного несколько лет назад гриппа, пребывал с ним в палате только на время отсутствия сына. Тот трудился вахтовым методом и боялся оставлять отца, страдавшего провалами памяти, одного. При разговоре старик произносил слова, стараясь по выражению лица собеседника, уловить, понимают ли его. Сегодня Василию вспомнилась служба на Тихоокеанском флоте.

    — Это я подводником был, вот как, — дед время от времени прикасался к своей бороде, словно проверял, насколько гладко она побрита. Брился Василий станком ежедневно и тщательно. После бритья наливал на ладони тонизирующий лосьон и хлопал себя приятно пахнущей жидкостью по щекам.

    — Теперь порядок, — приговаривал дедуля с улыбкой, смотрись в зеркало. — Можно свататься. А чей ты это возиси с этой электрической? Я ее не жалую, — обращался он к нему

    — Так вот, — продолжал сосед, — флот — это особая статья. И лексикон особый. Я в отпуск приехал, бравый такой. Моряк, одним словом. Первый парень на деревне. Говорю сестренке младшей: «Принеси-ка мне, Анюта, баночку». Моя Анюта шкаф открыла, какую баночку спрашивает: «Двухлитровую или трехлитровую?» А мне смех. Баночка — это на флоте табуретка, значит. А ты где служил?

    Он подвинул листок, написал: «У меня была военная кафедра». Старик понимающе кивнул.

    Дверь приоткрылась. Медсестра Софья Георгиевна, просунув голову, убедилась, что никто не спит, объявила весело, глядя на него:

    — Принимайте гостей!

    Она посторонилась, пропуская вперед высокого широкоплечего коротко подстриженного парня в синем пуховике, в котором он не сразу узнал племянника.

    — Боже мой, Эдька! Я уже тебя не ожидал.

    Эдик наклонился к нему, сграбастал такими же длинными и сильными как у отца руками.

    — Вымахал, вымахал-то как всего за год. Раздевайся. Ты на чем добрался? Давно вернулся? Он, — показал глазами в сторону деда Василия, — глухой. Подвинув к себе листок, нацарапал старику: «Племянник Эдуард. Демобилизовался».

    Дед, надев очки, ознакомившись с написанным, направился к Эдуарду с протянутой рукой, тот поднялся навстречу:

    — С прибытием!

    — Вернулся позавчера, — отвечал Эдик, — меня товарищ привез, у него тут родственники живут в поселке. А ты, дядька, молодцом! Выходит, мои тебя сюда сослали? — проговорил он с сожалением.

    — Ничего. Мне здесь лучше, привыкаю помаленьку.

    — Не верю я, что ты привыкнешь. Что я тебя не знаю, тебе всегда на месте не сиделось, а теперь как привязанный. Слушай, мне ребята такую историю рассказали: у нас в городе в каком-то техникуме преподаватель был. Курил очень много. Заболела у него нога Тромбоз, что ли. Отняли ногу. А он курить не бросил. Вскоре отняли вторую. И парни, ученики его, что посильнее, приходили к нему утром домой, несли на руках из подъезда, усаживали в санки и везли в техникум, а потом обратно. Вот тебе и безногий.

    — Это в советские времена, наверное, было? Тогда люди образованные ценились, а сейчас что? С высшим образованием простыми работягами трудятся. Ты мне лучше скажи, что сам дальше делать собираешься?

    — Пока поработаю с батей.

    — А учеба? Мать переживает.

    — Учиться начну с осени, если поступлю. Я, дядька, решил в медицину податься. Хирург, например, из меня выйдет? А? — продемонстрировал он ему свои руки.

    — Ты что-то из крайности в крайность. Где экономика и где медицина?

    — Но почему из крайности в крайность? Я сразу хотел, но родители отговорили. А теперь созрел. Кстати, — перевел он разговор на другое, — мама тебе тут всяких разносолов отправила: огурцы, помидоры домашние.

    — Сама солила что ли? — не поверил он.

    — С Ингой на пару. Ингу я быстро в чувство привел, а то совсем разболталась. Кстати, а как мой плеер?

    — Работает. Ты, Эдик, меня так с ним выручил. Не представляю, что бы я без него делал.

    — А теперь я тебе еще один подарок привез: гирьки

    — Зачем?

    — Заниматься спортом под руководством врача. У меня тут и книжка с комплексами упражнений.

    — Нет, ну зачем они мне? — он сник, глядя на туман за окном.

    — Эх, дядька, дядька, — Эдик снова сграбастал его в свои объятия. — Вот что тебе скажу: я заметку читал в газете про бывшего военного. В таком же положении, как и ты, оказался. Только не одинок он был в своем несчастье. Протезы ему сделали, ходит, с тросточкой, но ходит своими ногами, можно сказать. Так что мы с тобой на моей свадьбе еще спляшем.

    — Если бы, — скептически произнес он, но предложение племянника задевало за живое, внушало надежду.

    Эдик посмотрел на часы:

    — Еще минут десять... Да, совсем забыл сказать. Мы же сюда женщину подвозили с мальчиком. Разговорились по дороге, она спросила, к кому мы едем, ну я назвал фамилию твою, имя. Аона так расстроилась, стала расспрашивать, что с тобой да как. Вы с ней, как я понял, в магазине вместе работали.

    — А как зовут ее? Как выглядит? — разволновался он.

    — Надо же, — Эдька хлопнул с досады ладонью по коленке. — Имя из головы вылетело. Тебя увидел и все... Кажется, Тоня.

    — А может Таня?

    — Слушай, может, Таня. Она твой номер попросила, говорит, что был у нее твой телефон, но потерялся. Она здесь в детском саду работает. Молодая, глаза светлые. Мальчика она одна растит, отец его утонул, что ли.

    — Утонул, говоришь? Вот о ком она тогда говорила на кладбище, — вспомнил он.

    — Что? — спросил Эдик.

    — Это я так.

    У племянника зазвонил телефон. Эдик поднялся, стал торопливо одеваться:

    — Побегу я, дядька, пора мне.

    — Помоги-ка мне в коляску перебраться, провожу до выхода.

    — Ты только не унывай, — просил племянник, — на права водительские сдам, будем мы с тобой на рыбалку ездить.

    — Спасибо, что навестил. Привет своим передавай.

                                                                                      * * *

    — Надо же, сколько событий сразу, — удивлялся он, возвращаясь в палату, — и Эдик, и гантели, и протезы какие-то. А ведь ему о протезах никто не говорил. Дорого, наверное, считают, что не по карману. И Татьяна, оказывается, где-то рядом с ним. А если придет, увидит его безногого? Нет, ни к чему это, все в прошлом...

    Взгляд остановился на принесенных племянниках пакетах. Надо же было и гирьки сюда притащить. Эдька, Эдька, вот выдумщик. С ним не соскучишься.

    Дед Василий спал, не сняв очки, уронив на грудь газету. Значит, никакая она не техничка, а Василий ему тогда о санитарке рассказывал... Выходит, это Татьяна была. И к нему она тогда поселилась. Почему? От безысходности? Но ведь если бы он ей был противен, разве бы стала с ним жить даже ради ребенка? Нет, не такой она человек, не такой. Другая бы на ее месте вообще от ребенка избавилась, а она... А он-то ходил перед ней гоголем, мол, подумаешь, техничка. Какой стыд! Да если бы даже и техничка, разве главное, кто человек по должности. Теперь-то он знал, что есть две категории людей: с душей и без, а не образованные и необразованные. Он ждал и боялся ее звонка. Что он ей скажет?

    Вскоре телефон завибрировал. Незнакомый номер.

    — Да.

    — Здравствуй, это Таня Сергеева. Ты помнишь меня?

    — Конечно, конечно, помню... Я обещал тебе перезвонить тогда и... — он забыл от волнения, что хотел сказать.

    — Я тоже тебе обещала.

    — Что? — насторожился он, боясь услышать что-нибудь неприятное, ведь преимущество было на ее стороне.

    — Что помогу. Только не отказывайся, пожалуйста.

    Он облегченно вздохнул. Говорят, от радости у людей вырастают крылья, а у него, казалось, выросли ноги. И были они сильными, крепкими, здоровыми. И мог идти он ими куда захочется.

    Ольга Пашкевич

                                                                         РАССКАЗЫ

                                                   «Молодка, молодка, молоденькая...»

    Зинаида Михайловна плакала во сне, от собственных слёз и проснулась. Несмотря на пятый час утра, сквозь плотные шторы пробивалось жаркое июльское солнце, что неудивительно: в Якутске летние ночи белые, светлые.

    Женщина закрыла глаза, надеясь вздремнуть, но не давал покоя недавний сон: привиделась ей лошадка, что исправно трудилась при детской инфекционной больнице. Зинаида устроилась в лабораторию больницы в конце шестидесятых годов, сразу после окончания медицинского училища, и ещё не успела привыкнуть ни к лошадёнке, ни к пожилому доброму конюху, когда лечебнице выделили дополнительную машину, а лошадку приказали списать и отправить на мясокомбинат. Конюх пошёл по инстанциям, просил, чтобы разрешили выкупить животное — хотел отвести в родное село неподалёку, но наверху просьбе не вняли.

    Проводить в последний путь выведенную из больничного двора любимицу вышел весь медперсонал. Многие подходили к лошади, гладили её, спокойную, не ведающую, в честь чего устроены такие проводы. Женщины плакали, а ребятишки — пациенты больницы с мамочками, до которых дошла печальная весть, грустно смотрели на происходящее из окон.

    Зинаида, выросшая в деревне, знающая, какая подмога лошадь в крестьянском хозяйстве, в тот день так сильно расстроилась, что на прибывшую вскоре машину и её водителя, лихого, симпатичного парня, смотрела как на врагов народа, хотя их вины в случившемся не было.

    «Надо же, столько времени прошло и вдруг вспомнилось! — удивлялась Зинаида Михайловна. — И не просто вспомнилось, а со слезами. Сколько их, таких лошадок, в ту пору по всей стране было пущено под нож? А была ли в том необходимость? Ведь грех же, наверное, так поступать с бессловесной животиной?»

    Сердце женщины билось учащённо: шестидесятисемилетняя Зинаида Михайловна ощущала себя той самой лошадкой-трудягой, на смену которой пришла неодушевлённая машина. Не сегодня завтра и саму Зинаиду, находящуюся пока в очередном отпуске, могла ждать отставка. Причина не в её возрасте или здоровье (за последние восемь лет Зинаида Михайловна ни разу не брала больничный), а в том, что она не владеет компьютером. Женщина бы и рада его освоить, но кто бы научил, а без знания, как пишут сокращённо, ПК ей не пройти курсы повышения квалификации и, соответственно, предстоящей аттестации.

    Раньше в лаборанты молодёжь особо не рвалась, тем более в детское отделение. Непросто брать кровь у маленьких детей: тут тебе и крики, и слёзы каждое утро... Поначалу Зинаида Михайловна надеялась, что адаптируется к этому, но нет, не привыкла. Жалко ей деток, а что делать? Без анализов как лечить? Врачу же необходимо точно знать, есть ли улучшение или нет. Сейчас, когда условия по сравнению с прошлыми изменились: не надо стерилизовать те же иглы, пробирки, на помощь пришла аппаратура, — место лаборанта стало востребованным.

    Конечно, её, отличника здравоохранения, просто так не уволят, но ведь надо соответствовать требованиям, а тут ни стаж, ни звание не помогут. Собралась в отпуск. Когда Зинаида писала заявление, инспектор по кадрам поинтересовалась: «После отпуска вернётесь?» «Обязательно», — без раздумий ответила женщина. Ответить-то ответила, только вот как обещанное выполнить, теперь не знала. Ещё весной записалась она на бесплатные компьютерные курсы для пенсионеров, но начало их до сих пор откладывается.

    Старый сотовый телефон Зинаиде тоже давно пора бы заменить. Иногда, особенно при молодых коллегах, ей даже стыдно его доставать. Нет, у неё есть новая модель, сенсорный, навороченный — сын с невесткой подарили ещё на прошлый Новый год, только как пользоваться им, не показали. Несколько раз Зинаида просила сына помочь, тот обещал зайти, но забывал, так что лежит подарок в шкафу, ждёт своего часа. А ведь иные её сверстницы, а то и постарше (она сама видела!) лихо на сотовый и фотографируют, и видео снимают, и сообщения отправляют. Зинаида вроде и не глупее их, а ничего этого не умеет.

    Женщина с досадой смотрела на компьютер внука Алексея, который учится в Санкт-Петербурге, жалела, что в своё время, пока он жил с ней (отсюда ему было ближе в школу), избегала техники как огня. Уже третий год, вытирая пыль с экрана и процессора, корит она себя за непредусмотрительность. Можно было давно нанять репетитора по объявлению в газете, но пригласить чужого человека в дом не решалась.

    Видимо, недаром ей лошадка снилась, того и гляди вызовут в кадры, вручат трудовую книжку — и гуляй. А чем она, вполне работоспособная женщина, на пенсии будет заниматься? К тому же и деньги, как известно, лишними не бывают. Сейчас она внуку понемножку отсылает, а если не работать, то отправить будет не с чего. Тревожно было на душе у Зинаиды Михайловны, а после сна стало совсем тоскливо. Безнадёга полная, да и только.

    Вечером Зинаиде Михайловне позвонила соседка Валентина:

    — Можно к вам зайти переговорить?

    — Заходи, конечно.

    — Только я не одна, а с внучкой, из Ленска прилетела.

    — Тем более.

    Валентинину внучку Лизу Зинаида не видела давно, и хотя показывала соседка её фотографии, но Зинаиде Михайловне она до сих пор казалась дошкольницей в розовом коротеньком платьице, с белым пышным бантом в светлых, аккуратно заплетённых бабушкой волосах. Когда же на пороге следом за Валентиной возникла высокая стройненькая девочка-подросток, женщина всплеснула руками:

    — Батюшки! Неужели это Лиза?

    Расположились в зале. Лиза смущённо молчала, переводя внимательный взгляд с хозяйки на бабушку, которая жаловалась, что супруг целыми днями на работе, ей самой отпуск не дают, потому что заболела напарница, а в результате внучка третий день сидит в четырёх стенах.

    — Одна надежда на вас, Зинаида Михайловна. Помогите, пожалуйста, организовать Лизоньке культурную программу, мы заплатим, — попросила Валентина.

    Отказать соседке, которая к тому же была землячкой её покойного мужа Владимира, женщине было неудобно. Много раз выручала её Валентина в трудную минуту, да и девочку было жаль — прилететь в такую даль из райцентра, чтобы маяться в квартире, — это никуда не годится.

    — Ты в какой класс перешла? — спросила Зинаида Лизу.

    — В восьмой.

    — Большая уже.

    — Большая-то большая, — вмешалась Валентина, — а города не знает. И, честно сказать, мы сами её одну отпускать боимся, вот и сидит внучка: то на телефоне играет, то за компьютером.

    Зинаида Михайловна, услышав про компьютер, оживилась:

    — Ты умеешь пользоваться компьютером? — обратилась она к девочке.

    — Да. А что, у вас есть комп?

    — Есть, только я в нём не разбираюсь.

    — Так она вас в три счёта научит, — заверила Валентина. — Сейчас такое время наступило: раньше взрослые учили детей, а теперь дети взрослых учат.

    Лиза осмотрела компьютер:

    — Нет проблем. В принципе, комп у вас не древний, — оценила она технику.

    — Тогда сделаем так, — предложила Зинаида Михайловна, — Лиза поможет мне обуздать коня, который именуется компьютером, а за мной обед и культпоходы, например в музеи. Мне, кстати, коллега по весне два бесплатных единых билета на посещение всех музеев города подарила, а я про них и думать забыла, если бы не вы.

    — В музей я с удовольствием. У нас в Ленске тоже музей есть, краеведческий, — разговорилась Лиза. — Там очень интересная выставка ямщицкой культуры. Мы же, бабушка, потомки ямщиков государевых? Правильно? Я вам сейчас кое-что покажу.

    Лиза достала из кармана джинсов смартфон, провела пальцем по экрану:

    — Это, тётя Зина, памятник ямщикам на берегу Лены. Видите, какой большой? Ямщик прямо как живой. Да?

    От Лизиного «тётя Зина» у женщины потеплело на душе, давно к ней так не обращались. В последнее время только по имени-отчеству, а тут «тётя», как когда-то называли её друзья сына и внука.

    — У меня и запись старинной песни есть. Послушаем?

    Зинаида Михайловна отмечала про себя, с каким восхищением смотрела на внучку Валентина, радуясь её знаниям, но, с другой стороны, по-видимому, ей было неудобно отнимать у соседки время.

    — Не сегодня, Лиза, поздно уже, — попыталась остановить Валентина внучку, но Зинаида поддержала девочку:

    — Давайте послушаем.

    — «Молодка, молодка, молоденькая, — послышались женские голоса, которые пели без музыкального сопровождения. — Пришла тёмная ночка, лягу спать одна, без милого дружка, без милого дружка, да берёт грусть-тоска».

    Зинаида Михайловна вздохнула под печальные слова, представив исполнительниц морозным вечером в почтовом доме, где в передней под потолком на специальных вешалах сушатся хомуты и седёлки, от которых идёт запах специфического конского пота, а издалека слышен звон знаменитого валдайского колокольчика. Долгие годы хранился такой и в семье Зинаиды.

    Валентина, когда отзвучала песня, тихо спросила:

    — Откуда это у тебя?

    — На прошлой неделе ходили на встречу с участниками экспедиции по следам государевых ямщиков. Нам сказали, что это очень старая песня.

    — Да, наши предки сильными людьми были, — высказалась Зинаида Михайловна, — в таких суровых условиях выжили и культуру свою сохранили.

    — Между прочим, на следующий год двести семьдесят пять лет будет со дня основания Иркутско-Якутского тракта.

    — Откуда ты. Валентина, всё знаешь? — удивилась Зинаида. — Вроде не в учреждении культуры трудишься.

    — Как откуда? У нас ямщицкая община создана, фестивали проходят, часто в селе бываю. Жаль, что вас вытащить никуда не могу, постоянно приглашаю, а вы всегда почему-то отказываетесь.

    — Это правда, — посетовала Зинаида. — Слушай, а у тебя, кажется, есть книга о ямщиках. Можешь дать почитать?

    — Хорошо, сейчас отправлю с Лизой.

    Поздним вечером, нарушая традицию, Зинаида Михайловна не стала смотреть очередной телесериал, а открыла принесённую девочкой книгу. Сразу на форзаце увидела карту-схему станций Иркутско-Якутского почтового тракта от Якутска до Витима. Вот и Синск, родное село Володи. При жизни супруга они нередко бывали там вместе. Поначалу Зинаиде непривычно было общаться с его родными: свекровь, с виду славянка, совсем не говорила по-русски, зато свёкор хорошо владел и якутским языком, и русским. Синск ассоциировался у Зинаиды с лесом, грибами, со спелой брусникой, с вкусной домашней картошечкой — сельчане называли её картофаном. Любил супруг Зинаиды Михайловны косить сено, и охотником, и рыбаком был заядлым.

    Тогда они, молодые, в городском Доме культуры не пропускали ни одного нового кинофильма и концерта, инициатива обычно исходила от Владимира, а как его не стало, заперла себя Зинаида в четырёх стенах: работа — дом — работа, а зря, наверное, зря. Не похвалил бы её за это Володя — точно.

    Она листала книгу, натыкаясь на знакомые имена и фамилии, лица и места, и радовалась тому, что жива память людская о Володиных земляках, о тех, кто основывал на тракте почтовые станции, превратившиеся позже в целые деревни и сёла. К сожалению, многих из них уже нет на карте, но остались они в людских сердцах, как и песни, и традиции, что принесли с собой государевы ямщики в далёкую Сибирь и Якутию.

    Сквозь плотные шторы пробивалось утреннее солнце. «Молодка, молодка, молоденькая», — вспомнила, проснувшись, Зинаида Михайловна и улыбнулась новому дню.

                                                                          Малявка

    После окончания финансового института Лиане повезло с трудоустройством. Правда, представляла она себя как минимум бухгалтером на каком-нибудь заводе, а не «помогайкой» в отделении банка, но всё равно можно было считать, что судьба девушке улыбнулась. К тому же наметилась перспектива карьерного роста, а значит, увеличение дохода, и поэтому можно было уже не довольствоваться дипломом бакалавра, а нацеливаться на магистратуру.

    С первой получки Лиана сделала небольшие подарки родителям и предложила матери, которая ведала семейной казной, половину зарплаты. От денег родители категорически отказались: «Одевайся, обувайся, откладывай на отдых, на учёбу — вдруг не поступишь на бюджет». Лиана не согласилась: «Давайте так: за мной квартплата, а также порошки, шампуни и прочая мыльная мелочь». Возражений не последовало: родители Лианы ещё трудились, а мать уже и пенсию получала.

    Девушка не случайно искала должность в бухгалтерии: ведь бухгалтер в основном имеет дело с документами и цифрами, а не с людьми. Обязанности «помогайки» предполагали совершенно противоположное: почти весь день на ногах, клиенты разных возрастов, и каждому нужно доходчиво рассказать, как снять деньги или зачислить, как провести платежи, и так далее, и так далее. И всё с улыбкой, вежливо, даже если у тебя на душе кошки скребут. Впрочем, у Лианы поводов для плохого настроения не случалось, и она смело строила планы на ближайший год.

    Присмотрела в Интернете санаторий в одном из курортных городов на Черноморском побережье и теперь мечтала об отдыхе в сентябре, в так называемый бархатный сезон.

    Деловые качества Лианы на работе оценили, и уже спустя три месяца девушка стала консультировать клиентов по вопросам кредитования. Лиана, родные которой, как и она сама, никогда не прибегали к кредитам, и представить не могла, сколько, оказывается, желающих получить деньги в долг. Кто-то нуждался в малых суммах, кто-то в крупных, и всем, особенно людям пожилым, нужно было что-то посоветовать, понятно объяснить, порой не один раз.

    К вечеру, если был большой наплыв посетителей, девушке уже не хотелось ни с кем общаться, благо, такая возможность у неё имелась. Отец с матерью не надоедали допросами с пристрастием. В своей комнате Лиана могла прогуляться по социальным сетям, послушать спокойную инструментальную музыку, почитать. Ей было хорошо в уютном родительском гнёздышке...

    Но однажды после ужина, когда они с матерью остались на кухне вдвоём, та как бы между прочим сообщила:

    — Вера приедет скоро с детьми.

    Лиана удивилась:

    — Посреди зимы? Надолго?

    — Насовсем.

    Мать внимательно смотрела на дочь, желая понять, какое впечатление произвели её слова.

    Девушка встревожилась:

    — А где они будут жить?

    — Пока с нами, после переберутся в новостройку.

    — С чего она надумала переезжать? — недоуменно спросила Лиана. — Там же она в мэрии каким-то начальником. А Коля? Она без него едет? — дочь забросала мать вопросами.

    — Я же тебе рассказывала, — упрекнула её родительница, — что шефа Веркиного толи сняли, то ли не переизбрали, а новый пришёл, как водится, со своей командой.

    Лиана молча допивала чай, пытаясь вспомнить, когда же мать говорила ей об этом, но не смогла. Сама же она общалась с сестрой только по праздникам и в дни рождений, обходясь чисто формальными поздравлениями. Возможно, причина таких отношений крылась в большой разнице между ними — почти двенадцать лет.

    Но, скорее всего, дело было в другом: Вера и Лиана резко отличались и внешне, и по характеру. Крепко сложенная, среднего роста, ширококостная Вера постоянно рвалась в лидеры. Она увлекалась лёгкой атлетикой, с удовольствием плавала и ходила в турпоходы. Училась Вера средне, но с большой охотой занималась общественными делами. В последний школьный год ей часто звонили одноклассники, постоянно заходили подруги, нередко и сама она отправлялась к кому-нибудь в гости.

    На просьбы родителей сводить младшую сестру в кино или просто на прогулку Вера неизменно отвечала, что ей некогда, но при этом могла без умолку болтать по телефону. Когда ей всё же приходилось забирать Лиану из детского сада, то маленькая сестрёнка на каждом шагу только и слышала: «Быстрее! Скорее! Ползёшь как черепаха! Малявка!» Своим знакомым, иногда даже при сестре, Вера жаловалась на «малявку», а бывало, и смеялась над девочкой вместе с ними. Лиана не плакала и не ябедничала родителям, потому что не знала, как бывает по-другому, и не особенно скучала по сестре, когда та уехала учиться. После окончания института Вера вдали от родительского дома благополучно устроилась по специальности и вышла замуж. «Обеспеченный, один у родителей, красивый, благородный». Эту характеристику зятя, данную отцом, тринадцатилетняя девчушка запомнила накрепко.

    В отличие от Веры, меланхоличная Лиана избегала шумных сверстников и предпочитаю возиться с куклами или читать книги. С тех пор как огромный, как ей показалось тогда, баскетбольный мяч, брошенный наугад старшеклассником (непонятно каким образом оказавшимся в спортзале во время урока у третьеклашек) угодил ей прямо в лицо, физкультура стала её самым нелюбимым предметом.

    Учительница, пожилая, рыхлая женщина, далеко не атлетического телосложения, останавливая кровотечение из носа, вместо того, чтобы успокоить девочку, выговариваю: «Нечего было там стоять!» И опять Лиана не подняла шума, не рассказала папе с мамой о случившемся, только стала под разными предлогами пропускать физру. Она регулярно делала по утрам зарядку, а став студенткой, начата охотно посещать тренажёрный зал, однако всего, связанного с массовым спортом, упорно избегала.

    Подругу Лианы было немного, от длительного общения она уставала. Единственный внешний признак объединял сестёр: пышные, слегка волнистые, как у матери, волосы, но у светлоглазой Веры они были русые — отцовские, а у кареглазой Лианы чёрные — материнские.

    Вера ещё дошкольницей наотрез отказалась от косичек, бантиков, заколочек, и, в конце концов, смирившись с желанием ребёнка, родители согласились на короткую стрижку, которую старшая сестра предпочитала до сих пор. Лиана, наоборот, любила длинные волосы. Ей нравилось экспериментировать с ними, то заплетая их, то подбирая под ободок. А ещё у Веры на лоб спадала густая чёлка, Лиана же оставляла его открытым — это придавало её лицу чересчур серьёзное выражение.

    После отъезда Веры их общую с сестрой комнату Лиана постепенно стала считать своей. Сейчас здесь многое изменилось: обои, мебель, шторы, светильник. От Веры остались несколько художественных книг и кубок с гордой цифрой «1» за участие в спортивной эстафете. Лиана не стремилась обогнать сестру ни в карьере, ни в спорте, а чувствовать рядом её крепкую и сильную руку всё-таки хотелось, но желание сошло на нет после последней встречи три года назад.

    Тогда она, уже студентка-второкурсница, приехала навестить сестру вместе с родителями. Обнявшая Лиану Вера с удивлением обнаружила, что даже на каблуках едва достаёт ей до подбородка, но, как прежде, растянув в презрительной улыбке губы, надменно процедила: «Привет, Малявка!» Эта фраза привела Лиану в замешательство. Конечно, она могла бы ответить сестре чем-то типа: «Привет, старушка» или «Здорово, великанша!» Вера действительно прилично выросла, но не вверх, а вширь. Однако начинать пребывание в гостях с перепалки Лиане не хотелось. Муж Веры Николай, перехватив недоумевающий и расстроенный взгляд свояченицы, обратился к жене:

    — Хватит тебе уже!

    — А что? Я ничего, — произнесла как ни в чём не бывало Вера. — Малявка моя приехала.

    И снова старшая сестра оказалась занятой, и опять у неё возникла «запарка» на службе. Она уходила рано утром, появлялась поздно вечером, раздавала указания всем, за исключением Малявки: Николаю, четырёхлетнему Костику, родителям. Лиана для неё словно не существовала. Девушка ещё надеялась, что они с сестрой когда-нибудь сядут рядом, как это крайне редко случалось в детстве, и поговорят обо всём. Многим намеревалась Лиана поделиться с сестрой, многое рассказать, но... Приехавших развлекал Николай: возил в музеи, по торговым центрам, где дедушка с бабушкой покупали внуку игрушки и кое-что из одежды и обуви. Потом навещали родителей Николая, живших за городом в большом двухэтажном доме.

    Дача сестры, куда Николай повёз их на шашлыки, стояла запушенной: и строение, и огород. Зять смущённо разводил руками: «Некогда, хоть кого нанимай». Неприятное впечатление сгладили ближайший лес, речка, свежий воздух. Костик привязался к Лиане, и она охотно гуляла с ним, отвечая на забавные, а порой такие курьёзные вопросы, которые и взрослому не придут в голову.

    — Какая здесь красивая природа, — восхитилась Лиана.

    — А природа — она кого родила? — поинтересовался Костик.

    Девушка растерялась.

    — Людей, нас с тобой.

    — Нас родил Бог, — очень серьёзно поправил её племянник, — а природа кого родила?

    Костя называл её Лианой, опуская слово «тётя», а однажды, когда все собрались за столом, словно подслушав её мысли, обращаясь к Вере, громко возмутился:

    — Мама, почему ты называешь Лиану Малявкой? Называй её просто Лианой!

    — А почему ты называешь её не тётей, а Лианой?

    Костик не нашёлся что сказать и только улыбнулся в ответ.

    Вечером накануне отъезда родных Вера вернулась пораньше. Выпив фужер шампанского, раскрасневшись, стала хвастаться своей должностью, доставая из шкафа альбомы, показывать фотографии, на которых она отметилась со знаменитыми политиками и артистами. Не давая никому вставить слова, хвалилась своими наградами, премиями, рассказывала о поездках за границу. Потом пригласила мать с сестрой в гардеробную, чтобы продемонстрировать дорогие меха и новую кожаную куртку, после чего повела в спальню. Там, вытащив из сейфа шкатулки с золотыми и серебряными украшениями, подробно поведала о каждом, предъявляя сохранившиеся ценники. Лиана надеялась (на такую возможность ей намекнула мать), что Вера сделает ей какой-нибудь подарок, и когда та пригласила её в кабинет, пошла в полной уверенности, что сестра хочет что-то ей преподнести, может быть, даже втайне от Николая — кто знает, какие у них на самом деле отношения.

    Однако Вера, властным голосом приказав сестре сесть, неожиданно прочитала ей нотацию о том, что нужно уважать родителей, помогать им и беречь их.

    — Поняла, Малявка? — спросила она, завершив речь.

    — Поняла, — Лиана, готовая заплакать, встала, чтобы идти, но Вера бросилась вслед: — Подожди! Я не договорила!

    Она попыталась схватить младшую сестру за руку и развернуть к себе, но та, вырвавшись, вернулась в зал. Девушке повезло: родители, смеявшиеся над чем-то вместе с Николаем, не заметили её плохого настроения.

    Перед глазами Лианы ещё долго стояли Верины шубы, разложенные на двуспальной кровати, как на прилавке, а в ушах слышалось: «Надо родителей беречь!»

    Тогда у Лианы даже возникло подозрение — не пожаловалась ли мать Вере, но вскоре недобрая мысль исчезла. Нет, нотации сестра подготовила по собственной инициативе. С чего отцу или матери быть недовольными младшей дочерью? Она не требует от них денег, довольствуется стипендией, занята учёбой, помогает по дому. Да, случалось пару раз — она задерживалась с однокурсниками, но заранее предупреждала, что вернется поздно.

    Но родители, по-видимому, догадались, что у дочерей произошёл разлад, однако до причины доискиваться не стали. Только на обратном пути, уже в аэропорту во время ожидания посадки в самолёт, мать, приобняв младшую, пожалела:

    — Эх, детка ты моя... У Веры нашей сколько нарядов всяких и драгоценностей, а у тебя одни серёжки скромненькие.

    — Да ладно, — отмахнулась Лиана, — богатство — дело наживное. В нём разве счастье?

    — А в чём, ты считаешь? — полюбопытствовал отец.

    — Думаю, в том, что тебя ждут в родном доме и ты спешишь туда, где бы ни находился, — предположила она. — А Вера, кстати, не очень торопится к семье. Костик по ней, конечно, скучает, а Николай? По-моему, у него двойная жизнь. Неискренний какой-то, но, может быть, мне так показалось, — постаралась она успокоить родителей, заметив тревогу в их глазах.

    — Как бы Коля от нашей дочки не сбежал, — высказал опасение отец. — Грубоватая она. И раньше была не сахар, а теперь при высокой должности и совсем разошлась.

    Вопреки пессимистичным прогнозам родителя, вскоре стало известно, что Вера на четвёртом месяце беременности. Второго внука назвали Михаилом. Старшая сестра теперь сидела дома, занималась детьми. На электронную почту Лианы время от времени приходили от неё фотографии: счастливый папаша Николай на прогулке с сыновьями, снимки с новогодних утренников, посещения зоопарка и поездок за город.

    Правильно замечено, что чужие дети растут быстро. Не успели оглянуться, а Вера уже вышла на работу, и вскоре семейная чета собралась поехать на отдых за границу, решив подкинуть внуков бабушке с дедушкой и тёте, но накануне поездка почему-то сорвалась.

    — Не понимаю, — поделилась Лиана своими соображениями с матерью (приезд, а точнее переезд сестры беспокоил её). — У них там налажен быт, Вера хвасталась большими связями, и что?

    — Не знаю, — мать ответила тихо, видимо не хотела, чтобы услышал муж.

    — А здесь? Кто их ждёт?

    — Верку подруга пристроит, не беспокойся.

    — А Николай? Он приезжает?

    Мать помотала головой.

    — Они разводятся, что ли?

    И снова мать, подав Лиане глазами знак, что боится реакции супруга, прошептала:

    — Ребятишкам сказали, что Колька по контракту уехал за границу работать на год, а на самом деле, — при этих словах женщина прижала к губам палец, — где-то в монастыре послушником грехи замаливает.

    — Да ты что, мама? — отпрянула Лиана. — Какие у него грехи?

    — Иди к себе, — попросила мать, — после расскажу.

    Сообщение матери повергло Лиану в уныние. Выяснилось то, что тщательно скрывалось от отца-гипертоника. Ещё до знакомства с Верой Николай был заядлым картёжником. Несколько раз его родителям приходилось гасить долги непутёвого сына, о чём Вера, конечно, не ведала. После женитьбы Коля, казалось, потерял интерес к азартным играм, но в последний год, едва у жены закончился декретный отпуск, пристрастился снова.

    — Вот и решилась Верка вернуться, дабы от дружков Кольку отвадить. Машину-то, говорит, он продал, чтобы с долгами рассчитаться. Проиграл много. Ну нормальный ли? Она же, наверное, больше миллиона стоит. Сколько говорила Верке, чтобы к Николаю и деткам поласковее относилась, но как об стенку горох! — возмущалась мать.

    Но Лиана встала на сторону сестры:

    — При чём тут Вера, мама? Он же взрослый человек. Сколько ему? Сорок?

    — Тридцать восемь, кажется.

    — Вот. У них дети, ими нужно заниматься, а он сам как ребёнок. Выходит, у него игровая зависимость. Сейчас многие от этого страдают, не только карты, но и компьютерные игры. Увлекаются и не могут оторваться. Вера надеется, что пребывание в монастыре Коле поможет. Да, осталось только на Бога уповать. А друзья... Проблема в самом человеке, если сам не изменится, то и здесь найдёт себе товарищей по картам. Страшно-то как...

    — Что страшно?

    — Встретить вот такого Николая и полюбить, а потом возиться с ним. Хорошо, если ему это послушание поможет, а если нет? Но к чему такая спешка?

    — Тут вроде как должность для Верки намечается, опять же Костеньке в школу на будущий год. Соскучилась я по ним, своим зайчикам. Я только боюсь, что, если Верка начнёт командовать в доме, отец не потерпит и скандал случится.

    — Знаешь, мама, — призналась Лиана, — а я ведь тоже не потерплю.

    — Потерпи уж, доча, что же делать? Не идти же им на квартиру. Пока она сама устроится, пока ребят отдаст в детский сад, мы хоть за ними приглядим.

    — Постараюсь, — пообещала Лиана.

    Первые дни пребывания Веры с детьми в родительской квартире были относительно спокойными. Гости вели себя скромно: кушали то, что подавали, без спроса ничего не трогали, разговаривали негромко. Мать взяла отпуск без содержания, смотрела за внуками, пока дочь бегала по городу, а бюрократической возни хватало: и прописка, и медосмотр, справки для детского сада, и трудоустройство, и встреча с застройщиками.

    Если Костик охотно оставался с бабушкой, то Миша, едва за матерью закрывалась дверь, начинал плакать — сначала тихо, потом громче и громче. И старшему брату, и бабушке приходилось утихомиривать его. На прогулку, благо, сильных морозов не случалось, старший шёл с радостью, Миша же капризничал, не желая одеваться. На улице вёл себя тоже не лучшим образом: то вырывался и убегал далеко вперёд, не реагируя на просьбы подождать, то залезал в сугроб, то не хотел кататься с горки, то, наоборот, возвращаться домой. Стоило бабушке однажды повысить голос, как Миша заявил вернувшейся Вере, что баба Галя злая и его бьёт. Это рьяно отрицал Костик, но Вера, решив, что прав младший сын, довела мать до слёз.

    Постепенно гости всё больше и больше захватывали квартиру. Игрушки и вещи валялись не только в зале, который мать специально освободила для детей и Веры, но и на кухне, и в коридоре. Особенно старался Миша, имевший привычку таскать куски. Бабушка и Лиана пытались делать ребёнку замечания, объясняли, что есть надо за столом, но мальчик слушал, обещал исправиться и продолжал делать по-своему. Тем более Вера буквально всовывала в рот сыновьям то конфеты, то печенье, то фрукты.

    — Вера, зачем ты их приучаешь куски таскать? — мать наконец не выдержала. — Пусть едят на кухне!

    — Ты же видела, как они едят! — огрызнулась Вера.

    — Нормально едят.

    — Ага, нормально. Похудели уже с твоей каши.

    — А что плохого в каше? — не сдавалась бабушка. — Вы тоже кашу ели. По-моему, полезно.

    — А по-моему, бесполезно, — парировала дочь. — Не привыкли они так питаться.

    — Не привыкли, так привыкнут, — убедительно сказана мать, на что Вера только хмыкнула:

    — Стоит ли привыкать? Мы в вашей конюшне жить не собираемся.

    — Конюшня? Ты говоришь, конюшня?

    Вера растерялась, по-видимому, то, что вертелось на языке, вырвалось наружу, но мать быстро успокоилась:

    — Отличная конюшня, если такая кобылица выросла, — заключила она.

    Дочь заулыбалась, решив обратить свою оплошность в шутку:

    — Породистая кобылка, хоть сейчас на скачки, первая придёт. Да, мамочка?

    — Да, Вера, да, — похлопала мать её по плечу. — Породистая.

    Если мальчишки вели себя как хозяева, то Вера придерживалась роли гостьи во всём, что касалось быта. Она и кружку за собой со стола не убирала, а о том, чтобы помыть посуду или приготовить что-нибудь, убраться в квартире, и речи не шло. Единственное, что она делала — застилала постель, стирала и гладила одежду свою и ребятишек. Машинка теперь гудела каждый вечер. Места для просушки белья в ванной не хватало, и мать попросила отца натянуть верёвки в коридоре: на улице ещё было морозно, а потому вешать бельё на балконе не имело смысла.

    Стратегический запас порошка и ополаскивателя, сделанный Лианой по осени, таял с космической скоростью, а Вера и не думала его пополнять.

    — А что, у нас порошка нет? — спросила она вскоре у Лианы.

    — Нет.

    — Так надо купить! — попыталась дать указание сестра.

    — Возьми и купи!

    — Ты же знаешь, что мне некогда. Я с работы в сад за детьми и домой. Куда мне ещё сумки таскать? Одной рукой одного держу, другой — другого.

    — Ясно.                          

    Лиане не хотелось выяснять отношения. Лучше самой купить порошок, потратить сотню-другую, чем ругаться с сестрой.

    Квартплата, которая исправно гасилась девушкой, после прописки родственников увеличилась на полторы тысячи. Сказать Вере прямо, чтобы отдавала деньги, Лиана постеснялась, но однажды намекнула сестре о необходимости платить за жильё.

    — Полторы тысячи? — скривилась Вера. — Это сумма, что ли?

    — Для кого-то сумма, — отозвалась Лиана.

    — За дачу получу оставшуюся часть — возмещу тебе, сестрица, не переживай, а то совсем обнищаешь! — ехидно пообещала Вера.

     Когда старшая сестра задерживалась на службе, что случалось нередко, малышей забирала Лиана. Она любила мгновения, когда племянники, увидев её, спешили навстречу с блеском в глазах, торопливо рассказывали свои детские новости.

    Вечерами с ребятишками теперь занимались бабушка с дедушкой и Лиана: Вера, поужинав, просила её не беспокоить. Запершись в зале, она садилась за ноутбук, якобы работала.

    Миша, постепенно привыкший к новой обстановке, уже не особо рвался к матери и стал предпочитать компанию деда. Одно было плохо: братья, случись взрослым ослабить за ними контроль, тут же начинали выяснять отношения. Младший, как правило, лез первым, отбирал у Кости игрушки, книги или занимал место старшего брата поближе к телевизору. Если Костя не уступал, Миша закатывал истерики, на которые с воплями прибегала Вера.

    Доставалось всегда Косте, после чего он, случалось, тихо плакал, утешаемый бабушкой или дедушкой, в то время как Миша, довольный, лыбился. На попытки родителей вмешаться в ситуацию старшая дочь заявляла: «Сама разберусь, не лезьте!». Расстроенная мать тайком от мужа приходила поплакаться к Лиане, размеренная жизнь которой полетела кувырком. О систематической подготовке к поступлению в магистратуру осталось только мечтать, потому что сосредоточиться долго на чём-то практически было невозможно. Она пыталась закрывать к себе дверь по примеру Веры, но из этой затеи ничего не получалось: то один, то другой племянник заявлялся с просьбой почитать, порисовать, поиграть. Жалея малышей. Лиана скрепя сердце отложила учебные дела до лучших времён, забросила тренажёрный зал, отказалась от встреч с подругами.

    Много раз она собиралась высказать Вере наболевшее, но в последний момент смелость покидала её. Надежды на скорый переезд старшей сестры в собственное жильё таяли с каждым днём. Ремонт в доме, где находилась приобретённая квартира, двигался медленно.

    Порой у Лианы возникаю желание снять себе жильё и съехать от всей суматохи подальше, но останавливало беспокойство за мальчишек и родителей, к тому же жаль было накопленных на отдых денег.

    Успокоив себя тем, что Вера с детьми не останется с ними навечно, Лиана решила запастись терпением, подумаешь, какие-то четыре месяца, однако намерение поставить сестру на место не покидало девушку. Она ждала удобного случая, когда они останутся в квартире вдвоём: ведь как бы тактично ни попыталась она говорить. Вера перейдёт на крик, а Лиане не хотелось, чтобы свидетелями скандала стали родители с племянниками. Зачем расстраивать близких людей, если этого можно избежать, считала она.

    Наконец в очередной выходной, когда накопившаяся на старшую сестру злость вот-вот могла бесконтрольно вырваться наружу, родители повезли внуков в цирк. Лиана, воспользовавшись наступившей тишиной, взялась за чтение конспектов, но вскоре в комнате возникла Вера с чашкой кофе в одной руке и бутербродом в другой.

    — В школе с третьего марта начнутся подготовительные занятия для будущих первоклашек. Я Костика записала. В пятницу с половины шестого до половины седьмого и в субботу с десяти до половины двенадцатого. Поводишь племянничка! — промямлила Вера с набитым ртом, не обращая внимания на занятия Лианы, и, откусывая на ходу бутерброд, направилась к себе.

    —    Что значит поводишь? — не выдержала Лиана. — Ты что, мне приказываешь? — возмутилась она.

    Сестра, повернувшись, уставилась на неё.

    — Я не поняла, а в чём, собственно, проблема? Тебе тяжело, что ли?

    — Да, тяжело. У меня тоже есть свои дела!

    — Ха-ха-ха! — Вера сделала большие глаза. — Какие у тебя дела? Лежишь вечерами, массу давишь, это я пашу как лошадь, а ты на всём готовом! Короче, в пятницу с половины шестого до половины седьмого! У меня по пятницам мероприятия в городе!

    — А в субботу?

    — А в субботу могу я отдохнуть?

    — А я? В конце концов, это твой ребёнок!

    — А твой племянник, причём любимый, — напомнила Вера. «Любимый» она выделила особой интонацией.

    — Не поведу! — заявила Лиана. — Решай свои проблемы сама, с меня хватит!

    Вера, сделав вид, что не услышала последних слов, удалилась.

    Между тем настроение у Лианы испортилось так, что никакая учёба уже не лезла в голову. «Никуда я никого не поведу! Пусть делают что хотят!» — твердила про себя Лиана. И мать, и отец, казалось ей, тоже на стороне Веры, помогают старшей делать карьеру, а на младшей поставили крест.

    В пятницу утром мать напомнила Лиане:

    — Костю на подготовку отвести не забудешь?

    — Не забудешь! — зло буркнула девушка.

    Никогда она не отвечала матери грубо, а тут не сдержалась. Нужно бы вернуться, извиниться, но тогда и в банк опоздать можно.

    Служебные обязанности отвлекли внимание Лианы от утренней стычки, и когда пошла за племянниками в детский сад, то сердце переполняла уже не вина, а обида. Выходит, мать с Верой заодно, и хотя ругает мама старшую дочь, а всё же помогает, потакает ей, выгораживает перед отцом, а к Лиане приходит выведать, что та об этом думает.

    Когда они с Костиком завели домой Мишу, Вера, уже вернувшаяся со службы, бросилась раздевать младшего сына, а на недоумевающий взгляд Лианы бросила:

    — Идите уже, десять минут осталось!

    Оставив племянника заниматься. Лиана не пошла к себе, хоть дом и был рядом, а сходила в ближайший магазин за минеральной водой. Есть ей не хотелось, только пить. Вообще, чувствовала она себя неважно ещё с утра, а после обеда совсем расклеилась: болела голова, из носа текло. Лиана опасалась, что подхватила инфекцию, поэтому присела на скамейку подальше от ожидавших своих чад родителей.

    Разумеется, никаких слов благодарности от сестры девушка не услышала. Мать, по-видимому рассердившись, и не посмотрела в её сторону. Переодевшись, преодолевая слабость, Лиана добралась до дивана. Никому из домашних в тот вечер до неё не было дела. Ночью она, стараясь не разбудить домочадцев, несколько раз вставала, чтобы закапать заложенный нос, принять лекарства, и только под утро заснула крепко, а открыв глаза, увидела стоящую рядом мать:

    — Ну, что вылёживаемся? — спросила она недовольно. — Время девать некуда? Ныла, что готовиться в магистратуру некогда, а сама спишь до одиннадцати. Ещё и Костю не проводила в школу, пришлось отцу отдуваться. Одного отвёл, с другим на площадке гуляет, а ты по интернетам всю ночь шарашилась, наверное? Никакой благодарности ни родителям, ни сестре старшей.

    Мать, не дав ей вставить ни слова, вышла.

    «Как же так, — не укладываюсь в Лианиной голове, — мама даже не поняла, что я заболела, или предпочла сделать вид, что не заметила?»

    На завтрак Лиана довольствовалась яблоком, вытащенным из холодильника под косым материнским взглядом. Съела его у себя в комнате, вспоминая Веру, которую накануне считала кусочницей, а нынче сама вела себя не лучше.

    Лиана слышала, как возвратился с внуками отец, потом Вера, судя по разговору, купив в кои-то веки продукты. Обедать её не позвали, и, дождавшись, когда кухня опустеет, девушка налила себе тарелку едва тёплого рассольника. Ела, не добавив, как любила, сметану, словно в чужом доме, за чужим, а не за своим, привычным с детства, столом.

    К вечеру она уже ощущала себя квартиранткой, задолжавшей хозяевам крупную сумму, а потому живущей на птичьих правах. У неё опять поднялась температура, пришлось лечь. «Вот так можно и помереть, никто при таких родственниках и не спохватится, — рассуждала она. — Ладно, мать. Может быть, вчера она ответила ей не очень вежливо, но отец? А Костик?»

     Больше всего она ждала племянника, хотя и запретила бы ему входить, чтобы не подцепил заразу.

    В ситуации конфликта с домашними Лиана оказалась впервые и совершенно не знала, как себя вести. Да, ей приходилось слышать от одноклассниц и однокурсниц об их скандалах и ссорах в семье, разногласиях с родителями, но у неё никогда ничего подобного не происходило, и она считала, что и не произойдёт. «Что делают в таком случае? Наверное, просят прошения, — думала она, — но только в чём моя вина? За что просить? За то, что не выполнила приказ Веры? Именно приказ, ведь совершенно очевидно, что сестра пытается помыкать мною на каждом шагу. Конечно, поскольку мы были наедине, ничто не помешает ей, если уже не помешало, подать разговор между нами под совсем иным соусом. Но если это так, то почему бы матери не защитить меня? А отец? Он из-за чего сердится? Ах да, ему пришлось заниматься с внуками, потому что я заболела, а болеть я не имею права. Я. если поразмышлять, здесь вообще ни на что не имею права, даже съесть купленное мною же самой яблоко. Одним словом, Малявка».

    Лиана вспомнила их взаимоотношения с сестрой с первого дня возвращения Веры под родную крышу и пришла к выводу, что зря послушалась мать и согласилась уступать. Надо было сразу показать зубы, чтобы Вера, пользуясь её бесхребетностью, не села ей на шею.

    Как события станут разворачиваться дальше, если она не сделает первый шаг к примирению. Лиана представить не могла. Неужели дело дойдёт до того, что у неё будет своя полка в холодильнике, как у однокурсницы Марии, встречающейся с молодым человеком вопреки воле родителей?

    Мудро сказано, что с родителями хорошо жить рядом, а не вместе. Впервые услышав о том, Лиана решила, что речь идёт о семейных парах, а не о взрослых детях, но, оказывается, и таких, как она, это тоже касается. Ошибалась, полагая, что в большой квартире им втроём вполне хватает места. Отец с матерью, вероятно, давно думали иначе.

    Прикидывая так и эдак, девушка пришла к выводу, что если дела в банке будут идти не хуже, чем сейчас, то в конце года она сможет взять кредит и купить квартиру. Пусть и голые стены, но свои, а при желании сейчас, когда предложений на рынке много, можно найти и с мебелью. От поездки в санаторий, конечно, придётся отказаться, но зато будет собственный угол, где никто не станет попрекать куском.

    В воскресенье, не почувствовав ожидаемого улучшения. Лиана сходила в аптеку, на обратном пути купила себе на обед пельмени, на ужин — кефир и булочку.

    Семейство, похоже, объявило ей бойкот. Родные сидели по комнатам, ребятишки и те пошумели чуточку только во время купания. Уже поздно вечером Костя, приоткрыв к тёте дверь, тихонько спросил:

    — Лиана, а ты почему не кушаешь с нами?

    — Я болею, Костик, могу вас заразить.

    — А что у тебя болит?

    — Горло.

    — Горло — это неприятно, — посочувствовал мальчик. — Поправляйся. Спокойной ночи!

    — И тебе спокойной ночи, мой хороший! Спасибо!

    После появления Костика затеплилась надежда, что племянник обязательно скажет о её состоянии Вере и та придёт, предложит помощь. Но нет, ничего подобного не случилось: отношение к ней со стороны близких не изменилось. Всё то же молчание при ней, всё те же насупленные, кроме Костика, лица. Лиана, несмотря на то что недомогала, пыталась дотянуть до праздника без больничного.

    Наверное, выздоровление шло бы быстрее, если бы не тягостная домашняя атмосфера. Девушка просыпалась несколько раз посреди ночи и лежала, размышляя о том, как быть дальше, а утром, не выспавшись, с больной головой, спешила на работу. Она посоветовалась с подружками по поводу своего положения, но их мнения ещё больше запутали её: одна говорила, что надо попросить прошения или вести себя так, словно ничего не стряслось, и всё само собой рассосётся, другая, наоборот, убеждала не идти на поводу у сестры и не позволять себя унижать. Ясно было одно: чем дольше протянется конфликт, тем сложнее будет его уладить. Ну, не смешно ли, что ей уже приходится питаться кашами быстрого приготовления и хранить продукты у себя в комнате на прохладном подоконнике?

    Сколько раз Лиана подсказывала знакомым, как решить сложную житейскую проблему, и те потом благодарили её за толковый совет, а сейчас для себя она не могла найти выход. Получается воистину: чужую беду руками разведу, а что со своей делать, не знаю.

    Во вторник в банке царила предпраздничная атмосфера, клиенты поздравляли с наступающим 8 Марта, и Лиана вынужденно улыбалась в ответ, стараясь не показывать плохого самочувствия. Перспектива провести очередной выходной среди ставших вмиг чужими людей приводила её в уныние.

    — Здравствуйте, — поприветствовала она очередного клиента, не отрываясь от компьютера.

    — Привет!

    Она подняла глаза и радостно улыбнулась: перед ней сидел её бывший однокурсник Антон Астахов.

    Как же давно они не виделись! Симпатичный серьёзный Антон, имевший к моменту поступления в институт учёбу в техникуме и службу в армии, сразу понравился Лиане. Интуиция подсказывала девушке, что однокурсник тоже неравнодушен к ней, но, когда длинноногая смазливая Глаша Усенкова призналась, что давно сохнет по Антону, Лиана стала держаться от юноши подальше. Однако жертва оказалась напрасной: Антон в сторону Глаши вовсе не смотрел, а после первого семестра перевёлся на заочное отделение и вообще пропал из поля зрения однокурсников.

    — Узнаёшь? — спросил Антон.

    — Конечно, господин Астахов, как не узнать?

    «Вот и этому тоже понадобился кредит», — подумала Лиана с досадой, но Антон, словно подслушав её мысли, отверг их:

    — Я, Лиана, не за кредитом, хотя талончик на очередь взял.

    Она кивнула:

    — Хорошо.

    — Был в зале вип-обслуживания и увидел тебя. Давно здесь?

    — С осени.

    — Не замужем?

    — Нет. Извини, Антон, мне работать надо.

    — Да, конечно. А во сколько заканчиваешь?

    — Через полчаса.

    — Может, поужинаем вместе? Я на машине, подожду.

    Первым порывом Лианы было отказаться, всё-таки чувствовала она себя неважно и надо идти бы домой, но, с другой стороны, туда меньше всего и хотелось.

    — Можно поужинать, — согласилась она.

    Едва Лиана вышла на крыльцо, Антон появился из стоявшей неподалёку белой «Сузуки». Дождавшись, пока девушка спустится по ступенькам, галантно распахнул дверцу машины.

    — Прошу!

    Она, не скрывая удовольствия, осмотрела чистый салон.

    — Куда поедем? Есть предложение?

    Лиана, которой, в принципе, некогда было подумать об этом, честно призналась:

    — Не знаю. Мы с девчатами обычно в кофейне собираемся, что на проспекте.

    — Кофейня — это сладости, а у нас романтический ужин.

    — При свечах? — засмеялась Лиана.

    — Можно и при свечах. Я знаю уютный небольшой ресторанчик. Слышала «У Павла»?

    — Блинная такая есть в центре.

    — Да, того же хозяина, а ресторанчик в Пригородном.

    — В Пригородном? Никогда там не была. Далеко?

    — Километров пять отсюда. Нормально же? Там классная кухня и музыка живая. Так что? Поехали?

    — Поехали.

    Антон, внимательно следивший за уличным движением, расспрашивал её о работе, об однокурсниках, а Лиане не верилось, что ещё час назад она пребывала в полной тоске, а теперь едет на приличной машине с видным парнем, бросающим на неё время от времени заинтересованные взгляды.

    Однако когда город остался позади, а по сторонам дороги потянулся густой заснеженный лес, девушку охватило беспокойство: почему он повёз её в Пригородный, разве мало приличных мест в центре, где можно спокойно пообщаться? Потребовать, чтобы повернул назад? Глупышка всё-таки она, сорвалась, отправилась за приключениями, никого не предупредив. Конечно, если бы не разлад с родными, разве бы она помчалась с почти не знакомым человеком неизвестно куда? Впрочем, успокоила она себя, возле банка есть камера наблюдения, о чём Антону наверняка известно, да и оператор Марина видела, как она садилась в «Сузуки», ещё и рукой Лиане помахала.

    — О чём задумалась? — прервал молчание Антон и, словно предупреждая её необоснованные страхи, предположил: — Испугалась? Думаешь, наверное, куда он меня везёт? Угадал?

    — Немножко, — не стала скрывать Лиана.

    — Пригородное — это моё детство. Я там вырос, школу начальную окончил, а потом уже мы в город перебрались.

    — Да? — обрадовалась девушка. — Оказывается, ты из Пригородного.

    — Оттуда. Отец с матерью недавно снова в посёлок вернулись, а мне в городе привычнее. Скоро будем на месте.

    Действительно, прошло немного времени, и впереди замелькали приветливые огни. Антон сбросил скорость:

    — Сейчас тебе наш дом покажу. Вон видишь большие ворота?

    — Вижу.

    — Он и есть.

    Вскоре они остановились у одноэтажного каменного здания с большими освещёнными окнами. Антон протянул охраннику руку:

    — Добрый вечер, Семён!

    — Добрый вечер, Антон Павлович!

    — Вот привёз однокурсницу показать наше заведение.

    — Счастливого вечера! — пожелал Семён, широко улыбнувшись Лиане.

    Приятный, не режущий глаза свет заливал небольшой, оформленный в морском стиле зал, столиков на двенадцать, примерно треть которых пустовала. Бывший однокурсник провёл свою спутницу в дальний от входа угол.

    Тут же подошёл официант, с которым Антон тоже поздоровался за руку.

    — Выбирай, — предложил он Лиане, раскрыв меню. — Что-нибудь выпьешь, пока заказ принесут?

    —    Чай, если можно, зелёный, — попросила она.

    —    Без проблем.

    По сравнению с сидящими по соседству нарядными женщинами Лиана выглядела очень просто. Раньше бы подобное обстоятельство привело её в замешательство, но теперь, когда напротив неё расположился Антон, одетый тоже не для парадного выхода, она ощущала себя королевой бала.

    — Слушай, Лиана, давно хочу спросить, почему у тебя такое необычное имя?

    — Отец придумал. Сестра старшая Вера (у нас с ней разница в двенадцать лет) требовала, чтобы меня назвали Любой или Надеждой. А отец упёрся — ни в какую. Ну и Вера в знак протеста стала звать меня Малявкой и до сих пор так зовёт, — сообщила возмущенно Лиана.

    — Тебя? Малявкой? По-моему, пора устроить бунт на корабле.

    — Уже устроила, — констатировала Лиана.

    — И что? Есть результат?

    — Не совсем тот, который ожидала, — вздохнула девушка и посмотрела на часы: почти десять. Наверняка домашние удивляются, где это она. Ну и пусть удивляются.

    — А ты почему Антон?

    — В честь Чехова. Антон Павлович. Бабуля нарекла. Мне лично нравится. У меня в старших классах и прозвище такое было: Чехов.

    — Слушай, а что здесь раньше было? До ресторана? — поинтересовалась Лиана.

    — Столовая. Моя бабушка работала тут буфетчицей. Бывало, набегаемся с пацанами — и к ней. Сядем где-нибудь в уголочке, как сейчас мы с тобой сидим, а она нам компот с пирожками. А потом предприятие общественного питания начало медленно разваливаться, и мой отец придумал открыть ресторан.

    — Твой отец? — не поверила Лиана.

    — Ну да. А что такого? Я ему в городе помогаю, а он тут занимается. Пока вроде нормально, конкуренции особой нет. Поселковые всё тут отмечают: юбилеи, праздники, случается, и поминки, — он вздохнул. — Такова жизнь, никуда не денешься.

    — Это точно, — подтвердила девушка.

    Антон подвёз Лиану к самому подъезду уже в первом часу ночи. В окнах её квартиры было темно, а на сотовом не оказалось ни одного пропущенного звонка. Она-то думала, что мать станет беспокоиться, но, похоже, ей дела нет до того, где и с кем её младшая дочь.

    — Знаешь. Лиана, я рад, что мы встретились, — сказал Антон, — спасибо тебе.

    — И тебе спасибо за ужин и за поездку.

    Она не спешила покидать место, где чувствовала себя в безопасности и даже счастливо.

    — Скажи, а ведь я тебе понравился, да, когда мы только начали учиться? А потом вдруг ты отдалилась. Почему?

    — Была причина.

    — Это как-то связано со мной, с моим отношением к тебе?

    — Нет, то есть совсем не то, — возразила она.

    — Значит, увидимся завтра?

    — В смысле сегодня?

    — Сегодня.

    — Да.