ЎЎЎ Мадэст Кротаў. Два збройных пратэста якуцкіх палітычных выгнанцаў. Койданава. "Кальвіна". 2019.

                                                                   ПРЕДИСЛОВИЕ

    Наш народ свято чтит памятные события Революционного прошлого. 1974 год, для трудящихся Якутской АССР, знаменателен двумя важными датами из истории политической ссылки.

    3 апреля пополнилось 85 лет со дня так называемой «Монастыревской трагедии». Участники монастыревского протеста, в основном народовольцы, поднявшие смелый протест против произвола и притеснителей царской администрации, стали жертвами жестокой расправы власти имущих. Шестеро были убиты в день протеста и трое повешены по приговору военного суда.

    2 марта исполнилось 70 лет со дня вооруженного протеста большой группы политссылыных г. Якутска, получившее название «романовского» протеста.

    Если первый протест был, в какой-то мере, актом революционного отчаяния людей, безмерно терроризированных царскими сатрапами, то второй протест, выражая новый, более, высший, этап борьбы — а именно социал-демократический этап, был организованным протестом не только против жестоких притеснений администрации, но и против всего царского самодержавия. Беспримерно смелая борьба политссыльных, в большинстве состоявших из социал-демократов, длилась 18 дней. Над их осажденным домом, впервые в истории революционного движения в Якутии, гордо призывно реял красный флаг, как символ мужества и отваги горсточки революционеров, бесстрашно поднявшихся на неравную борьбу с ненавистным врагом. Этим протестом руководили, ученик В. И. Ленина, большевик В. К. Курнатовский и «искровец» А. А. Костюшко-Валюжанич.

    Несмотря на все запреты того времени оба вооруженных протеста получили широкую огласку не только в России, но и за границей. Они вызвали тогда широкую волну возмущения против кровавых злодеяний царского строя и оставили заметный след в революционном движении страны. Романовский протест, разразившийся накануне народной революции 1905 года в России, способствовал росту революционных настроений как среди рабочих масс России, так и среди демократических слоев Якутии.

    Неисчислимыми жертвами был устлан долгий путь к победе революции 1917 года. Но эти жертвы были не напрасны, они были принесены на алтарь революции во имя счастья ныне живущих поколений. Поэтому в наших сердцах и разуме должны быть вечно живы богатые, боевые революционные традиции нашего народа.

    Предлагаемые вниманию читателей очерки были написаны известным в республике краеведом-историком Модестом Алексеевичем Кротовым (1899-1966). Еще в 20-х годах им были выпущены первые очерки по истории политической ссылки в Якутии, с тех пор до конца жизни он не переставал работать над этой, всегда его волновавшей проблемой. Будучи талантливым журналистом-публицистом очерки о двух памятных протестах написал простым, ясным языком. Несомненно они будут прочтены с живейшим интересом всеми, кому дороги славные страницы истории политической ссылки в Якутии и ее бессмертные герои.

     Доктор исторических наук, профессор И. Романов.

                                                 МОНАСТЫРЕВСКАЯ ТРАГЕДИЯ

                                                             (22 марта 2889 года *)

                                      [* Здесь и дальше все даты по старому стилю.]

    Это драматическое событие, стоившее жизни девяти политическим ссыльным, произошло 85 лет тому назад в Якутске...

    В 1880-х годах на царском престоле сидел «первый дворянин и помещик» России, один из наиболее тупых и реакционных представителей династии Романовых Александр III. Внутренняя политика в период его царствования (1881-1894 гг.) ознаменовалась еврейскими погромами, подавлением национальной культуры всех; народов России, особенно окраинных, запрещением принимать в гимназии «кухаркиных детей», гонением на все передовое, усилением полицейской власти, роли и влияния на все дела дворянства и наиболее консервативных помещиков.

    Несмотря на сильнейшую политическую реакцию, которую В. И. Ленин называл «разнузданной, невероятно бессмысленной и зверской», в стране не стало спокойно. Во многих городах возникали первые марксистские организации, не сдавались и народовольцы. Они подготовили покушение на жизнь Александра III, в котором принимал участие старший брат Владимира Ильича Александр Ульянов, но 1 марта 1887 года были арестованы, и вскоре пятеро погибли на виселице.

    При Александре III был издан ряд законов и распоряжений, направленных против участников революционного движения, резко ухудшавших положение политических ссыльных и дававших департаменту полиции, генерал-губернаторам и другим высшим представителям власти большие полномочия и широкие возможности для произвола. Так, в мае 1882 года последовало распоряжение: всех революционеров, окончивших каторжные работы в Забайкалье, отправлять на поселение только в Якутскую область. До этого их размещали по другим областям Сибири. Несколько раньше появилось знаменитое в свое время «Положение о полицейском надзоре», утвержденное Александром III и опубликованное 18 апреля 1882 года в «Правительственном вестнике». Это «Положение» давало генерал-губернаторам право без суда и следствия, в административном порядке отправлять в сибирскую ссылку лиц, только подозреваемых в революционной деятельности, если не было возможности предать их суду.

    30 апреля того же года департамент полиции так разъяснял причины введения административной ссылки: исключительные обстоятельства последних лет вынудили правительство... прибегать к чрезвычайным мерам для охранения общественного порядка и безопасности. Одною из наиболее существенных предупредительных мер, принимаемых против лиц, преступная деятельность коих считалась вредною, представляется административная ссылка или водворение лица под надзор полиции в известной местности, которая по своей отдаленности и условиям жизни ставила бы человека вне возможности быть опасным для общественного порядка.

    Административная ссылка, как мера предупредительная, применялась обыкновенно в тех случаях, когда рассмотрение дела судебным порядком, по различным соображениям, было невозможным и, следовательно, имелась в виду лишь одна цель: устранить человека из сферы его деятельности, поставить его в такие условия, где бы он не мог распространять на окружающих своего вредного влияния и, вместе с тем, сам находился вне влияния той среды, которая сделала его личностью опасною. Стремясь к осуществлению этой цели, правительство избрало Сибирь местом водворения административно-ссыльных.

    В 1886 году министерство внутренних дел и департамент полиции с благосклонного согласия Александра III распорядились всех «обвиняемых еврейского происхождения» высылать в наиболее отдаленные местности Восточной Сибири, каковыми были признаны Колымский и Верхоянский округа Якутской области, одновременно увеличив срок административной ссылки с пяти до десяти лет.

    Наконец 12 мая 1887 года из недр министерства внутренних дел вышла записка «Об изыскании способов борьбы с политическими преступниками», защищающая административную ссылку, против которой уже поднялось немало голосов. Эта записка встретила полное одобрение Александра III, который согласился с тем, чтобы революционеров, высылаемых административно на срок в десять лет и больше, направлять только в Восточную Сибирь и на Сахалин, поселяя лишь в небольших городах, где нет средних учебных заведений, вдали от дорог и в местности с не русским населением.

                                                                                   ***

    К началу 1889 года в Якутске и ближайших к нему наслегах скопилось несколько десятков политических ссыльных, ожидавших дальнейшей отправки в северные округа. Часть из них предназначалась к поселению под надзор полиции на 5-10 лет в район «мирового полюса холода» — Верхоянск, но большинству местом ссылки был назначен еще более далекий Среднеколымск, остроумно названный в одном из рассказов В. Тана-Богораза Пропадинском.

    Стояла суровая зима. Предстоял длинный и долгий путь: тысяча верст до Верхоянска, две с половиной тысячи верст до Колымы. Быстрота и условия передвижения зависели в основном от тех правил и порядков, которые устанавливались на этот счет администрацией. До февраля 1889 года Якутской областью управлял губернатор Светлицкий. По отзыву ряда ссыльных, это был порядочный человек, который не проявлял бездушия и формализма, не притеснял ссыльных и не стремился к ухудшению их положения. Поэтому и условия передвижения до Средне-Колымска, установленные им для ссыльных, были в общем сносные. Их отправляли партиями по два человека через 10-14 дней, чтобы не создавалось заторов на почтовых станциях, которые по северным трактам отстояли иногда на 50-100 верст одна от другой; вес продуктов, платья, посуды и книг, которые везли ссыльные, не ограничивали; кроме кормовых денег и суточных, полагавшихся на время пути, длившегося в среднем полтора месяца, выдавали за два месяца вперед казенное пособие. И все же, как писали в заявлении «Русскому правительству» по поводу описываемого события 22 марта 1889 года ссыльные балаганцы, «бывали, однако, и при этих условиях случаи, когда для спасения от голода приходилось есть вьючных лошадей и по 2-2½ месяца сидеть на станке, в ожидании дальнейшей отправки» [* Каторга и ссылка, М., 1924, № 4, с. 186.].

    В феврале 1889 года Светлицкого, покинувшего область, временно заменил вице-губернатор Осташкин. Он и раньше отличался нескрываемой враждебностью к ссыльным и карьеристическими наклонностями. Теперь же, когда он получил единоличную власть в области, ничего, кроме крупных неприятностей и притеснений, ожидать с его стороны ссыльные не могли. К тому же конец 80-х годов, после раскрытого в 1887 году покушения на Александра III, совпадал с повсеместным усилением преследований и репрессий против революционеров. Понятно, что Осташкин сразу же поспешил принять меры, «соответствующие видам правительства». Он задался целью «подтянуть ссыльных», которые, по его мнению, были совершенно «распущены» его мягкотелым либеральным предшественником губернатором Светлицким, заранее зная, что все его мероприятия встретят полную поддержку и одобрение в высших правительственных сферах и даже самого Александра III.

    Уже 16 марта 1889 года, перед началом массовой отправки ссыльных на север, Осташкин установил для них следующие крайне стеснительные правила; отправлять не из частных квартир, где жили ссыльные, а из тюрьмы, куда они обязаны были сами являться накануне отправки; каждая партия должна была состоять из четырех ссыльных, сопровождаемых четырьмя конвоирами, и отправка производиться через каждые семь дней; вес всего багажа, включая продукты, одежду и книги, который разрешали брать с собой каждому ссыльному в среднем на два месяца пути, ограничивался всего лишь пятью пудами; выдача казенного пособия на два месяца вперед отменялась.

    «Для нас всех было ясно, — писал в 1906 году в журнале «Былое» И. Минор, один из участников «Монастыревской трагедии», — что подчинение этому нелепому приказу равносильно добровольному самоубийству на радость Осташкину, Дурново [* Дурново И. Н. — с 1882 по 1889 г. товарищ министра, с 1889 до 1895 г. — министр внутренних дел.] и К°». Поэтому вполне понятно то необычайное волнение, которое охватило всех ссыльных Якутска, когда они узнали о введении новых правил отправки на север.

    Всех ссыльных, которым предстояло путешествие за полярный круг, было больше 30 человек. Большинство их представляло собой молодежь в возрасте от 20 до 30 лет; были среди них и женщины, некоторые даже с детьми. Многие принадлежали к партии «Народная Воля»: А. Л. Гаусман, А. Д. Болотина, М. Р. Гоц, С. Гуревич, Л. М. Коган-Бернштейн и его жена С. О. Коган-Бернштейн, Роза Лев, X. Поляков, И. С. Минор, К. Терешкович, Р. Ф. Франк, М. Фундаминский и др. Большинство их было склонно к самым решительным действиям и вовсе не намеревалось покорно склоняться перед полицейским произволом.

    Обычным и часто посещаемым местом сбора ссыльных служил небольшой деревянный дом, принадлежавший якуту Монастыреву, по Большой улице [* На месте этого здания (проспект Ленина, между русским драмтеатром и поликлиникой) ныне выстроен четырехэтажный жилой дом. А дом Монастырева, как историко-революционный памятник, перенесен во двор краеведческого музея им. Ем. Ярославского и служит для устройства тематических выставок.]. В нем тогда жили Я. Ноткин и М. Соломонов. В одной комнате была устроена библиотека, которую пополняли книгами и журналами почти все ссыльные города. Содержание книг было довольно разнообразным. Библиотека состояла не только из цензурных книг научного характера по различным отраслям знаний, особенно по вопросам философии, истории, политики и экономии, но в ней хранилась и нелегальная литература. В помещении библиотеки собиралась порой по 20-30 человек. Они обсуждали прочитанные книги, обменивались впечатлениями о них и новостями, вели бесконечные споры по различным вопросам. Здесь же обсуждали проекты приветствия гражданам Французской республики в связи с наступавшим столетием революции 1789 года.

    Получив сведения об этих сборищах, подозревая их революционный характер и не сомневаясь в наличии среди книг библиотеки нелегальных изданий, 27 февраля Осташкин распорядился произвести в доме Моиастырева обыск. Действительно, полиция обнаружила и изъяла несколько нелегально отпечатанных книг и брошюр, но доказать, что ссыльные собираются с антигосударственными целями, ей не удалось. Поэтому и оснований для закрытия библиотеки и запрещения посещать этот дом не было. Ссыльные вполне правильно оценили неожиданный полицейский визит как первую враждебную вылазку нового администратора и, опасаясь за разгром библиотеки, наиболее ценные книги разобрали по рукам.

    Теперь, после установления новых правил отправки на север, они поняли, что наступление на них продолжается, но оставаться бессловесными и пассивными, не реагировать на драконовы правила, введение которых ничем не оправдывалось, считали невозможным. И вот 18 марта в доме Монастырева собралось свыше 30 ссыльных, которым предстояла отправка на север, чтобы обсудить самый важный и злободневный для них вопрос: подчиняться осташкинским правилам или нет, и если не подчиняться, то в какой форме это сделать.

    Разгорелись долгие и страстные споры. Единомыслия, особенно на первых порах, конечно, не было. Вносили самые разнообразные предложения, зависевшие от темперамента, взглядов и душевного состояния людей. Одни считали, что всем им следует организовать массовый побег, другие энергично, но без учета реальных сил и цели этой меры, настаивали на том, чтобы с оружием в руках напасть на казаков, которые будут сопровождать первую группу отправляемых ссыльных, и вырвать их из рук конвоиров; наконец отдельные голоса призывали к убийству Осташкина. После долгих споров до хрипоты большинство решило добровольно не уезжать и при отправке из города оказать полиции и казакам возможное сопротивление, зная при этом, чем они рискуют.

    Благоразумие требовало, однако, попытаться добиться от Осташкина отмены установленных им правил. На ведение переговоров с ним уполномочили студента, юношу настойчивого и решительного, Мих. Гоца. Он отправился к губернатору утром 19 марта. Но миссия его кончилась неудачей, т. к. ни та, ни другая сторона не были склонны к каким-либо уступкам или соглашениям. Визит Гоца в губернаторском освещении выглядит так:

    «19-го (марта) явился утром ко мне на квартиру админ.-ссыльный Мих. Гоц в качестве уполномоченного от прочих государственных ссыльных и потребовал об отмене сделанного 16 марта распоряжения об усиленной отправке ссыльных в северные округа в течение марта и апреля. Гоцу я ответил, что сделанное распоряжение остается в своей силе и, обращаясь к благоразумию его и подлежавших отправке по назначению ссыльных, внушил ему убедить ссыльных подчиниться распоряжениям начальства... Гоц ушел, нагло заявив, что политические ссыльные не подчинятся распоряжению об усиленной отправке» [* Якутская трагедия. Сборник. М., 1925, с. 12.].

    Еще накануне, получив сведения, что в квартире Ноткина по-прежнему собираются ссыльные и «открыто обсуждают действия начальства», Осташкин распорядился сборища эти воспретить, библиотеку и читальню закрыть и произвести по этому делу расследование. И когда Год вернулся от губернатора, в 11 часов утра в дом Монастырева нагрянул полицмейстер Сухачев с чинами полиции, который застал здесь, кроме самого Ножина, еще до 30 человек ссыльных. Он потребовал от Ноткина, как от хозяина квартиры, выдачи всех книг, но получил ответ, что так как книги принадлежат не ему одному, а всем его товарищам, то выдать их он не может.

    К голосу Ноткина присоединились и остальные, заявившие, что книг они не отдадут и в Верхоянск и Колымой без них не поедут. Полицмейстер пригрозил составлением акта, но это никого не испугало. По словам Сухачева, во время этих переговоров громче других «возвышал голос» М. Гоц и больше всех разговаривал с приставом Олесовым И. Минор.

    Акт все же был составлен, но на предложение подписаться под ним и в случае несогласия с чем-либо сделать оговорку несколько человек заявили, что «акт составлен неправильно, такого вздора нельзя писать» и т. д., и вообще за все время пребывания полицмейстера не скупились на нелестные по его адресу замечания. Акт подписало один лишь Ноткин, в качестве хозяина квартиры.

    Налет полицмейстера и сообщение Гоца о решительном отказе губернатора отменить свое распоряжение еще больше усилили возмущение ссыльных. Они снова стали обсуждать все тот же вопрос; как поступать, как действовать, когда настанет день отправки первой партии их товарищей и какой тактики держаться. Кто-то заявил, что когда очередь дойдет до него, то он окажет вооруженное сопротивление. Много других были настроены так же решительно. С. Пик, по словам одного из его товарищей, «с самого начала настаивал на том, что иных методов для защиты своей личности, кроме вооруженного сопротивления, у нас в распоряжении нет. Если бы даже все решили подчиниться нелепым распоряжениям Осташкина, смелый, энергичный Пик твердо решил сопротивляться отправке всеми средствами. Нельзя не оказать, что его твердая решимость повлияла отчасти на общее решение».

    В результате споров большинством голосов против одного (А. Гаусмана) при восьми воздержавшихся решили при отправлении их оказать полиции сопротивление с оружием в руках. Но понимая всю серьезность последствий такого акта, сочли необходимым сделать последнюю попытку добиться изменения условии поездки и с этой целью от имени каждого из отправляемых подать губернатору заявление.

    В ночь на 21 марта, опять собравшись у Ноткина, ссыльные составили такое заявление, размножили его в количестве 30 экземпляров и, подписав каждый свой экземпляр, утром отправились все вместе в здание областного правления.

    Губернатор к ним не вышел. Переговоры вел сперва советник областного правления Добржинский, который не принимал заявлений, уговаривая взять их обратно и разойтись по домим. Затем к нему присоединился полицмейстер Сухачев. Лишь после долгих споров и препирательств, которые велись в повышенном тоне и свидетельствовали о крайне враждебных настроениях обоих сторон, Сухачев все же принял заявления и попросил ссыльных собраться на следующий день в квартире Ноткина, где им будет объявлено решение губернатора.

    Ссыльные разошлись с недобрыми предчувствиями, невольно закрадывавшимися в душу каждого. Стало ясно, что губернатор, уверенный в своей силе и в той поддержке, какую он встретит в высших правительственных кругах, твердо проводя взятый куре на «подтягивание», ни на какие уступку не пойдет и примет любые меры, лишь бы сломить протест и сопротивление ненавистных революционеров. А вскоре по городу разнесся слух, что Осташкин отдал приказание начальнику местной воинской команды выслать в распоряжение полиции вооруженных солдат «для охранения порядка». Слух этот полностью подтвердился. На заявлениях ссыльных Осташкин наложил следующую резолюцию:

    «Заявления эти оставить без последствий... За подачу же государственными настоящих заявлений скопом, за нарушение порядка благочиния в Обл. Правлении, за своевольное сборище по уговору общему в здании Обл. Правления, разогнанное увещеваниями г. полицмейстера, за самовольную явку некоторых государственных ссыльных в город из мест водворения, не испросивши разрешения полиции, несмотря на неоднократное предупреждение губернатора, что они будут за это подвергнуты законному взысканию, за вмешательство в распоряжение губернатора об отправке гос. ссыльных в сев. округа таких админ.-ссыльных, до которых еще не дошла очередь отправки и которые вовсе не были предназначены к высылке в весеннее время, очевидно сделанное с целью оказать противодействие губернаторским распоряжениям, несмотря на сделанное мною ссыльному Гоцу предупреждение по этому предмету, за что виновные должны быть привлечены к ответственности (...), — всех явившихся в Обл. Правление и подавших заявления заключить в тюремный замок, впредь до особых моих распоряжений, назначив сегодня же формальное следствие о беспорядке, для привлечения виновных к законной ответственности. Следующих к отправке 22 марта государственных отправить по назначению указанным мною порядком.

    Резолюцию эту объявить ссыльным в городском полиц. управлении, куда, при недостаточности полиц. команды, вызвать команду солдат для охранения порядка и приведения этого распоряжения в действительное исполнение. Об этом донести ген.-губернатору. И. д. губернатора П. Осташкин».

    Одновременно Осташкин распорядился о присылке начальником команды в помощь городской полиции 30 солдат при одном офицере «ввиду явного сопротивления госуд. ссыльных распоряжениям начальства» и необходимости «употребить военную силу». Такое распоряжение было сделано не без влияния Сухачева. который после ухода ссыльных из областного правления, жалуясь на свое бессилие из-за недостатка полицейских, сказал: «Дайте мне роту солдат — я бы им показал».

    Тревожную ночь с 21-го на 22-е марта провели те ссыльные, мужчины и женщины, друзья, товарищи и родные, которые вновь собрались в доме Монастырева. Редкий из них мог ненадолго заснуть. Немногие рассеянно читали, лишь бы незаметней скоротать время, или сидели над письмами. Нервы были взвинчены и напряжены до предела. Одна мысль сверлила мозг: что-то ожидает их утром? Опасаясь возможности внезапного нападения врага, заперли ворота, калитку и на чердаке у слухового окна установили поочередное дежурство.

    В воздухе явно пахло порохом и кровью. Но отступать никто не хотел, даже женщины, которых было до десяти человек. Наоборот, решимость борьбы с осташкинским, а значит, и вообще с царским произволом с каждым часом крепла все сильнее. Лучше смерть в борьбе, чем капитуляция перед сильным, ненавистным и хитрым врагом! Будущие «монастыревцы» были твердо убеждены, что понесенные ими жертвы не окажутся бесполезными. Они горячо верили, что их вооруженный протест, который стал уже неминуем, лишь усилит волну революционного движения в стране и поднимет на борьбу с самодержавием сотни новых борцов за свободу. Они также надеялись, что их отпор полицейскому произволу, если он закончится кровопролитием, станет широко известен не только России, но и передовой общественности и рабочим организациям за границей, вызывая всюду новую волну негодования против русского царизма — оплота мировой реакции и злейшего врага всякой передовой мысли и общественного прогресса. Опасность смерти никого не страшила. Вступая на путь революционной борьбы, эти люди уже давно обрекли себя на жизнь, полную опасности и лишений, на долголетнее скитание по тюрьмам, на ссылку и даже на преждевременную смерть от пули или на виселице.

    Но без сопротивления, без борьбы погибать не хотелось. Все, кто могли это сделать, принесли с собой револьверы, часть которых была куплена или приобретена какими-либо другими способами уже в самые последние дни, в предчувствии той страшной грозы которая, судя по ходу событий, неминуемо должна была разразиться над ними. И они не ошиблись.

    Ночь прошла спокойно. Наутро, часов в десять подъехал полицейский надзиратель Олесов [* Впоследствии, в 1904 году, этот Олесов, получивший от жителей г. Якутска прозвище «Барбоска», принимал активное участие в подавлении «Романовского протеста» политических ссыльных г. Якутска.] и предложил всем ссыльным, находившимся в доме Монастырева, немедленно отправиться в городское полицейское управление, чтобы, выслушать резолюцию губернатора, сделанную на поданных ими заявлениях. Стало ясно, что готовилась коварная ловушка: администрация намеревалась выманить ссыльных в полицейское управление, а там окружить и арестовать. Подозревая такой гнусный замысел, «монастыревцы» решительно отказались пойти куда-либо из дома и, аргументируя вчерашним обещанием полицмейстера, потребовали объявить им резолюцию губернатора здесь, а не в другом месте тем более не в полиции.

    Олесову оставалось одно — вернуться обратно, что он и сделал, доложив обо всем полицмейстеру, а тот губернатору, который распорядился немедленно взять солдат и вывести упорствующих ссыльных силой. Менее чем через полчаса явился полицмейстер Сухачев, начальник воинской команды Важев, подпоручик Карамзин, и с ними тридцать солдат. Стало очевидно, что план действий был продуман и разработан во всех деталях заранее, что все силы уже наготове и роли тщательно распределены.

    Так как ворота оставались запертыми, солдаты выломали калитку. Часть их, с ружьями в руках, ворвалась в дом. Их командир подпоручик Карамзин решительно и грубо потребовал, чтобы все ссыльные немедленно отправились в полицейское управление. Ссыльные заявили, что под конвоем не пойдут. Тут появился Сухачев и, стоя за спинами солдат, повторил то же, что и Карамзин. Но и его никто не стал слушать.

    Наступил решительный момент. Сухачев приказывает хватать ссыльных по одному - два человека и выводить из дома.

    — Что с ними разговаривать! Взять их силой! — кричит он Карамзину, а тот немедленно командует своим солдатам:

    — Ребята! Бери их!..

    Солдаты начинают наступать, держа ружья на изготовку, а три десятка ссыльных жмутся к стене, отгораживаясь от нападающих стульями. Не ожидая сопротивления, солдаты действуют все смелее и решительнее. Вот они пускают в ход сперва приклады, затем штыки. Появляются первые легко раненные, раздаются негромкие стоны и сдерживаемые крики боли. И тогда со стороны ссыльных неожиданно раздается сперва один револьверный выстрел, затем другой. Это Н. Зотов, забравшись на диван, легко ранил подпоручика Карамзина, а еще кто-то — одного из солдат. Карамзин дважды выстрелил из револьвера, солдаты энергичнее стали работать штыками, особенно сильно исколов Софью Гуревич, затем все они и полицмейстер выбежали во двор. Сухачев сразу же уехал с докладом губернатору, а солдаты дали по дому несколько залпов.

    Наступило недолгое, но жуткое затишье. Мучимые болью, в доме стонали раненные. Во дворе, с ружьями на изготовку, стояли солдаты и их командир, в одно и то же время испуганные и озлобленные неожиданным отпором со стороны тех, кого они рассчитывали, не встретив сопротивления, взять без применения оружия.

    Едва в морозной тишине утра, обычно царившей зимой в этом маленьком городке, раздалась дробь ружейных выстрелов, к месту происшествия прибежали жены двух «монастыревцев» М. Брамсона и А. Гаусмана и те ссыльные, которые по разным обстоятельствам не приняли участие в вооруженном протесте: П. Подбельский и И. Родионов. Их привела сюда тревога за судьбу родных и друзей и желание разделить с ними любую участь, какая их ожидала и как бы сурова она ни была. «Социалисты бунтуют!» — заговорили в городе и в небольшой толпе его жителей, сбежавшихся на выстрелы.      

    Почти одновременно, в сопровождении Сухачева, приезжает и губернатор — вдохновитель и организатор кровавой расправы над «монастыревцами». При виде его у некоторых из них мгновенно возникает мысль о мести этому виновнику мучений их товарищей. Первым выстрелил Я. Ноткин, но промахнулся. Губернатор трусливо побежал к воротам. Тогда в него дважды стрельнул Н. Зотов, выскочивший в этот момент из дома на крыльцо. Но и эти выстрелы оказались неудачны: одна пуля пробила только пальто, другая попала в пуговицу, дала рикошет, и Осташкин отделался лишь легкой контузией и большим испугом.

    В ответ на эти выстрелы десятки залпов изрешетили дом Монастырева. За 8-10 минут солдаты выпустили до 750 пуль [* Лурье Г. Два протеста. М., 1929, с. 20.]. Были убиты Г. Шур, хозяин квартиры Я. Ноткин, дважды перед тем исколотый штыками П. Муханов, а во дворе П. Подбельский. Последний уже закончил срок ссылки, в Якутске жил лишь в ожидании первого парохода и участия в протесте не принимал, но прибежал на выстрелы движимый чувством солидарности с своими друзьями в роковой для них час. Когда начался последний обстрел, жена Брамсона, в волнении приняв одного из раненных за своего мужа, бросилась из дома к Осташкину с криком: «Вы убили моего мужа, убейте и меня!» и тут же упала без чувств. Стоявший поблизости Подбельский кинулся ее поднимать, но тут подбежал к нему один из солдат и почти в упор выстрелил в голову...

    Оставшиеся в живых «монастыревцы» поняли бесцельность дальнейшего сопротивления, которое только увеличило бы число жертв. И среди них раздались голоса:

     — Не стреляйте!.. Сдаемся!..

    Но «победители» продолжали обстрел еще некоторое время даже после того, как начальник команды Важев приказал прекратить стрельбу.

    Так произошло это спровоцированное Осташкиным и его сподручными трагическое событие, вписавшее еще одну кровавую страницу в позорную историю борьбы русского самодержавия со своими «внутренними врагами».

    «Монастыревцев», оставшихся невредимыми, обыскали и увели в тюрьму; раненых О. Эстрович, Л. М. Коган-Бернштейна, М. Орлова, М. Фундаминского, С. Гуревич и других, всего 9 человек, увезли в больницу; трупы убитых — П. Подбельского, С. Пика, П. Муханова, Г. Шура и Я. Ноткина — сложили на дровни и отправили в анатомический покой. К этим пяти убитым вскоре присоединилась шестая жертва: через полтора часа после того, как была доставлена в больницу, умерла Софья Гуревич, получившая несколько штыковых ран еще при первом нападении солдат.

    Со стороны нападающих, кроме подпоручика Карамзина были легко ранены солдаты Горловской и Палкин и тяжело ранен городовой Хлебников, вскоре умерший.

    Чтобы первым обрисовать все события в выгодном для себя освещении, на другой день Осташкин спешно, с особым нарочным, посылает министру внутренних дел в Петербург следующую телеграмму:

    «22 марта государственные ссыльные в числе 84 человек Якутске оказали вооруженное сопротивление полиции; выстрелами револьвера убили полицейского служителя; вызвана военная команда, перестрелке убито шесть ссыльных; выстрелом меня пули пробила верхний форменный плащ, но, запутавшись вате, только контузила неопасно правый бок живота. Следствие производится. И. д. губернатора Осташкин».

    Одновременно, в донесении Иркутскому генерал-губернатору, он пытался представить дело так, что будто имел место «общий заговор» всех ссыльных области. «Происшествие 22 марта, — сообщал он, имеет большое значение, чем кажется на первый раз. Вооруженное сопротивление ссыльных 22 марта полиции и войскам было только началом задуманного ими открытого упорного сопротивления правительству, в особенности ссыльных евреев, отличающихся особенным преступным задором. Заговор госуд[арственных] ссыльных должно считать общим их заговором».

    Всех политических ссыльных, привлеченных к ответственности по обвинению в вооруженном сопротивлении властям, как и доносил Осташкин, было действительно 34 человека, но двое из них — П. Подбельский и И. Родионов, как уже известно, прибежали к дому Монастырева к концу событий и активного участия в них не принимали. Все уцелевшие во время кровавой расправы, заключенные в тюрьму или, впредь до излечения от ран, положенные в арестантскую больницу, стали ожидать дальнейшей участи. В их квартирах произвела обыски, давшие в руки полиции ряд запрещенных книг, издававшихся как в России, так и за границей, в Женеве (Дж. Е. Милль «Основание политической экономии». Перевод Н. Г. Чернышевского; Лассаль «Труд и капитал» и др.), некоторые рукописи противоправительственного содержания и два проекта приветствия гражданам Французской республики: одно от ссыльных г. Вилюйска, другое — г. Якутска.

    Как показали те же обыски, народовольцы проявляли большой интерес к классическому труду К. Маркса «Капитал. Критика политической экономии». Русское издание этой книги изъяли у Анны Капгер, М. Брагинского и Минора; в переводе на французский язык — у Минора и Терешковича и немецкое издание (Гамбург, 1885 г.) — у Гаусмана, Брамсона и Минора. Кроме того, у некоторых ссыльных обнаружили брошюру К. Маркса «Введение к критике философии права Гегеля» и Г. Гросса «Карл Маркс» (Лейпциг, 1885 г.).

                                                                                   ***

    Громкое событие 22 марта, происшедшее в далеком Якутске, сильно обеспокоило высшие правительственные круги Петербурга. Скрыть его было невозможно, и явилось большое опасение за возможность повторения подобных вооруженных протестов и выступлений в других местах поселения политических ссыльных. Чтобы предотвратить их, правительство решило жестоко расправиться с «монастыревцами» и тем устрашить всех, кто решился бы на подобный шаг. Когда о якутских событиях сообщили императору Александру III, то на представленном ему докладе он сделал собственноручно следующую надпись: «Необходимо примерно наказать и надеюсь, что подобные безобразия более не повторятся».

    Так был дан сигнал к жестокой расправе над «монастыревцами» и уже предрешен им суровый приговор. Не теряя времени, исполнявший должность министра внутренних «дел генерал Шебеко 3 апреля предложил Иркутскому генерал-губернатору предать всех арестованных 22 марта военному суду по полевым уголовным законам, а сам министр внутренних дел Толстой в телеграмме иркутским властям предупредил, что «попытки политических ссыльных должны быть остановлены без малейшего колебания всеми способами строжайшего возмездия, которые имеются в распоряжении местной власти».

    Получив такие ясные директивы, призывающие к самой суровой и беспощадной расправе над «монастыревцами», и не надеясь, что ее может осуществить обычный гражданский суд, иркутский генерал-губернатор граф Игнатьев 14 апреля 1889 года выделил особую военно-следственную (она же военно-судная) комиссию, которая должна была произвести и следствие и суд. Ее председателем назначили известного в Иркутске бурбона, начальника дисциплинарного батальона подполковника Савицкого, отличавшегося редкой грубостью и ненавистью к «внутренним врагам», осмеливающимся выступать против «обожаемого монарха» и самодержавного строя; членами суда — капитана Корсакова, поручика Тягунова и подпоручика Ермакова, а аудитором (прокурором) чиновника особых поручений при иркутском генерал-губернаторе Федорова. Последний считал своим главнейшим долгом не только соблюдать законность, сколько угодливо выполнить волю и желания своего начальника.

    До приезда в Якутск военно-следственной комиссии предварительное ведение дела поручили якутскому судебному следователю Д. И. Меликову. Подобно большинству жителей города, он возмущался жестокой расправой над ссыльными и следствие повел достаточно беспристрастно, действуя в рамках процессуальных законов: выслушивал и записывал показания всех привлекаемых к судебной ответственности, хотя они не столько защищались и оправдывались, сколько сами резко обвиняли Осташкина, Сухачева и других за их действия, и по требованию подследственных вызывал необходимых им свидетелей и устраивал с ними очные ставки.

    На главный вопрос — кто стрелял в солдат, в поручика Карамзина и Осташкина, от выяснения которого зависела судьба и жизнь нескольких человек, первоначально давать показания все отказались. Затем, когда начались очные ставки с солдатами и полицейскими» каждый категорически заявил: «Нет, я не стрелял».

    Вскоре после вскрытия Лены, 21 мая в Якутск на пароходе прибыл весь состав военно-следственной комиссии. Подполковник Савицкий первым долгом посетил тюрьму. Здесь он интересовался только тем, насколько надежно и строго охраняются «монастыревцы» не имеют ли они возможности бежать и не оставлено ли в камерах больших гвоздей и крючьев, на которых можно повеситься.

    С приездом комиссии следствие перешло к ней. Если при Меликове обвиняемые могли подробно обрисовать поведение якутской администрации, причем, как вспоминает М. Брамсон, «следователь нам дал полную возможность свободно высказываться по этому вопросу, даже явно нас поощряя», то члены военно-следственной комиссии повели дело совсем по-другому. Они почти не считались с показаниями политических и принимали на веру лишь то, что говорили свидетели со стороны обвинения — полицейские и солдаты, часть которых ложно оговаривала некоторых «монастыревцев», тем самым обрекая на смерть или на бессрочную каторгу.

    По данным следствия, стреляли трое: Н. Зотов, А. Гаусман и Л. Коган-Бернштейн. Их же считали главными зачинщиками и вожаками. Но если Зотов сам признался, что в солдат и губернатора стрелял он, то обвинение в этом Гаусмана и Коган-Бернштейна было очевидной ложью и вопиющей несправедливостью. Гаусман не только не стрелял, но с самого начала событий, предшествовавших роковому дню 22 марта, оставался почти единственным, кто уговаривал своих товарищей не допускать резкостей в отношении к представителям администрации, приложить все усилия к миролюбивому решению вопроса и уж тем более не прибегать к оружию.

    В числе свидетелей со стороны обвинения был полицейский Винокуров. Он не знал достоверно, кто из ссыльных стрелял, но следствие оказывало давление на свидетелей, добиваясь, чтобы они кого-то изобличили. Во время одной из очных ставок перед Винокуровым были выстроены все «монастыревцы» для опознания стрелявших. Винокуров оглядывает всех, поднимает палец и неуверенно переводит его с одного человека на другого. Наступает момент крайне нервного напряжения. Обвиняемые понимают, что судьба почти каждого из них зависит от этого свидетеля. Возможно, что по чистой случайности палец Винокурова на какую-то лишнюю секунду задержался против груди Гаусмана, и последний по роковому совпадению в этот же момент чуть-чуть подался вперед. Для лжесвидетеля этого было уже достаточно, чтобы, отбросив всякие колебания, приобрести самоуверенность и громко заявить:

    — Этот самый!..

    Обвинение явно невинного потрясло всех других «монастыревцев», участников этого в высшей степени драматического момента. Ведь Гаусман не стрелял. «Все знали, — говорил один из них, — что он оставил свой револьвер дома именно потому, что, во-первых, лично был против такой формы протеста, а во-вторых, решительно был неспособен в кого то ни было стрелять. Он отравился на квартиру Ноткина 22 марта из глубокого чувства солидарности и искреннего демократизма, заставлявшего его всегда идти за решением большинства своих друзей». Недаром впоследствии в прощальном письме за несколько часов до казни, когда люди думают лишь о самом важном для них, о близких, дорогих людях, Л. Коган-Бернштейн, указывая, что утверждение смертных приговоров явилось несколько неожиданным писал: «Относительно бедного Гаусмана это особенно возмутительно: ведь против него показывал один только явный лжесвидетель, который всем, не исключая даже начальства, казался очень подозрительным, субъектом. Но в Азии и этого довольно».

    Про себя в этом письме Коган-Бернштейн не упоминал, хотя и он так же ложно был обвинен в стрельбе. Ведь стрелять он не мог уже по одному тому, что в самом начале обстрела дома был тяжело ранен пулею в пах и навсегда потерял способность передвигаться. Но его оклеветал унтер-офицер Ризов, сослуживец по Якутской воинской команде, в которой Коган-Бернштейн отбывал воинскую повинность еще в 1883-1884 годах, в период своей первой якутской ссылки. Последний на очной ставке заявил: «Я, Ризов, уличаю Вас, Бернштейн, согласно своих показаний, утверждая, что мне помнится, что вы стреляли в квартире Ноткина». Обвиняемый ответил: «Я, Лев Бернштейн, на улики не соглашаюсь и остаюсь при своих показаниях». Но судьи с этим не посчитались.

    Так были найдены три «зачинщика», три центральных фигуры предстоящего судебного процесса три кандидата в смертники, и военно-следственная комиссия нашла возможность этим удовлетвориться.

    Среди преданных суду было 8 женщин и двое мужчин, не достигших совершеннолетия: Л. Берман и М. Эстрович. По существовавшим тогда законам они не были подсудны военному суду, и тем не менее предстали перед военно-судной комиссией наравне с остальными обвиняемыми.

    Суд длился с 6 июня по 13 июня 1889 года т е прошел очень быстро, если учесть всю серьезность процесса, большое число обвиняемых и свидетелей. Такая быстрота объясняется тем, что все судебное следствие в явное нарушение процессуальных норм, было упрощено до крайности. Приговор уже давно предрешили царь и министр внутренних дел, поэтому к беспристрастному ведению дела, к разбору его во всех деталях судьи и не стремились. Суд даже не вручил подсудимым обвинительных заключений, а лишь наспех зачитывал отдельные выписки из дел; не допустил защитников и даже близких родственников некоторых подсудимых, позволял свободно разглагольствовать свидетелям со стороны обвинения и часто обрывал на полуслове подсудимых, при этом Савицкий бросал реплики вроде того, что «вас слушать, так никогда не переслушаешь». Что касается аудитора Федорова, являвшегося прокурором, т. е. официальным представителем государства, призванном стоять на страже законов, то он никак не реагировал на пристрастно-недоброжелательное отношение к подсудимым со стороны председательствующего на суде, сам задавал всем им стереотипные вопросы и ответы на них почти не выслушивал.

    В своей апелляционной жалобе на вынесенный приговор А. Гаусман писал: «Председатель военно-судной комиссии объявил, что прислан сюда разобрать лишь виновность каждого из нас, а никак не администрации которую мы виним в этом деле в обоих показаниях, данных на формальном следствии. Поэтому он просит сказать каждого из нас лишь то, что относится до участия его и его товарищей в происшедшем 22 марта вооруженном сопротивлений, и сказать это возможно кратко... Суд, происходивший надо мной 7 числа, продолжался не более 10 минут» [* Якутская трагедия. Сборник. М., 1925, с. 12.].

    Суд признал подсудимых виновными «в вооруженном сопротивлении исполнению распоряжений начальства по предварительному между собой соглашению, с убийством при этом полицейского служителя Хлебникова [* В действительности вопрос о том, кем был убит Хлебников, остался невыясненным. Некоторые свидетели показали, что его убили солдаты, когда при последнем обстреле дома он стоял в дверях дома.], покушением на убийство и. д. якутского губернатора Осташкина и нанесением ран подпоручику Карамзину и рядовому Горловскому». Три человека: Л. М. Коган-Бернштейн, Н. Л. Зотов и А. Л. Гаусман были приговорены к лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение, 14 человек к ссылке на каторжные работы без срока, 5 человек к каторжным работам на 15 лет, 4 человека на 10 лет и два к лишению прав состояния и ссылке в отдаленнейшие места Якутской области. Как пояснялось в докладе, представленном одновременно с приговором на конфирмацию командующему войсками Иркутского военного округа генерал-майору Веревкину, «по предъявлении государственных ссыльных, взятых в доме Монастырева, в том числе раненных и убитых, подпоручик Карамзин, унтер офицер Ризов, казак Цыпандин, Винокуров и др. признали Н. Зотова, Л. Коган-Бернштейна и А. Гаусмана за тех, которые при взятии их для вывода из означенного дома, вскочив на диван, первыми начали стрелять в солдат, хотевших оцепить некоторых из них, причем подпоручик Карамзин удостоверил, что после того видел Зотова стрелявшим с крыльца в уходившего и. д. губернатора после сделанного в него выстрела Ноткиным».

    Приговор вступал в силу только после его конфирмации командующим войсками Иркутского военного округа. Осужденные требовали от суда, чтобы одновременно с приговором отправили и их апелляционные жалобы на явную беззаконность приговора, тенденциозное ведение следствия и суда и на целый ряд допущенных военно-судной комиссий процессуальных нарушений. Законность такого требования признавал и якутский прокурор Макаров, но подполковник Савицкий остался верен себе и на этот раз. Он отказался присоединить к делу жалобы «монастыревцев», и им пришлось отправить их с особым лицом, оплатив за свой счет все расходы, связанные с его поездкой в Иркутск.

    Жестокость и несправедливость приговора была очевидна для всех, и не только для самих «монастыревцев», но и для жителей г. Якутска. Поэтому была большая уверенность, что в случае более беспристрастного разбора дела смертная казнь для Гаусмана и Коган-Бернштейна будет безусловно отменена, а всем остальным мера наказания значительно смягчена. Так думали и юристы: прокурор Макаров и следователь Меликов. Лишь немногие не сомневались в том, что от царского правительства и его холопствующих слуг пощады или справедливости ждать нельзя, что приговор был предопределен заранее и от политики устрашения враждебная сторона не отступит.

    После суда, в ожидании конфирмации, «монастыревцев» разместили в тюрьме по нескольким камерам, которые обычно не запирались. Это давало им возможность постоянно общаться друг с другом, поддерживая тех, кто иногда падал духом и унывал. Но большинство осужденных проявляло исключительную бодрость и жизнерадостность. Хорошее настроение сохранял даже Л. Коган-Бернштейн, хотя полученная рана сделала его полным инвалидом, прикованным к .кровати. Н. Зотов, который уж никак не рассчитывал на отмену смертной казни, часто шутил и острил, доставляя своим друзьям много веселых и бодрых часов. Серьезным и спокойным, как всегда, оставался А. Гаусман, революционер большого ума и серьезных знаний. Вспоминая эти два месяца, проведенные в Якутской тюрьме в ожидании конфирмации, А. Шехтер-Минор пишет: «Альберт Львович стоит у окна камеры; товарищи поочередно подходят к нему за разъяснением различных вопросов; он был в полном смысле слова живой энциклопедией, и как нам трудно было тогда примириться с мыслью, что этот человек станет скоро жертвой палача, что эта голова превратится в прах» [* Народовольцы после 1 марта 1881 года. Сборник. М., 1928, с. 134.].

    В последний раз все соцпроцессники собрались одной дружной семьей в камере Л. Коган-Бернштейна в годовщину дня рождения его малолетнего сына Мити, который также жил в тюрьме с отцам и матерью, Саррой Осиповной, присужденной к бессрочным каторжным работам. Это было 3 августа 1889 года. И в этот же день, в 5 часов 30 минут вечера, из Иркутска прибыл курьер, доставивший два пакета с конфирмацией приговора. Один из них он вручил председателю суда подполковнику Савицкому, другой — исп. обяз. губернатора П. Осташкину. Тот и другой были вполне удовлетворены.

    Генерал-майор Веревкин утвердил все три смертных приговора: каторжные работы без срока оставил для четырех человек: М. Гоца, И. Минора, М. Орлова и Ш. Гуревича; шесть человек приговаривались к 20 годам каторжных работ: М. Брагинский, М. Брамсон, С. Ратин, М. Уфлянд, М. Фундаминский и И. Эстрович; четыре женщины: С. О. Коган-Бернштейн, А. Болотина, П. Перли и В. Гоц (Гассох) к каторжным работам на 15 лет; К. Терешкович к каторжным работам на 10 лет, пять человек к каторжным работам на 8-4 года, один к з годам тюрьмы и трое к лишению прав и ссылке. Всех осужденных было 27 человек.

    На следующий день, 4 августа, полицмейстер Сухачев получил распоряжение губернатора привести в исполнение смертные приговоры. Утром 5 августа двери всех камер заперли, а смертников перевели на гауптвахту. В заднем дворе тюрьмы стали сооружать виселицы. Делалось это с невероятной циничностью, почти на .глазах у смертников. 7 августа, за час до казни, в предсмертном письме к родным Н. Зотов писал: «3 часа ночи. На заднем дворе уже ставят при фонарях столбы. Нас запросто водят туда за нуждой и видим, как создаются нам виселицы: какая простота нравов!»

    Последние часы жизни смертников разделяли их самые близкие и дорогие лица, верные товарищи по борьбе и подруги: с Н. Зотовым его невеста Евгения Гуревич, с Каган-Бернштейном жена Сарра Осиповна, с А. Гаусманом также жена и пятилетняя дочь. Предсмертные прощальные письма приговоренных к смерти дышат бодростью, энергией и верой в неминуемое торжество того дела, за которое они отдают свою жизнь, «Я умираю с верой в торжество истины», — писал товарищам А. Гаусман. «Я чувствую себя душевно бодро, светло даже, — обращался к родным Н. Зотов, — но и усталость зато чувствую страшную и физическую, и нервную Я умираю очень и очень легко, с сознанием правоты с чувством силы в груди». А. Л. Коган-Бернштейн в письме к товарищам по революционной борьбе выражал уверенность, что они «доживут до этой счастливой минуты, когда освобожденная родина встретит своих верных, любящих и любимых детей с открытыми объятиями и вместе с ними отпразднует великий праздник свободы».

    «Монастыревцев» казнили на рассвете, в 4 часа утра 7 августа 1889 года. Зная о сочувствии населения этим жертвам царского произвола, власти города допускали возможность демонстративных выступлений, в особенности находившихся на свободе политических ссыльных Чтобы предотвратить их, полиция приняла ряд мер: запретила ссыльным въезд из улусов в город, в тюремном замке усилили караул, а по городу увеличили обходы полицейских и казаков, получивших приказ более бдительно, чем обычно, наблюдать за внешним порядком.

    При казни присутствовали полицмейстер Сухачев, товарищ областного прокурора Карпович, и. о. смотрителя тюремного замка А. Николаев, представитель военно-судной комиссии капитан Корсаков, заведующий тюремной больницей Щавинский, священник тюремной церкви Железнов и еврейский резник Левин. Их подписи фигурируют под протоколом о приведении в исполнение акта смертной казни. По словам М. Брагинского и И. Минора, Коган-Бернштейна поднесли к виселице на кровати, т. к. ходить он не мог [* Минор И. Монастыревская трагедия 1889 г. в Якутске. Былое, IX, 1906.]. Департамент полиции также получил сведение, что Коган-Бернштейн «находился в госпитале и по отнятии у него ног был доставлен на место казни больной и повешен прямо с постели» — случай, почти не известный в истории казней.

    Зрелище казни было столь тяжелое, что его спокойно могли созерцать лишь такие палачи по призванию, как полицмейстер Сухачев и капитан Корсаков. Нервы прочих очевидцев не выдержали: священник Железнов и тюремный смотритель Николаев, относившийся ко всем «монастыревцам» с неизменным сочувствием и симпатией, почувствовали себя так плохо, что были близки к обмороку.

    В донесении о казни, посланном департаменту полиции, сообщалось: «Исполнение смертного приговора совершено при полных тишине и спокойствии... преступники, осужденные на казнь, не оказали никакого сопротивления и не произносили никаких слов. Зотов и еврей Гаусман отказались от напутствия своих духовных пастырей. Со стороны государственных преступников, как заключенных в тюрьме и проживающих на воле в Якутском округе, никаких беспорядков и демонстрации не было делаемо».

    Через -несколько дней Сухачев представил следующий документ: «Счет расходам по приведению в исполнение приговора над государственными преступниками Бернштейном, Зотовым и Гаусманом.

    Казненных похоронили: Зотова за тюремной оградой, Гаусмана и Коган-Бернштейна на еврейском кладбище. Вскоре на могилу Гаусмана его жена возложила каменную плиту с высеченной надписью на славянском языке: «Больше сия любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя. Альберт Львович Гаусман, родился 13 августа 1859 года, умер 7 августа 1889 г. в 4 часа утра». По поводу этой надписи, а также другой, на еврейском языке, запросили архиерея: «Не имеется ли в виду духовного начальства каких-либо указаний: могут ли быть устраиваемы памятники на могилах лиц казненных за преступление».

    Епископ Мелетий ответил: «Текст из Нового Завета на памятнике неуверовавшего во Христа Спасителя еврея, казненного за преступление, конечно неуместен и служит в осуждение неверного. Постановление памятника без ведома и дозволения подлежащего начальства, как публичное сооружение, есть поступок предосудительной. В церковном же законодательстве подобные случаи не предусмотрены; притом церковное право излагает законы о христианах, а не о внешних (т. е. состоящих вне Св. церкви)». В марте 1890 года полиция уничтожила обе надписи на могиле Гаусмана.

    В предсмертном письме к своему товарищу и сопроцесснику М. П. Орлову в ночь на 7 августа Н. Зотов писал. «Вот вам мой завет, дорогие братья, на первое время. Употребите все свои силы и под впечатлением свежим финала этих ужасов, этой бойни, этой резни — эксплуатируйте всеми способами эту драму, этот колоссальный пример жестокости, самоуправства, бесчеловечности русского деспотизма и его системы. Пишите во все концы нашей матушки и мачехи (России — М. К.) и за границу, и Кеннанам [* Джордж Кеннан — известный американский журналист, в 1885 г. изучавший положение политических ссыльных в Сибири. Проезжал и через Якутск. Его книга «Сибирь и ссылка» была издана в России лишь в 1906 году.] всяким. Над этим стоит поработать. Это единственно, чем мы можем окупить потери этой расправы».

    Завет погибших был выполнен. Их друзья и товарищи, политические ссыльные Якутской области сделали все возможное для того, чтобы весть о монастыревской трагедии быстро разнеслась по всей России и проникла за границу. И этой цели они достигли.

    Уже вскоре в газете «Сибирский вестник» (№ 49 за 1889 г.) появилась корреспонденция: «Иркутск, 11 апреля (Сообщение из Якутска. Новости) ... На праздниках (имеется в виду пасха) получено весьма прискорбное известие из Якутска... произошло столкновение (политссыльных — М. К.) с полицией и военной командой, причем, говорят, убито и ранено много человек с обеих сторон и в т. ч. получил рану и. д. губернатора Осташкин. Главных виновников, вероятно, будут судить полевым судом; их насчитывается 9 человек». 8 февраля 1890 г. В. Г. Короленко по поведу события 22 марта писал в Якутск Т. А. Афанасьевой, с которой был в дружеских отношениях со времени амгинской ссылки (1881-1884 гг.) и с тех пор не прекращал переписки: «Да, громкое у вас случилось происшествие. Говорят, оно попало в заграничные газеты и наделало немало шума в Европе. Прославился чем-нибудь и Якутск, хотя — незавидная это, нехорошая слава» [* Якутские зарницы. Якутск, № 3, 1925.].

    Естественно, что первыми на якутские события откликнулись политические ссыльные, раскиданные по захолустным углам Сибири и севера России. Группа ссыльных Балаганского уезда Иркутской губернии (Н. Ожигов, Улановский, П. Грабовский, В. Кранихфельд и другие) обратилась с резким открытым протестом к правительству против бесчеловечной расправы над их якутскими товарищами [* Каторга и ссылка, № 4, 1922.]. Семеро ссыльных (Н. Матвиевич, С. Власов, К. Янковский, А. и Р. Скудины, М. Сосновский и Г. Хавкин), в апреле 1889 года находившиеся в Киренской пересыльной тюрьме, на пути к Якутску, также подали протест. «Мы протестуем против представителей власти, борющихся, убивающих беззащитных людей, находящихся в их власти, — заявляли они. — Мы повинуемся силе, но есть предел всякой выносливости, всякому терпению. Правительство должно, наконец, остановиться перед возможностью встретить в каждом из нас не только врага общего строя, но и своего личного врага, врага всякого представителя власти. Нас вынуждают к этому.

    Мы перенесли мучительный путь этапный и опять перед нами стоит загадкой самый вопрос жизни и смерти. Нас ставят в безвыходное положение. Мы просим избавить нас от необходимости иметь дело с убийцами наших товарищей, — мы не можем ручаться за свое спокойствие, за свое самообладание при встрече с ними. Мы хотим верить, что еще не вовсе заглохло живое чувство в русском правительстве, что увлечение страстной борьбой не вполне еще убило в нем человечность, что оно поймет этот наш протест».

    Всех ссыльных, подписавшихся под этими протестами, немедленно репрессировали: балаганцев перевели в Якутскую область, выслав почти всех в Верхоянск, а подписавших второй протест отправили еще дальше, на Колыму.

    Ссыльные Балаганска не только сами подписали протест, но и призывали к подобным же действиям своих товарищей, поселенных в другие области. Так, народоволец М. И. Ромась, приговоренный к административной высылке в Степное генерал-губернаторство (Акмолинская и Семипалатинская области) и находившийся тогда в Павлодарской тюрьме, получил письмо от П. Грабовского. Оно содержало описание «монаетыревской трагедии», протеста балаганцев и призыв организовать подобный протест среди ссыльных-семипалатинцев. Ромась ответил, что протестовать надо только с динамитом в руках. Это письмо попало в руки полиции, и его автора приговорили к поселению в более отдаленные места Вост. Сибири и лишению прав. Ссылку ему пришлось отбывать в Вилюйском округе.

    Уже из этого видно, что не все товарищи «монастыревцев» по борьбе с царской деспотией считали достаточным ограничиться одним лишь словесным протестом.

    Солидарность с жертвами событий 22 марта и желание выразить им сочувствие и даже помочь в чем-либо нашло одно из своих выражений в таком факте. Политические ссыльные Зап. Сибири, расселенные вокруг г. Кургана, узнав о кровавой расправе над их товарищами и о гибели П. Подбельского, которая особенно подействовала на многих, собрали для его семьи по подписке в своей среде 50 рублей. Последняя состояла из его жены Е. И. Сарандович, также отправленной в ссылку после каторжных работ, и трех детей. Эти деньги и соответствующее письмо были присланы из Кургана на имя Веры Павловны Свитыч, уже закончившей к тому времени срок ссылки, но оставшейся на некоторое время ради мужа. Обнаружив эту переписку, Осташкин настоял на том, чтобы В. П. Свитыч вновь отдали под гласный надзор полиции на трехлетний срок.

    Свидетельством огромного внимания к событиям 22 марта 1889 года, которые они возбудили среди российской общественности и даже за границей, среди ее передовых кругов, является значительное по тому времени количество литературы — брошюр и листовок, явившихся откликом на «монастыревскую трагедию». Они издавались в 1889 и 1890 годах народовольческими кружками и социал-демократическими организациями типографским способом и на гектографах в Петербурге и Москве, Одессе и Костроме, Лондоне и Женеве. В них, с той или иной степенью полноты, правдиво переданы условия жизни в ссылке, мучительный путь по тюрьмам и этапам, история события 22 марта, подробности казни «монастыревцев» и т. п., а некоторые рисовали и отношение широкой общественности к действиям администрации. Издатели принимали все меры к тому, чтобы о «монастыревской трагедии» узнали самые широкие круги общественности и с этой целью рассылали свои брошюры по редакциям газет. Например, гектографированная брошюра «Кровавая история в Якутске», изданная в Петербурге, в июле 1889 года была послана редакции «Новороссийский телеграф» в Одессу, редакции «Орловский вестник» в Орел и редакциям «Głos» и «Wędrowiec» в Варшаву.

    За границей описание «монастыревки» изложено в третьем номере журнала «Свободная Россия» за 1889 год, в № 1 журнала «Социал-демократ» за 1890 год, издававшегося в Лондоне, в № 12 журнала «Общее дело» за 1890 год (Женева) и в ряде отдельных брошюр, изданных Бурцевым и др. Не обошла ее вниманием и иностранная печать. Как сообщалось в брошюре «кровавая расправа», эта история «в недавнее время была опубликована даже в лондонской газете «Times» и вызвала со стороны лучшей части английского общества выражение живейшего сочувствия к пострадавшим и возмутила всех той жестокостью, с которой проявился в этой истории правительственный произвол» [* Каторга и ссылка, 1929, № 3, с. 33.].

    Весть о «монастыревской трагедии» перелетела через Атлантический океан, достигнув Америки. Сообщив об этом событии, один из буржуазных журналов «Morning journal» обещал, что он «будет делать все от него зависящее, клеймить русского царя и правительство». О якутских событиях писали ньюйоркские газеты «Volkszeityng» и «Gerald». В ряде номеров, выходившей в том же Нью-Йорке газеты «The Banner» «Знамя» за январь-март 1890 г. были напечатаны статья «В когтях самодержавия. Последняя трагедия в Сибири» и ряд материалов о якутской бойне.

    На 29 февраля 1890 года социалистический союз назначил массовое интернациональное собрание русских, немцев и американцев «для протеста против той жестокости, против того зверства, с которым русское правительство поступает со своими политическими заключенными» («Знамя», № 5, 1890 г.). Газета призывала русских рабочих «явиться массами, чтобы проклясть общих палачей ваших братьев, товарищей и вашей несчастной угнетенной родины».

    Митинг происходил на русском и английском языках с участием 5000 членов немецкой и еврейской секций социалистической партии, «Русского рабочего общества саморазвития» и других социалистических и рабочих организаций. Они собрались, как писала в отчете о нем газета «Знамя», «чтобы проклясть царя, опричников и выразить сочувствие их жертвам».

    На митинге американец Пентекоста заявил «громкий протест против ужасающих жертв, совершенных в Сибири», а радикальный социалист США де-Леон, отзываясь о всех буржуазных правительствах как о ворах и убийцах, заявил, что вся жизнь пролетариев это «маленькая Сибирь» царского времени и призывал к расправе со всеми царями-капиталистами.

    Участники митинга призвали каждый народ протестовать против действий русского правительства, принять меры к устранению возможности повторения расправы над революционерами, вроде якутской, и объявили все жертвы русского деспотизма «самыми благородными и передовыми борцами за общечеловечную свободу и право» [* Анатольев П. Русские рабочие в Америке о Якутской бойне. — Каторга и ссылка, 1931, № 11-12.].

    Естественно, что бесчеловечная расправа над «монастыревцами», вырвавшая из их среды девять жизней, взволновавшая повсеместно общественное мнение не только России, но и за ее пределами, вызвала много разговоров и среди якутов, которые также выражали свое сочувствие жертвам царского произвола. В упомянутой брошюре «Кровавая история в Якутске» говорилось: «В Якутской же области возмущены даже якуты, не говоря о всех слоях русского общества» [* Каторга и ссылка, 1929, № 3, с. 27.]. Об отношении местного населения к ссыльным говорилось в специальной главе другой подпольной брошюры, «Жертвы нашей апатии» (Якутская трагедия), также распространявшейся в 1889 году. А сам Осташкин 12 декабря 1889 года писал якутскому епископу Мелетию: «Сочувствуя участи заключенных в местной тюрьме (монастыревцев — М. К.), многие жители г. Якутска и области с целью улучшения их быта передают в распоряжение тюремного комитета кроме денег значительное число разных продуктов». В числе жертвователей значились люди различных сословий и классов: якутка Баягантайского улуса Матрена Неустроева, мархинский крестьянин Шепелев и др.

    Через год, 22 марта 1890 года, рано утром на воротах дома Монастырева полиция обнаружила наклеенную кем-то прокламацию — свидетельство того, что «монастыревцы» не забыты. Она была написана крупными печатными буквами и имела следующее содержание:

                                               «Воззвание к общественной совести.

                                                               Сегодня, 22 марта

    вспомните, якутские жители, об бесчеловечно убитых в сегодняшний день в 1889 году борцах за свободу: Ф. Гуревич, С. Пик, П. Подбельском, П. Муханове и др.! Вспомните также о замученных К. Бернштейне, Зотове и Гаусмане, павших жертвой произвола русского деспотизма.

    Демократ».

    Прокламацию эту, отправленную в Иркутск, возвратили обратно с краткой резолюцией: «Оставить без внимания». Составитель ее остался неизвестен.

                                                                                   ***

    Еще до исхода суда над «монастыревцами» Иркутский генерал-губернатор уведомил Осташкина, что «вероятным исходом военного суда, назначенного мною для осуждения гос. преступников, участвовавших в производстве 21 и 22 марта с. г. беспорядков в Якутске, окончившихся вооруженным сопротивлением требованиям начальства, будет присуждение значительного числа из них к пожизненным и долгосрочным каторжным работам». Это заставляло его заранее задуматься над тем, какую каторжную тюрьму избрать для них местом наказания. Он считал, что будет крайне неудобно отправлять такую большую группу каторжан (по его предположениям, до 25 человек) [* Как видим, ошибка вышла небольшая: первоначально к каторжным работам было приговорено 23 человека, а после конфирмации приговора 20 человек.] на Кару в Забайкалье, т. к. это потребовало бы больших расходов для казны и, главное, из опасения «вероятности манифестаций и выражения им сочувствия со стороны расположенных по пути их следования адм.-ссыльных». К тому же каторжные работы в любой из забайкальских тюрем он считал сравнительно легкими, в то время как наказание, которому подвергнутся участники события 22 марта, по мнению генерал-губернатора, должно послужить устрашающим примером для остальных государственных ссыльных. Ввиду этого последний добился в министерстве внутренних дел разрешения отправить «монастыревцев» для отбывания каторжных работ в Вилюйский тюремный замок, который в связи с этим должен был перейти на положение каторжной тюрьмы.

    Этот тюремный замок был выстроен в 1866 году специально для некоторых видных участников польского национально-освободительного восстания 1863 года. Из числа их там отбывал заключение один из идеологов восстания Иосафат Огрызко, содержавшийся под именем безыменного секретного «арестанта № 11», а затем с 1872 г. до конца августа 1883 года в этой тюрьме на положении одиночного узника находился Н. Г. Чернышевский.

    После Чернышевского тюрьма пустовала. Она представляла собой довольно большое одноэтажное здание, имевшее 9 саженей в длину, 7 саженей в ширину и 2 сажени в высоту. Коридор делил его на две половины. В каждой из них было по 3 камеры с окнами забранными железными решетками. У наружной входной двери, которая вела в здание, бревенчатое крыльцо в три ступеньки с небольшой дощатой площадкой; по обе стороны двери по одному окну, через которые освещался коридор. Все здание внутри беленое; лишь стены той камеры, которую занимал Н. Г. Чернышевский, были обтянуты ланкортом.

    Недалеко от основного корпуса стояли баня и кухня. Все эти строения занимали двор, размером 25 саж. х 19 саж., огороженной палями с заостренными наверху концами бревен. С западной стороны, в сторону р. Вилюй, вели широкие ворота. Влево от тюрьмы, также окруженная забором, стояла казарма для конвойной команды.

    Теперь, когда решили отправить «монастыревцев» в вилюйскую тюрьму, выяснилось, что ей угрожает опасность со стороны реки, т. к. песчаный, ничем не укрепленный берег Вилюя быстро размывался водой, особенно во время весенних ледоходов. Если в 1883 году, когда из Вилюйска увозили Н. Г. Чернышевского, острог отстоял от Вилюя более чем на сто саженей, то в 1889 году от него отделяло расстояние всего лишь в 12 саженей.

    Поскольку тюремное здание несколько лет пустовало и было запущено, на его первоначальный ремонт выделили 400 руб. и одновременно стали выяснять, насколько необходим перенос острога в другое место, дальше от реки. В случае крайней нужды перенос решили осуществить в 1890 году, и на некоторое время каторжан предполагали разместить в специально выстроенных юртах.

    Отправка «монастыревцев», в числе 20 человек, из Якутска в Вилюйск для отбывания каторжных работ происходила 9, 16, 23 и 30 декабря 1889 года; каждая партия состояла из 5 осужденных и из такого же числа конвоиров. К этому времени всех политических ссыльных Вилюйского округа перевели в улусы Якутского округа. Для несения при тюрьме наружного караула выделили казачью команду в составе 20 человек. Внутренний надзор осуществляли поочередно три надзирателя. К заключенным они относились дружелюбно и даже, рискуя подвергнуться строгому наказанию, иногда брали от них письма и пересылали по назначению, не передавая на цензуру начальства, хотя это им строжайше запрещалось.

    «Монастыревцы» жили одной дружной семьей. Пища и деньги были общими. В личной собственности у каждого оставалась лишь одежда и обувь. Всем артельным хозяйством управлял выборный староста. Остальные поочередно выполняли несложные обязанности поваров, хлебопеков, уборщиков и самоварщиков. Дневной казенный паек состоял из двух фунтов ржаной муки, фунта мяса и некоторого количества приварка. По временам получали от родных посылки с консервами, сахаром, конфетами и т. п.

    Тюремным смотрителем был добродушный старик Свешников. Официально все сношения с ним поддерживал староста, которому даже разрешалось выходить за тюремные пали. Свешников не вмешивался во внутренний распорядок тюрьмы, установленный самими заключенными, никого из них не притеснял и даже делал вид, будто не замечает, что заключенные ходят без железных кандалов, ношение которых для каторжан было обязательным. В большие праздники — день пасхи и рождества — смотритель, одетый в парадную форму, обходил поочередно все камеры, пожимал каждому арестанту руку и поздравлял с праздником.

    Вилюйский окружной исправник Антонович, умеренный либерал, также хорошо относился «монастыревцам» и позволял себе в отношениях с ними даже некоторые, недопустимые для полицейского чиновника, вольности. Дело доходило до того, что иногда он вступал с ними в споры на политические темы.

    В результате таких порядков и доброжелательного отношения со стороны надзирателей, тюремного смотрителя и исправника, как вспоминает М. Брагинский, в отличие от прочих политических тюрем, «вилюйская тюрьма вырисовывается какой-то сказочной мирной идиллией», [* В Якутской неволе. Сборник. М., 1927, с. 108.] что не соответствовало намерениям властей, которые оно имело, соглашаясь на отправку «монастырцев» для отбывания каторжных работ в вилюйскую тюрьму. И неудивительно, что при ее посещении якутским губернатором в конце января — начале февраля 1890 года заключенные не заявили никаких особенных претензий; они просили лишь улучшить пищу, освещать камеры по ночам и разрешения летом заниматься огородничеством. Их просьбы были удовлетворены. Огород устроили за тюремной оградой. Для обработки почвы тюремная администрация приобрела соху и борону. На работу выходили по 3-4 человека, сопровождаемые конвоем.

    Никаким принудительным физическим трудом вилюйчане не занимались. Хозяйственное самообслуживание, поддержание чистоты и порядка в тюремном здании и во дворе было делом легким и не отнимавшим много времени. Оставалось более чем достаточно свободных часов, и каждый желающий большую часть дня мог посвящать чтению книг и самообразованию.

    Быстро создалась порядочная библиотека с хорошим выбором книг и периодической литературы. Большинство книг и журналов получали бесплатно от знакомых и даже незнакомых, от друзей и родных. Лучшие, наиболее прогрессивные издательства того времени — Пантелеева Панафидиной и Павленкова и редакции журналов: «Вестник Европы», «Русская старина», «Юридический вестник» и др. аккуратно присылали в вилюйскую тюрьму издаваемую ими литературу, что было еще одним проявлением симпатий к «монастыревцам» передовой российской общественности. Получая разнообразные журналы и ряд газет — «Русские ведомости», «Русскую мысль», популярную английскую газету «Таймс» и др. (даже администрация выписывала для тюрьмы ежемесячный иллюстрированный журнал «Воскресенье»), вилюйчане всегда имели представление о важнейших событиях, происходивших в России и за границей.

    Пополняя свои знания чтением серьезных книг и журналов, систематически и настойчиво занимаясь самообразованием, вилюйчане изучали, кроме того, иностранные языки, достигая в этом деле солидных успехов. Увлечение языками было почти поголовным. Многие изучали по два языка, М. Гоц три языка: французский, английский и немецкий, а М. Фундаменский даже пять: кроме только что перечисленных, еще два: итальянский и испанский. Один из заключенных писал тогда на волю: «У нас, за исключением 2-3 человек, все занимаются довольно серьезно, и наша тюрьма образует теперь настоящую школу... Особенно налегли у нас на изучение языков; почти все без исключения или французский, или немецкий, или английский, или несколько языков сразу».

    Иногда, собираясь все вместе по вечерам, «монастыревцы» устраивали доклады и дискуссии на разные темы, преимущественно касавшиеся вопросов политики, общественных отношений, практики революционной борьбы и др. Революционные даты отмечали улучшением пищи, устройством танцев и пением. Издавали даже рукописный журнал «Вилюйский сборник», редактировавшийся М. Гоцем и Минором. Выпустили два номера с рядом серьезных статей: о рабочем движении, обзор внутренней жизни и др.

    Большим праздником становился каждый приход почты. Это было всегда незаурядным событием. В день, когда она ожидалась, «иной из особенно нетерпеливых товарищей (...) с утра по лестнице, ведущей на чердак, взбирался на крышу тюрьмы, с напряженным вниманием всматриваясь в сторону, откуда должен был показаться почтовый караван. И как только он замечал появление верховых с переметными почтовыми сумами у седла, из уст его вырывался громкий радостный крик: «Почта! Почта!»

    В середине 1891 года до Иркутского генерал-губернатора дошли сведения, что «монастыревцам» в Вилюйске живется слишком легко и, возможно, не соответственно «тяжести совершенного ими 22 марта 1889 г. преступления — по условиям производимых ими работ, тюремной дисциплины и вообще содержания их в тюрьме». Запросили мнение губернатора, не признает ли он «полезным» перевести их в другое место. Исправник Антонович, перечислив работы, выполняемые заключенными, и подчеркнув, что все они ведут себя «безукоризненно во всех отношениях», высказался в том духе, что переводить их в другую тюрьму нет смысла. Губернатор с этим не согласился. Как выясняется из всей переписки по данному вопросу, мысль о перемещении вилюйчан исходила из министерства внутренних дел. Переводя в Акатуевскую каторжную тюрьму Забайкальской области, оно надеялось поставить их в условия, «более соответственные тяжести совершенного ими преступления».

    Из Вилюйска в Якутск каторжан перевезли за короткое время, с 12 марта, по 10 апреля 1892 г., четырьмя партиями по 4 человека, и в пятой было два. 28 мая пришел пароход «Витим», на котором вскоре отправили в Иркутск 16 «монастыревцев» при 12 конвоирах. Хотя поступило распоряжение отправить каторжан-мужчин в оковах и с бритой головой, но по чьему-то недосмотру им не только не выбрили половину головы, но некоторые ехали даже не в арестантской одежде, а в собственной.

    В Акатуевской каторжной тюрьме «монастыревцы» проработали около трех лет; к тому времени их дело пересмотрели и всех перевели в разряд «житейцев» сроком на 10 лет, считая с августа 1889 года. В 1899 году оставшиеся в живых получили право выехать в Россию.

                                                                                   ***

    Издававшийся в Лондоне журнал «Социал-демократ» в февральской книжке за 1890 год по поводу якутских событий писал:

    «Подвиги царских людоедов до такой степени красноречивы, что не нуждаются в пояснении. Горе побежденным! — вот что хочет сказать правительство своим зверски-жестоким обращением с революционерами, попавшимися к нему в руки. Пусть будет так! Придет время, когда оно на себе испытает беспощадную суровость этого правила!»

    Слова эти оказались пророческими. В 1917 году восставший народ, свергнув самодержавную власть, воздал должное всем активным деятелям царизма. Некоторые из них получили по заслугам еще раньше. В 1905 году в знойном Туркестане пуля одного из мстителей уложила организатора и вдохновителя монастыревской бойни П. Осташкина. Спился и бесславно погиб полицмейстер Сухачев — правая рука Осташкина и ревностный лакей самодержавия. Людская молва считала, что его поразила «божья кара».

    В 1902 году на политической арене в роли нового министра внутренних дел и шефа жандармов появилась мрачная фигура немца фон Плеве, которого В. И. Ленин назвал «старой полицейской лисой». Придя к власти, он задался целью любыми средствами навести угодный царизму «порядок» в стране. С этой целью Плеве сразу же заменил мягкотелых и нерешительных администраторов на местах послушными его воле сатрапами, которые должны были, не рассуждая, проводить намеченную им жестокую политику репрессий и усмирения. Так, в 1903 году в Иркутск генерал-губернатором Восточной Сибири назначается граф Кутайсов, а якутского губернатора Скрипицына, заподозренного в «либерализме» и заигрывании с политическими ссыльными, заменил ретивый администратор Булатов и вице-губернатор Чаплин. Во время официального приема своих ставленников фон Плеве дал понять, какова должна быть линия их поведения: «Всякое превышение власти покрою, а послабления не потерплю», — были его подлинные слова. И вскоре на политическую ссылку повсеместно обрушился град жестоких репрессий.

    Потребовалось некоторое время, чтобы Якутская область по резко увеличившемуся притоку новых партий политических ссыльных почувствовала тот подъем революционного движения, который произошел в России в самом начале XX века. Если за 1900 и 1901 годы сюда был сослан 21 революционер, то за 1902 год уже 51, за 1903 год 127, а за 1904 год 197, в том числе 100 человек за время с 1 по 17 февраля, то есть за короткий период года, предшествующий описываемым ниже событиям [* Бик В. И. Якутская политическая ссылка (1890-1905). По материалам Якутского Центрального архива. Исчерпывающий список всех ссыльных с указанием точной даты доставки в область.]. В отчете якутского губернатора за 1903 год он сообщил министерству внутренних дел, что в области насчитывается уже 380 политических ссыльных и еще ожидается: более 200 человек [* В Якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник. М., 1957, с. 160.].

    Одновременно с резким увеличением количества ссылаемых революционеров совершенно изменился и их партийный состав. Известно, что до 1895-1896 годов подавляющее большинство политических ссыльных состояло из народников и их последователей, буржуазно-демократических представителей второго этапа освободительного движения в России. Но это было уже не «старое русское, классическое, революционное народничество» 70-х годов, а народничество, которое «расплывалось в либерализм» [* Ленин В. И. Полн. собр. соч. т. 8, с. 77.]. По социальному положению большинство народников принадлежало к разночинцам и мелкобуржуазной интеллигенции. Социал-демократы, представители рабочего класса, выходившего тогда на арену политической борьбы с самодержавием, насчитывались буквально единицами. Так, за 1891-1895 годы в якутскую ссылку прибыли лишь 5 социал-демократов и в шесть раз больше народников, но за последующие 5 лет на 38 сосланных народников приходилось уже 48 социал-демократов [* 100 лет Якутской ссылки. Сборник. М., 1934, с. 175-176.]. Преобладание социал-демократов в числе политических ссыльных отражало рост рабочего движения и успехи распространения в России бессмертных марксистских идей.

    Революционные события начала 1900-х годов и свирепые репрессии, которым царизм подверг рабочий класс и его боевой авангард в лице членов марксистских организаций, привели к еще большему усилению социал-демократического ядра в составе якутской ссылки. Наряду с рядовыми рабочими революционерами, получившими первую политическую закалку в открытой борьбе с самодержавием — участниками массовых уличных демонстраций и забастовок, в Якутии появляются профессиональные революционеры-подпольщики, посвятившие всю свою жизнь делу рабочего класса. К ним относятся, например, С. И. Мицкевич, занимавшийся пропагандистской деятельностью в марксистских рабочих кружках г. Москвы еще в 1893-1894 годах; И. В. Бабушкин, по выражению его учителя В. И. Ленина, «народный герой» и «гордость партии», «один из тех рабочих-передовиков, которые за 10 лет до революции (1905 года — М. К.) начали создавать рабочую социал-демократическую партию» [* Ленин В. И. Полн. собр. соч. т. 20, сс. 79, 81-82.]; В. К. Курнатовский — видный пролетарский революционер, в конце 1890-х годов отбывавший минусинскую ссылку и подписавший в числе 17 ссыльных, составленный В. И. Лениным «Протест российских социал-демократов» (1899 год) против политического манифеста «экономистов», а в начале 1900-х годов оказавший большую помощь грузинским социал-демократам в распространении ленинских идей среди рабочих Тифлиса, в их сплочении и организации; В. Д. Перазич-Солодухо — член Киевского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и другие.

    Среди многочисленных ссыльных, прибывших в Якутск в 1902-1904 годах, были члены следующих революционных рабочих организаций: Киевского и Московского «союзов борьбы за освобождение рабочего класса» (В. Д. Перазич-Солодухо, П. Ф. Теплов, Л. В. Теслер); Киевского, Одесского, Смоленского и Донского комитетов РСДРП (Т. Т. Трифонов, И. Г. Хацкелевич, Ю. Матлахов и др.), Петербургского отделения «Искры» занимавшегося транспортировкой революционной литературы из-за границы (Р. М. Рубинчик); «Южной революционной группы С.-Д.» (И. Г. Ройзман, Е. М. Ройзман); организаторы и участники революционной борьбы, аграрных волнений, уличных демонстраций, распространители прокламаций в Батуми, Кишиневе, Красноярске, Витебске, Екатеринославле, Кутаисской губернии и др. местах (Л. Н. Джохадзе, М. Доброжгенидзе, С. Ф Жмуркина, А. Израильсон, А. Костюшко-Валюжанич, В. К. Курнатовский, Г. И. Лурье, А. В. Мисюкевич, О. И. Погосов, П. Я. Соколинский, И. С. Центерадзе и др.). Они и составили основное ядро той большой группы ссыльных, которые стали организаторами и активными участниками описываемого далее события.

    Пролетарские революционеры во всем представляли полную противоположность революционерам народнического толка. Они опирались только на народные массы, в первую очередь на пролетариат, признавали только организованную борьбу, массовые действия, оставаясь и в ссылке боевыми, сплоченными революционерами. В то же время многие народники, народовольцы и эсеры, попав в суровые условия якутской ссылки постепенно отошли от революции, утратили веру в возможность скорого свержения самодержавия, а часть их превратилась в обыкновенных обывателей: они завязали дружбу с чиновниками, занялись торговлей и другими видами частной предпринимательской деятельности. Поэтому и на усиление полицейских репрессий царизма, начавшееся с приходом к власти фон Плеве и Кутайсова ставшего неограниченным диктатором Восточной Сибири, обе группы ссыльных реагировали различно.

    Задавшись целью «усмирить» и «подтянуть» ссылку, Кутайсов за короткое время, пренебрегая существующими законоположениями и уставами, издал ряд вопиюще незаконных репрессивных циркуляров, которые делали и без того тяжелую жизнь в ссылке совершенно невыносимой, мучительной. Важнейшими из этих циркуляров были следующие:

    № 942 от 16 августа 1903 года о запрещении свиданий с пересылаемыми товарищами под страхом перевода в отдаленнейшие места Якутской области вроде Нижнеколымска и Верхоянска;

    № 1028 от 20 августа 1903 года та же мера наказания устанавливалась для ссыльных за самовольные, хотя бы и кратковременные, отлучки с места причисления, хотя последние в пределах каждого заседательского участка, охватывавшего несколько улусов, были разрешены в 1901 году;

    от сентября 1903 года — о просмотре полицией всей личной корреспонденции ссыльных, отмененном правительствующим сенатом по жалобе олекминских ссыльных в 1900 году;

    о разрешении производить обыски в квартирах ссыльных по усмотрению исправников и еженедельном представлении подробнейших агентурных сведений на каждого поднадзорного по строго определенной форме. Эти донесения полицейских шпиков и агентов включали, в частности, такие вопросы: «Чем занимался в течение дня и как именно (читал, спал, ходил в лавку и в дом такого-то. Из квартиры такого-то возвратился в ... часов дня вечера). Кто посетил ссыльного в каком месте (некто в часов дня, ушел тогда-то, говорил что-либо о своем положении). Особые отметки о поведении в течение дня (у такого-то сошлись; были шумные разговоры. Разошлись в ... часов вечера)» [* Теплов П. История Якутского протеста. (Дело «романовцев»). Изд. Глаголева, СПб., с. 18.].

    Появление этих и ряда других не менее жестоких и бессмысленных циркуляров, за которыми последовал еще новый удар — отказ ссыльным в выдаче средств для обратного проезда на родину, подтвердило справедливость указания газеты «Искра» (№ 48 от 15 сентября 1903 года) о том, что Кутайсов назначен генерал-губернатором специально «для укрощения ссыльных».

    Повсеместно ретивая администрация с молниеносной быстротой стала проводить в жизнь кутайсовские распоряжения, причем на местах они дополнялись новыми, еще больше ухудшавшими положение ссыльных. Так, якутский губернатор перестал выдавать разрешения на приезд в Якутск даже в случае неотложной необходимости обратиться за медицинской помощью Исправник Якутского округа запретил наслежным старостам предоставлять без его разрешения лошадей ссыльным для поездок куда-либо. Наглость полицейских шпиков и агентов, назойливо следивших за квартирами ссыльных в Якутске, не знала пределов.

    Уже вскоре после выхода новых циркуляров началось переназначение ссыльных в Верхоянск, Вилюйск, Средне-Колымск, с удлинением срока наказания только по подозрению в подготовке побега, за недопущение в свои квартиры шпиков и надзирателей, за временные отлучки на 10-20 верст от места жительства. Многих ссыльных в конце 1903 года и в начале 1904 года доставляли в Якутск с кровоподтеками на теле — следами тех жестоких избиений, которым их подвергали конвоиры лишь за попытку увидеться с другими ссыльными жившими по пути следования этапа, поговорить с ними.

    Об этом диком произволе и насилиях с гневом и возмущением рассказывала почти каждая новая партия ссыльных. Терпению ссыльных приходил конец, их возмущение росло с каждым днем, и наконец оно вылилось в самую активную форму протеста. Это случилось после двух новых актов полицейского произвола: ссылки Ф. П. Каревина в Нижне-Колымск за самовольную, но вынужденную обстоятельствами поездку за 18 верст из с. Павловского в Якутск, и получившего широкую известность зверского избиения партии ссыльных в Усть-Куте и Киренске.

    О том, как подействовала эта кошмарная история на якутских ссыльных, рассказал впоследствии на суде по делу о якутском вооруженном протесте его участник социал-демократ Н. Коган. «11 февраля этого (1904) года в Якутск прибыла одна из партий политических ссыльных... Партию эту по дороге, в Усть-Куте и Кипен, вязали и били за требование свидания с товарищами. Рассказы прибывших товарищей потрясли меня, перевернули во мне душу. Помню, я долго не мог заснуть в эту ночь. Я все представлял себе, как полицейская орда набрасывается на беззащитных товарищей, как их бьют, топчут ногами, вяжут, как потом, после долгого издевательства, их, избитых, униженных, задыхающихся от бессильной злобы, бросают связанными в кошевы и в таком виде, при 40° морозе, везут дальше. Особенно мучило меня одно представление: это сцена избиения одной политической женщины, которую я, между прочим, совершенно не знал; я по почти видел перед собой эту дикую, чудовищную картину, она тяжелым кошмаром долго и неотступно преследовала меня» [* Теплов П. История Якутского протеста. (Дело «романовцев»). Изд. Глаголева, СПб., с. 194.].

    Положение ссыльных ухудшалось с каждым днем. Полицейский произвол переходил все мыслимые границы. Тяжелые вести шли и из России. Терпению ссыльных пришел конец. Перед ними во всей остроте встал вопрос: как быть, какие предпринять меры, чтобы дать отпор свирепой царской реакции?

    К началу февраля 1904 года в Якутске собралось не менее 120 ссыльных. Многие из них ожидали дальнейшей отправки в улусы Якутского округа или на север, в Верхоянский и Колымский округа, некоторые приехали в город из ближайших наслегов самовольно. На одном из нелегальных собраний группы ссыльных в пригородном с. Маган 11 февраля долго и горячо обсуждался вопрос об отношении ссыльных к репрессиям последнего времени. Некоторые ссыльные, в том числе А. А. Костюшко-Валюжанич, к тому времени безоговорочно вставший на позиции ленинского большинства в РСДРП, предлагали произвести вооруженное восстание и захватить власть в Якутске, надеясь, что их действия найдут поддержку в других городах Сибири, а может и в России [* Ростов Н. Жизнь и смерть А. Костюшко-Валюжанича. М., 1936, с. 25-26.]. Но большинство на такое выступление не согласилось. После долгих споров договорились о необходимости выступить с открытым вооруженным протестом против давно прогнившего, враждебного народу самодержавного строя. В этом заключался общественно-политический смысл протеста. Практической же задачей было добиваться отмены для всей ссылки унизительных кутайсовских правил, уничтожения режима «кутайсовщины».

    Очень долго в литературе о Якутском вооруженном протесте 1904 года держалась версия, что единственной целью этого выступления являлось намерение ссыльных добиться лишь отмены кутайсовских циркуляров и изменения режима ссылки. Такую же версию поддерживали на судебном процессе в 1904 году защитники и большинство самих обвиняемых. Опубликованный в 1955 году документ — неоконченное письмо одного из главных руководителей протеста В. К. Курнатовского — положил конец такому извращенному, неверному толкованию главной цели протеста.

    В. К. Курнатовский писал в 1906 году неизвестному лицу: «В первом процессе «романовцы» позволили сагитировать себя гг. Зарудному и Беренштаму, согласившись охарактеризовать свой протест не как протест против всего самодержавного режима, а как протест против незаконных действий исключительно гр. Кутайсова. Для революционера — социал-демократа получилось довольно странное явление. Председатель Якутского окружного суда и прокурор пытаются придать «Романовке» широкий революционный характер. Революционеры и их защитники, наоборот, настаивают на узком местном значении (протест). Siс!» [* Исторический архив, изд. АН СССР, кн. 4, 1955, с. 225. Siс! — (латинское) — так! Зарудный и Беренштам — защитники по делу Якутского вооруженного протеста в 1904 году.]. Таким образом, этот документ не оставляет никакого сомнения в широких революционных целях протеста.

    В ближайшие дни, 14 и 15 февраля, последовали еще два уже более многолюдных собрания ссыльных, среди которых были представители всех революционных партий, люди разных политических взглядов, убеждений и принципов: большевики и меньшевики, бундовцы, эсеры и другие. На первом собрании участвовало 80 человек, и все они единодушно высказались за организованный протест. На следующий день, когда надо было выработать уже практическую программу действий, договориться о тактике и т. д., явилось лишь человек 50. Отсеялись почти все эсеры, которые никогда не были сторонниками массовых организованных действий, пренебрегали политической борьбой в ссылке и считали себя стоящими выше толпы, обреченными на жертвы «героями»-одиночками. Их представитель пришел с письменным заявлением от 20-ти эсеров, в котором говорилось, что они признают только индивидуальный террор против своих врагов, на коллективный протест не согласны, а несколько позднее они сняли с себя всякую ответственность за те последствия, которые могли произойти в результате столкновения с царской администрацией. С тех пор во все время последующих событий большинство якутских эсеров выступало в роли злобствующих контр-протестантов и не оказывало никакой, даже моральной, поддержки своим товарищам по ссылке, вступившим в самоотверженную борьбу с царским режимом и его сатрапами. Подтверждением этому является задержанное полицией письмо одного из «романовцев», укрывшегося под фамилией Медведев, который 16 апреля 1904 года писал неизвестному товарищу: «... полным отсутствием (за баррикадами дома Романова — М. К.), блистают старые народовольцы и почти все, за исключением 3-4 лиц, с. р. Кроме того, они не только не желали примкнуть, это, конечно, дело каждого, его взглядов на жизнь ссылки и его убеждений, но они проявили удивительную, несвойственную им энергию в борьбе против (подчеркнуто автором письма — М. К.) нашего протеста» [* Документы о революционных событиях 1905-1907 гг. в Якутии. Якутск, 1957, с. 43.].

                                             ЯКУТСКИЙ ВООРУЖЕННЫЙ ПРОТЕСТ

                                                      (18 февраля —7 марта 1904 г.)*

                                 [* Здесь и дальше в статье все даты по старому стилю.]

    В России начало XX века ознаменовалось сильным промышленным кризисом. За короткое время закрылось более 3000 заводов, фабрик, шахт и было выброшено на улицу около 100 тысяч рабочих. Пользуясь усилением безработицы, капиталисты стали снижать и без того нищенскую заработную плату рабочих.

    Но к этому времени русский пролетариат уже имел надежных руководителей, которыми явились нелегальные марксистские организации во всех крупнейших городах и основных промышленных центрах России. Во многих из этих организаций руководящая роль принадлежала волевым, решительным профессиональным революционерам, соратникам, ученикам и последователям В. И. Ленина. Большое влияние на передовую часть пролетариата оказывала ленинская «Искра», издававшаяся за границей с 11 декабря 1900 года. Благодаря самоотверженности агентов «Искры» эта газета, минуя пограничные посты и таможни, проникала даже в такие отдаленнейшие глухие уголки царской России, какой была тогда Якутская область. Ее читали не только политические ссыльные, но и некоторые местные жители, главным образом, из числа демократически настроенной учащейся молодежи [* Петров П. У. Ленинская «Искра» и искровцы в Якутии. Якутск, 1953, с. 11-15.].

    Под влиянием марксистских организаций, рабочая масса ответила на наступление капиталистов мощным подъемом революционного движения. В ряде городов и промышленных центров передовые отряды русского пролетариата, несмотря на яростное противодействие «экономистов», от скромных экономических требований стали переходить к политическим. Начались организованные массовые демонстрации, стачки и забастовки. Все чаще раздавались грозные призывы и возгласы: «Долой самодержавие!»

    В своей самоотверженной борьбе с царизмом и капитализмом пролетариат России был теперь не одинок. Его поддерживал деревенский полупролетариат, безземельное крестьянство ряда губерний Украины, Поволжья и Закавказья, которое в своем стихийном возмущении громило и жгло ненавистные помещичьи усадьбы. Почти одновременно во многих университетских городах происходила всеобщая забастовка студентов.

    Царское правительство, смертельно напуганное общим революционным подъемом в стране, усилив политическую охранку и жандармерию, введя в действие против «внутреннего врага» полицейские, казачьи и регулярные воинские части, производило кровавые расправы над демонстрантами и забастовщиками, а карательные экспедиции жестоко усмиряли крестьянское движение. Обильно лилась кровь революционных борцов. Оставшиеся в живых, попадая в руки жандармов, наполняли тюрьмы и дома предварительного заключения. Многие сотни революционеров после длительного тюремного заключения попали на каторгу, и еще больше было отправлено в далекую сибирскую ссылку, в ту самую ссылку, которую Иркутский генерал-губернатор Игнатьев назвал «особой формой медленной смертной казни».

    Последнее собрание протестантов состоялось 17 февраля. Присутствовало около 40 человек. Договорились по всем организационным, техническим и тактическим вопросам. Приняли решение: забаррикадироваться в доме Романова по Поротовской улице [* Ныне по Романовской ул. дом № 9. Там расположен филиал Краеведческого музея им. Ем. Ярославского с отделом «Якутская политическая ссылка».], запастись предварительно всем необходимым для неопределенно долгого сидения в осаде и для обороны, предъявить якутской администраций ультимативное требование о смягчении режима для всей политической ссылки и требовать его выполнения. Таков был официальный мотив протеста. Но, как писала вскоре после якутских событий 1904 года одна из его участниц Е. Ройзман, некоторые из ее товарищей смотрели на это выступление по-иному. Они «думали, что настала уже пора массового вооруженного сопротивления российскому самодержавию, и что наше восстание, быть может, и неудачное, приучит нас к такой борьбе и скоро-скоро вместо кучки в 57 человек выступит 57 сотен, тысяч и больше сознательных протестантов для окончательной победы над ненавистным врагом» [* Розенталь Н. «Романовка» (Якутский протест 1904 года). Из воспоминаний участника. Л. - М., 1924, с. 45.].

    Для руководства действиями избрали «Исполнительную комиссию». Ее выдающимися, волевыми руководителями стали большевики В. К. Курнатовский и А. А. Костюшко-Валюжанич. Другими членами этой комиссии являлись большевик Н. Н. Кудрин — член «Социал-демократической группы на Урале», Н. Коган, П. Теплов и Л. Никифоров, также социал-демократы.

    Комиссия приняла решение доставить в дом Романова к утру следующего дня продукты питания, лед для питья, материалы для устройства баррикад и блиндирования стен — плахи, землю, проволоку, гвозди и пр., медикаменты и перевязочные средства, а также то оружие, которое заблаговременно, путем закупки у частных торговых фирм, приобрели сами ссыльные или их подставные лица. Выделили трех лиц для связи с товарищами, остающимися вне стен «Романовки», договорились о способах световой сигнализации и о посылке записок с помощью собаки. К политическим ссыльным, жившим в ближайших от города улусах, послали извещения о принятом решении организовать вооруженный протест, начало которого назначили на 18 февраля 1904 года.

    Утром этого дня к дому Романова собралось более четырех десятков ссыльных. Вот что творилось в этом дворе, по описанию одного из участников протеста: «Около 10 часов утра мы подъехали к дому Романова. Здесь нам представилась картина гигантского муравейника. Только что въехала во двор подвода с досками и плахами, и в минуту все было сброшено влево к забору, где уже свалены были ранее привезенные плахи. По-видимому, то был уже третий воз. И уже въезжала во двор новая подвода, нагруженная глыбами льда, а за ней сани с мясом. По парадному крыльцу, по лестнице и по двору мчались вверх и вниз товарищи и с бешеной энергией тащили в дом дрова, хлеб, гвозди, плахи, лед, мясо».

    В то время, как одни ссыльные укрепляли стены на случай их обстрела, устраивали завалы и баррикады в дверях, ожидая возможного штурма, группа протестантов составила текст ультимативного обращения к губернатору. Этот документ начинался словами: «Якутский губернатор! Мы никогда не считали ссылки и прочих репрессий правительства против революционеров явлением нормальным или имеющим что-либо общее со справедливостью. Тем не менее, мы не можем допустить попытки отягчения ссылки путем применения к нам разных измышлений больших или маленьких властей, не стесняющихся в своей изобретательности даже рамками законов, изданных с репрессивными целями самодержавным русским правительством. За последнее время чиновничий произвол с каждым днем все сильнее дает себя чувствовать».

    Перечислив те гнуснейшие издевательства, оскорбления и насилия, которым политические ссыльные уже подвергались со времени установления кутайсовской диктатуры, «романовцы» заявили: «Служить объектом произвола и административных измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас не уйдет из Якутска и что мы не остановимся перед самыми крайними мерами до тех пор, пока не будут удовлетворены следующие требования».

    Таких требований было пять:

    первое: гарантия немедленной отправки всех ссыльных, окончивших срок пребывания в Якутии, на родину на казенный счет;

    второе: отмена распоряжений о воспрещении и стеснении отлучек с места причисления;

    третье: отмена всяких, кроме указанных в «Положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого «Положения»;

    четвертое: разрешение свиданий с товарищами в пути к месту ссылки;

    пятое: гарантия о неприменении репрессий к лицам, подписавшимся под протестом [* Теплов П. История Якутского протеста, стр. 31.].

    Заявление подписали в алфавитном порядке фамилий 42 человека, один из которых тут же понес его к губернатору, а остальные стали готовиться к встрече с ним и полицией.

    С этого дня началась 18-дневная героическая эпопея, полная драматических эпизодов, протекавшая в обстановке борьбы не только с общим врагом, — полицией, казаками, солдатами, но и между отдельными группами протестантов, поскольку их партийный состав был неоднороден. Среди них были не только закаленные, стойкие, принципиальные подпольщики-большевики, вроде В. Курнатовского, А. Костюшко-Валюжанича, Кудрина и Солодухо, но и немало неустойчивых, колеблющихся элементов из числа эсерствующих, бундовцев и меньшевиков-оппортунистов. Впоследствии, в 1906 году, В. К. Курнатовский подчеркивал, что «внутри “форта”, среди самих (проте)стантов не было самого главного во(в)всякой борьбе и для всякого коллекти(вно)го протеста — единения и солидарности» [* Исторический архив, кн. 4, 1955, с. 225.]. 

    При всем неоднородном в партийном, отношении составе протестантов руководящая роль во время всей борьбы принадлежала В. Курнатовскому — спокойному, выдержанному человеку с огромным революционным опытом, последовательному большевику-ленинцу и А. Костюшко-Валюжаничу. Недаром Д. Виккер говорил: «Те из нас, кому привелось быть возле Курнатовского и рядом с ним проделать наши военно-подготовительные работы — эти товарищи чувствовали себя спокойно и уверенно» [* Виктор Константинович Курнатовский. Составила Е. Окулова. Госполитиздат, 1948, с. 85.].

    Подсчет огнестрельного и холодного оружия, принесенного ссыльными в дом Романова, показал, что в их распоряжении имелось лишь 13 револьверов, часть которых составляли браунинги, десяток дробовых ружей, 2 старые берданки с немногими патронами, дюжина топоров и около 20 финских ножей. Все это годилось только для кратковременной защиты и самообороны в случае попытки взять дом приступом, но не для наступления или поражения врага на дальнем расстоянии.

    Переговоры с Чаплиным, исполнявшим тогда обязанности губернатора и явившимся к месту происшествия в 4-м часу дня, в разгар работ по укреплению и защите дома от вторжения полицейских, ни к чему не привели. Чаплин проявлял явную нерешительность: с одной стороны, он боялся предавать дело широкой огласке, опасаясь проникновения известия о вооруженном протесте якутских ссыльных в широкие массы, бурных протестов рабочих организаций и передовой общественности. В то же время, помня публичное заявление фон Плеве о том, что тот не потерпит никаких послаблений в отношении революционных элементов и прикроет любое превышение власти, Чаплин заранее был уверен в полной безнаказанности за свои действия. После некоторого раздумья он согласился удовлетворить лишь первое и последнее требование ссыльных, а в отношении остальных рекомендовал обратиться непосредственно к Кутайсову. Протестанты согласиться с этим не могли.

    В этот день Чаплин и полиция активности не проявляли ограничившись наружным наблюдением за домом Романова. Как сообщал в Иркутск прокурор Якутского окружного суда Л. И. Гречин, губернатор первое время держался «выжидательной системы». Но после того, как 19 февраля ряды протестантов пополнились 13-ю ссыльными, часть которых прибыла в Якутск лишь 17 февраля, успев испытать в пути всю тяжесть кутайсовского режима, для блокады мятежного дома было выслано 20 вооруженных солдат и полицейских, к которым вскоре добавили еще 6 солдат с унтер-офицером. Главной задачей перед ними ставилось — не впускать никого в осажденный дом, чтобы не увеличились силы протестантов. Среди нового пополнения ссыльных оказался поручик запаса, участник ряда военных походов В. П. Бодневский. Назначенный начальником одного из двух отрядов, на которые разбились «романовцы», он сделал многое для укрепления стен дома и защиты людей от пуль в случае обстрела с улицы.

    С первого же дня протеста ввели строгий порядок, выработанный «Исполнительной комиссией»: в определенные часы принимали по норме пищу; распределили обязанности: одни стояли на карауле у окон и дверей, сменяясь по всем правилам гарнизонного устава — с разводящим, отданием рапорта и т. д., другие готовили обед, поочередно отдыхали и т. д.

    По временам делали ошеломительные по своей смелости вылазки из окруженного полицией и солдатами дома. Однажды на двух кошевках, запряженных тройкой и парой коней, лазутчики доставили продовольственное подкрепление и еще двух новых ссыльных, влившихся в ряды протестантов. Всего, таким образом, число участников протеста дошло до 57 человек.

    Так сравнительно спокойно прошла неделя. Враждебная сторона продолжала держаться довольно пассивно, порой проявляла даже явную халатность, что и обеспечивало успех вылазок. Но осажденные постепенно стали ощущать недостаток в некоторых продуктах питания, среди них появились больные, всех стало томить вынужденное бездействие и неопределенность положения. Было ясно, что Чаплин решил взять протестантов измором, добиться их добровольной сдачи и тем самым благоприятно для администрации ликвидировать затянувшийся инцидент. Обсудив положение, ссыльные решили предоставить комиссии право на более решительные и активные действия. В тот же день над домом Романова взвился красный флаг — символ революции. «Было что-то торжественное, — вспоминает П. Розенталь, — в картине одинокого восставшего дома, единственного во всем мире, над которым безнаказанно реет красное знамя. Оно было видно всему городу, оно было диковинной редкостью, оно было символом неустанной борьбы за человеческое достоинство и светлое будущее» [* Розенталь П. «Романовна». (Якутский протест 1904 года). Из воспоминаний участника. М. - Л., 1924, с. 48.]. А в листовке группы политссыльных «Русскому обществу», выпущенной уже после завершения «романовского протеста», говорилось: «Восемнадцать дней в областном городе безнаказанно стоял своего рода “форт”, в котором засело 57 крамольников. Над ними гордо развевалось Красное Знамя, а кругом с бессильной злобой глядела на ненавистную эмблему многочисленная орда полицейских, казаков и солдат, облегших со всех сторон дом и преградивших сношения его с внешним миром».

    На том же собрании было составлено и вскоре вручено губернатору второе заявление. В нем говорилось: «Мы видим в блокаде, которой мы подвергнуты начиная с 20 февраля, заранее обдуманный план медленного и бескровного убийства, то есть такую форму насилия, которая, с точки зрения интересов правительства, является более выгодной для него, но для нас именно поэтому не только ничем не лучше, а хуже избиения оружием.

    Предпочитая, во всяком случае, голодной смерти смерть в бою, мы заявляем, что не станем далее спокойно относиться к блокаде и требуем ее снятия. Если это наше требование не будет удовлетворено, мы считаем себя вправе прибегать к самым крайним мерам, чтобы сделать ее недействительной» [* Теплов П. Цитированная работа, с. 47.].

    Зная, что губернатор и полиция постараются оклеветать, опорочить протестантов в глазах населения и извратить истинный смысл событии, его политическую цель и сущность, ссыльные, собравшиеся в доме Романова, выпустили несколько прокламаций, которые, попадая за стены осажденного дома, разбрасывались друзьями протестантов по улицам и дворам, расклеивались на заборах, рассылались разным лицам по почте. В прокламации № 1 «Чего мы хотим (к якутскому обществу)», подписанной группой протестующих, разъяснялось:

    «Мы не можем допустить, чтобы ссылка превращалась в руках правительства в способ медленного или быстрого убийства...

    Мы предпочитаем лучше умереть, защищаясь, чем позволять издеваться над нами и нашими товарищами. Мы ... надеемся, что якутское общество отнесется к нам сочувственно и с его стороны мы встретим и понимание и поддержку» [* Кротов М. Романовский протест в прокламациях политических ссыльных. Каторга и ссылка, 1924, № 12, с. 169.].

    В прокламации № 2 подчеркивалась широкая цель протеста: «Мы боремся против административного произвола, выразившегося в последних циркулярах генерал-губернатора. Мы боремся за общие интересы ссылки, в этой борьбе мы не остановимся ни перед чем» [* Кротов М. Романовский протест в прокламациях политических ссыльных. Каторга и ссылка, 1924, № 12, с. 169.].

    Одна из прокламаций, датированная 2 марта 1904 года, разоблачала гнусную провокаторскую деятельность администрации и полиции, которые, пытаясь возбудить против протестантов местное население и посеять между ними рознь, распространяли через городовых подлые, нелепые слухи о якобы намерении политических ссыльных организовать избиение якутов. «Так подготовляются сцены народного негодования, так восстанавливают против нас темную, невежественную массу», — апеллировали «романовцы» к якутскому обществу.

    В прокламации «К солдатам якутской местной команды» (без даты и подписи) разъяснялось тяжелое положение народных масс в России и причины, заставившие большую группу политических ссыльных решиться на вооруженный протест. Солдаты призывались не стрелять в ссыльных, а «нога в ногу идти на общего врага, на русское правительство, на его приспешников, на всех кровопийц и тиранов политических ссыльных» [* Кротов М. Романовский протест в прокламациях политических ссыльных. Каторга и ссылка, 1924, № 12, с. 172.].

    В этой и в некоторых других прокламациях (всего их было больше десятка), авторы которых, несмотря на поиски и следствие, производившиеся полицией в течение полутора лет, остались неизвестными, чувствуется влияние большевиков В. К. Курнатовского и А. А. Костюшко-Валюжанича. Они все время толкали протестантов на более активные действия, призывая отказаться от пассивной обороны и перейти к вылазкам, к выступлениям. Об этом писали в разное время их товарищи по протесту П. Теплов, П. Розенталь и Д. Виккер. По свидетельству Розенталя, «на Романовке было немало товарищей с горячим ... темпераментом, для которых продолжение такого пассивного состояния казалось невыносимым. В комиссии такими активистами были Костюшко и Курнатовский». По выражению Виккера, Курнатовский был одним из самых активных военных организаторов. «Он звал нас и сам был готов “дойти до конца”, не щадя своих жизней, не жалея жизней нашего неприятеля» [* Окулова Е. Виктор Константинович Курнатовский. Биографический очерк. Госполитиздат, 1948, с. 86.].

    Получив второе заявление протестантов, Чаплин вызвал начальника воинской команды штабс-капитана Кудельского, потребовал усилить воинский караул и приказал полицмейстеру арестовывать всех «романовцев» даже гуляющих по двору, а тем более пытающихся войти или выйти из него. Были сделаны завалы из бревен поперек улиц, ведущих к дому Романова, чтобы воспрепятствовать новым попыткам проникнуть к протестантам на лошадях. Начались аресты среди ссыльных города, подозреваемых в поддержании связей с блокированным домом.

    2 марта вокруг осажденного дома были установлены новые военные посты. Солдаты занимают соседнее строение и, кроме того, выселив жильцов, располагаются в полуподвальном помещении дома Романова. Значительно увеличилось и число городовых. Осажденный дом попал в железное кольцо блокады.

    Солдаты, подстрекаемые своими командирами, начинают действовать крайне вызывающе: цинично ругаются при виде женщин (их в доме Романова было шестеро), появляющихся против окон, делают неприличные жесты, прицеливаются в сторону дома из винтовок. Чувствовалось приближение роковой развязки.

    На общем собрании «романовцев» 3 марта, которое протекало очень бурно, в страстных спорах, решили в случае враждебных действий врага предоставить «Исполнительной комиссии» право первого выстрела. Утром 4 марта протестанты отправили губернатору заявление, в котором, отмечая вызывающие действия администрации и солдат, предупреждали, что если осада не будет снята, то они будут считать себя вправе «приступить к вооруженной самозащите». Однако поведение солдат не изменилось. Они закрывают ставни дома, бросают камнями. Их предупреждают — не закрывайте ставни, не кидайтесь камнями, иначе будем защищаться. Солдаты вызывающе кричат: «Мы сами вас перестреляем!» К одному из окон подбегает В. К. Курнатовский. Кто-то из его товарищей возбужденно кричит: «Стреляй!» Из дома раздаются два револьверных выстрела. Один солдат был убит наповал, другой тяжело ранен и на следующий день умер. Так «романовцы» от словесного протеста против самодержавия перешли к вооруженному.

    Сразу же последовал жестокий обстрел здания солдатами, продолжавшийся 5 минут. Был убит Юрий Матлахов, ранен И. Г. Хацкелевич: один — металлист, другой — слесарь; оба активные революционеры-подпольщики, марксисты.

    На выстрелы к месту события сбегаются ссыльные, встревоженные судьбой товарищей, борющихся за общее дело, учащиеся, ремесленники, чернорабочие. Черная лента, появившаяся на красном флаге, без слов говорит о первой жертве среди протестантов. Люди обнажают головы, некоторые плачут, но стоят, хотя солдаты пытаясь разогнать толпу, пускают в ход приклады.

    Приезжает Чаплин. Он выслушал заявление ссыльных о том, что их выстрелы были вызваны провокационными действиями солдат, подстрекаемых офицерами и полицейскими. П. Теплов от имени всех сказал: «Мы не разойдемся, пока не будут удовлетворены наши требования, хотя бы нам грозила смерть, — против насилия мы будем защищаться с оружием в руках» [* Теплов П. Цитированная работа, с. 66.]. Ответственность за пролитую кровь возлагалась на губернатора. Чаплин ответил, что обстрелов больше не допустит, а попытается взять всех живьем, но он оказался обманщиком. Подстать ему был и начальник местной воинской команды штабс-капитан Кудельский.

    Накануне дня первого обстрела, словно предугадывая неизбежность кровавой расправы над ними, политические ссыльные выпустили прокламацию, адресованную специально Кудельскому. Перед ним ставилась дилемма: или встать в ряды «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, или — в стан погибающих за великое дело любви; к роли палача, убийцы или на славный путь передового общественного деятеля, человека, не способного обагрить руки в крови борцов за правое дело» [* Каторга и ссылка 1924, № 12, с. 172.]. Но это обращение к совести царского офицера цели не достигло.

    5 марта, после одиночного выстрела со стороны Малобазарной улицы, находившейся в тылу дома Романова, последовал второй обстрел. К счастью, обошлось без жертв. Спустя некоторое время опять выстрел, ранивший Медяника. Чаплин оправдывал поведение солдат ссылкой на то, что каждый раз первыми стреляли якобы сами осажденные. Еще наглее вел себя Кудельский, откровенно заявивший: «Я не знаю, кто стрелял ... нам некогда было разобраться, кто именно стрелял».

    6 марта последовала такая же история: опять одиночный выстрел из солдатской винтовки через щель в заборе со стороны Малобазарной улицы, а затем обстрел с трех сторон, самый жестокий за все время. Тяжелое ранение, выведшее его из строя, получил один из самых главных руководителей протеста А. А. Костюшко-Валюжанич, что явилось, большой потерей для защитников «Романовки». В тот же день последовал еще обстрел на этот раз со стороны реки Лены. Всего за трое суток с 4 по 6 марта, по осажденному дому солдаты сделали около 2000 винтовочных выстрелов, и если бы не своевременное умелое укрепление стен, то жертв среди ссыльных было бы во много раз больше.

    Видя, что обстрелы будут продолжаться, пока не перебьют большинства ссыльных, после бурных собрании решили прекратить вооруженное сопротивление и продолжить борьбу на судебном процессе, разоблачая там всю гнусность и мерзость царизма и его режима.

    «Если наши товарищи решили оставить дом Романова и сесть на скамью подсудимых, — в прокламации «Ко всем» разъясняла «Группа политических ссыльных», — то исключительно с целью вскрыть истинный смысл событий, разыгравшихся около стен д. Романова; показать всему человечеству, всей мыслящей России, до каких непостижимых размеров доходит наглость царского правительства, не останавливающегося ни перед какими мерами для подавления растущего возмущения» [* Каторга и ссылка. 1924, № 12, с. 178.].

    За прекращение борьбы голосовали 32 человека, за ее продолжение — меньшинство, в том числе В. К. Курнатовский и А. Костюшко-Валюжанич, который, несмотря на тяжелое ранение, решительно возражал против сдачи, его жена и товарищ по революционной борьбе С. Ф. Жмуркина и некоторые другие «романовцы». В обстановке назревающей революции им была ясна необходимость дальнейшей активной борьбы, которая могла вылиться в вооруженное восстание против царизма. Но они не нашли поддержки у большинства, основное ядро которого состояло из полутора десятков бундовцев, нескольких эсеров и меньшевиков-«рабочедельцев».

    Утром 7 марта появились торжествующий губернатор, полицмейстер, большой конвой из солдат, почти все шпики, городовые и полицейские надзиратели. Окруженные сильным конвоем, протестанты, добровольно сдавшиеся, но не побежденные, были отправлены в тюрьму. Их сопровождала молчаливая толпа других ссыльных и часть горожан.

    Фон Плеве приказал передать дело военному суду, квалифицируя его как вооруженное восстание, чего в действительности не было, так как любое восстание ставит целью захват власти, политический переворот. Еще 6 марта он телеграфировал в Иркутск Кутайсову, что все засевшие за баррикадами в доме Романова «должны быть привлечены к следствию и заключены под стражу для предания их затем военному суду, как то имело место в 1889 году по аналогичному делу» [* В Якутской неволе... с. 148. «Аналогичное дело» — кровавая расправа с ссыльными г. Якутска 22 марта 1889 г.]. Предания их военному суду требовал и Сухотиномский генерал-губернатор. Но уже чувствовалось наступление новых грозных революционных событий, потрясших Россию в 1905 году. Против военного суда решительно стали возражать сперва защитники «романовцев», затем гражданский и военный прокуроры и наконец даже сам Кутайсов. Он мотивировал это тем, что военный суд наверняка вынесет большинству смертный приговор, а это может привести к возмущению общественности и весьма нежелательным для царизма последствиям. Гражданский же суд наверняка пошлет всех в бессрочную каторгу, что Кутайсова вполне удовлетворяло.

    Сидя в тюрьме в ожидании суда, герои якутского вооруженного протеста готовились к судебному процессу, много занимались политическим самообразованием, изучали «Капитал» К. Маркса и отдельные работы В. И. Ленина, часто устраивали доклады и диспуты на политические, военные и научные темы. Их революционный дух и бодрое настроение поднимали и укрепляли многочисленные письма от колоний политических ссыльных, обращения и резолюции собраний и митингов, происходивших по получении известий о якутских событиях среди рабочих организаций во многих городах России.

    Предчувствуя, что «романовцы» «постараются всеми способами, чтобы это (их вооруженный протест — М. К.) приняло как можно большую огласку, и чтобы их пример вызвал подражание и в других местах, где только есть поднадзорные», Кутайсов добился от Плеве разрешения на установление тайной цензуры за их перепиской. Но как ни далек Якутск от центра России, как ни старалась якутская администрация замолчать и скрыть события, происходившие здесь в феврале-марте 1904 года, слух о них быстро распространился по всей России, вызывая всюду волну возмущения и негодования против царизма гневного протеста против его злодеяний и укрепляя революционный дух пролетариата, готовившегося к открытой вооруженной борьбе с самодержавием.

    С заявлением о полной солидарности с «Романовнами» с протестами против режима самодержавия и полицейского произвола выступили многие колонии и группы ссыльных Архангельской, Енисейской и Иркутской губерний, Западной Сибири, не говоря уже о Якутии. Первым под заявлением группы из двадцати ссыльных Верхоянска подписался И. В. Бабушкин, погибший через два года в Сибири от рук царских палачей; в числе 18 олекминских ссыльных, присоединившихся к протестантам, был М. С. Урицкий, убитый в 1918 году эсерами на посту председателя Петроградской ЧК.

    Поступали многочисленные теплые приветствия героям -«Романовки» от рабочих сходок, митингов и социал-демократических организаций Минска, Лодзи, Могилева, Твери, Кременчуга , Ростова-на-Дону и т. д. Тверские рабочие, обращаясь к участникам якутского протеста, писали:

    «Товарищи! Мы гордимся вами. Ваш поступок — пример для нас, пример стойкости, непримиримости и отваги в борьбе за нашу свободу! Мы посылаем вам свой братский привет — да поддержит он вас в минуту уныния и грусти. Вы не одни! За вами сомкнутыми рядами встают новые борцы и каждое новое зверство увеличивает их число...»

    Минские рабочие заявили своим далеким якутским товарищам, что их борьба с самодержавием «придает и нам энергию и воодушевление в борьбе с царским произволом». Собрание рабочих Ростова-на-Дону, посылая горячий товарищеский привет якутским борцам с царизмом, призывало всех граждан России «смело и открыто выступить на борьбу с истинным виновником всех современных бедствий в нашем отечестве» [* Тексты ряда таких обращений, резолюций и приветствий приведены в книге П. Теплова «История якутского протеста».], то есть с самодержавием.

    Много тысяч километров отделяют Якутск от центральных районов России, но вооруженный протест политических ссыльных не прошел бесследно. Он сыграл известное значение в усилении революционной борьбы с царизмом. Весть о якутских событиях 1904 года проникла и за границу. В Женеве, Берне, Лозанне, Лондоне и других городах прошли интернациональные митинги, устроенные социалистическими и социал-демократическими организациями. Их резолюции печатались в прогрессивных газетах. Под влиянием впечатлений о якутских событиях среди передовых демократических кругов Западной Европы росли ненависть и презрение к русскому царизму, еще со времени Венгерской революции 1848 года получившему кличку «жандарм Европы».

    Дело о якутском вооруженном протесте слушалось в Якутском окружном суде. «Романовцы» обвинялись в том, что «... с целью принудить правительственные власти к отмене изданных последними распоряжений, касающихся политических ссыльных Сибири, предъявили якутскому губернатору ряд требований об этом» [*Теплов П. Цитированная работа, с. 26.], а затем оказали властям вооруженное сопротивление. Для давления на судей из Иркутска прибыли прокурор и председатель судебной палаты. В качестве защитников выступили два известных в свое время адвоката по политическим процессам.

    Опасаясь возможности враждебных выступлений политических ссыльных и сочувствующей им части населения, в дни судебного процесса над «романовцами», по приказанию губернатора к зданию суда и обратно в тюрьму их сопровождало 30 конвойных солдат и, кроме того, в помощь полиции выделялось еще 20 «нижних чинов» и 10 казаков. Вот уж действительно «у страха глаза велики».

    Процесс длился 10 дней и закончился 8 августа 1904 года. Подбор свидетелей был исключительно односторонним. Всего их прошло перед судьями 103 человека, среди них 7 чиновников во главе с губернатором и полицмейстером, 10 купцов и лавочников, в том числе махровые монархисты Н. Кондаков и П. Юшманов, впоследствии, в 1917-1920 годах, проявившие себя злейшими врагами народа, за что и понесли заслуженную кару; 56 трусоватых городовых, запуганных казаков и солдат. До какой степени низости в своей попытке оклеветать, очернить протестантов доходили эти казенные свидетели, видно хотя бы из того, что полицмейстер Березкин, не смущаясь и не краснея, утверждал, будто 6 марта ссыльные первыми открыв огонь, стреляли в солдат чуть не залпами, хотя в этот день они не сделали ни одного выстрела.

    Тягостное впечатление производили однообразные, заученные показания солдат и городовых. «Мы присутствовали в зале суда, нас охватывал трепет и душевное волнение, когда свидетели, трясясь от страха и возможных укоров совести, с искаженными лицами и дрожью в голосе лжесвидетельствовали и клеветали», — разоблачала их прокламация «Ко всем», изданная группой политических ссыльных 20 августа 1904 года.

    Что касается подсудимых, то они не столько оправдывались против возводимых на них клеветнических обвинений, сколько сами превратились в обвинителей гнусной, антинародной политики царизма и его сатрапов.

    Так как, еще находясь в стенах осажденного дома, протестанты поклялись друг другу не выдавать своих главных руководителей и тех, кто стрелял 4 марта в солдат, то суду и прокурору, несмотря на все их ухищрения, не удалось установить и выделить вожаков. Поэтому приговор царского суда, на которого не действовали ни логика, ни неопровержимые юридические аргументы, ни факты, был одинаково жесток для всех: 12 лет каторжных работ. Но всем — и составу судей, и немногим допущенным в зал близким родственникам некоторых подсудимых, и свидетелям, не потерявшим последних остатков совести, было ясно, что этот громкий политический процесс не стал судом царской самодержавной власти над горсткой мужественных революционеров. Наоборот, он явился тяжелым обвинительным приговором и грозным судом представителей революционной части общества над прогнившим царским строем, над всей вопиюще беззаконной и варварски жестокой системой политической ссылки.

    Под влиянием защитников большинство «романовцев» решило обратиться с апелляцией на приговор Якутского окружного суда в Иркутскую судебную палату. Но В. Курнатовский, А. Костюшко-Валюжанич и некоторые их единомышленники решительно возражали против этого. «Наша публика боится, — писал матери А. Костюшко-Валюжанич, — что широкая масса поймет нашу апелляцию так, будто мы верим в правосудие и от апелляции думаем отказаться» [* Каторга и ссылка. 1925, № 3 (6), с. 111.]. Еще более резкую оценку действиям апеллянтов дал В. Курнатовский По его словам, «в процессе апеллянтов явно сквозил шкурный интерес» [* Исторический архив, кн. 4, 1955, с. 225.].

    Пересмотр дела происходил в Иркутске в апреле 1905 года — в разгар первой русской революции, докатившейся и до Сибири. Во время процесса перед зданием суда прошли две крупные рабочие демонстрации с участием учащихся и представителей других демократических слоев населения. Организатором этих демонстраций был Иркутский комитет РСДРП. Он же выпускал прокламации и листовки в связи с якутским протестом. Во время этих шествий и даже в зале заседаний суда во время речей подсудимых гремели крики: «Да здравствует революция!», «Да здравствуют «Романовцы!», «Долой самодержавие!»

    Подсудимые поражали исключительным самообладанием, непримиримостью к врагам. Они не только не отрицали, но, наоборот, с гордостью подчеркивали свою принадлежность к революционным марксистским организациям, свою связь с народом, выражали открытую вражду к самодержавию и по-прежнему не столько защищались, сколько сами нападали, выступая с разоблачением преступной политики царизма. Д. Виккер так и заявил: «Мы перенесли наше дело в палату не для того чтобы здесь защищаться, но чтобы нападать; не для того, чтобы здесь оправдываться, но чтобы обвинять и обличать».

    Под давлением фактов даже прокурор был вынужден отметить вопиющую незаконность кутайсовских циркуляров и справедливость требований политических ссыльных. Судебной палате также пришлось признать, что жизнь в якутской ссылке и раньше «сама по себе являлась, конечно, крайне тягостною, безотрадною могущею довести до отчаяния», кутайсовские же циркуляры еще более отягчали ее и ставили каждого ссыльного в безвыходное положение.

    Несмотря на это признание, судебная палата приговор Якутского окружного суда все же утвердила, но напуганная разгорающейся революцией, постановила ходатайствовать перед кровавым Николаем II о снижении меры наказания до двух лет каторжных работ, на что все подсудимые, повскакав со скамей, единодушно ответили самым резким протестом. Присутствующая публика поддержала их дружными криками: «Да здравствуют «романовцы»!, «Долой самодержавие!», «Долой коронный суд!»

    Один из подсудимых П. Ржонца, выражая общее настроение своих товарищей и их глубочайшую веру в рабочий класс, в победу революции, в своем последнем слове заявил, что приговором судебной палаты он совершенно не интересуется: «Я знаю, что русское правительство не освободит меня от наказания, но меня очень скоро освободит от него русский народ, который только что кричал: «Долой самодержавие!»

    Так и случилось. После суда «романовцы» просидели в тюрьме недолго. В октябре 1905 года их действительно освободил русский революционный пролетариат, который под руководством большевиков объявил всеобщую политическую стачку, смертельно перепугавшую царскую клику и заставившую царизм пойти на ряд временных уступок.

    Так закончился вооруженный протест политических ссыльных г. Якутска в феврале-марте 1904 года. Его участники не напрасно понесли жертвы, проливали кровь, подвергались смертельной опасности, испытали много лишений. Их протест, как открытое политическое выступление, как смелый вызов царизму, получил широкий резонанс почти во всей стране, поднимая на борьбу новые силы. Была достигнута и поставленная ими практическая цель: высшая царская администрация была вынуждена отменить большинство кутайсовских циркуляров и смягчить режим в ссылке. Об этом достаточно убедительно свидетельствует, например, А. Костюшко-Валюжанич, который писал своей матери:

    «Режим в ссылке ... изменился совершенно ... практических результатов, имевшихся в виду при протесте, мы добились. Что же касается его агитационного значения, т. е. впечатления, которое он произведет на высшие, средние и низшие слои общества, то об этом, конечно, лучше всего судить вам» [* Колпенский В. Якутская ссылка и дело романовцев. СПб., 1920, с. 62.]. Об изменении положения ссыльных в лучшую сторону известно и из перехваченного полицией письма одного из ссыльных, подписавшегося фамилией Медведев, к его товарищу, рабочему-искровцу Н. Шацу, убитому около с. Нохтуйск в июле 1904 года офицером Сикорским во время следования в якутскую ссылку [* Документы о революционных событиях 1905-1907 гг. в Якутии, с. 44.].

    Якутский вооруженный протест политических ссыльных оказал революционизирующее влияние и на демократическую часть населения г. Якутска. Во время самих событий и позднее впервые в городе распространялись нелегальные прокламации и листовки. Стали возникать подпольные кружки учащейся молодежи, для которых мужественная борьба «романовцев» служила примером, воодушевляющим на подвиги во имя счастья народа, возбудила интерес к вопросам политической жизни, к революционному движению [* По заветам Ильича. № 10-11, 1925 г., стр. 69. Воспоминания И. Э(верстов)а.]. Тогда же произошли две первые революционные демонстрации: одна в июне, вторая 23 августа 1904 года, во время проводов осужденных «романовцев» на каторгу. Сперва у стен тюрьмы, затем на речной пристани собрались до 300 человек — для Якутска того времени толпа весьма значительная. Она состояла из ссыльных, учащихся, чернорабочих, кустарей, приказчиков, домашней прислуги. Демонстранты пели «Марсельезу», «Варшавянку», «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» и, несмотря на угрозы полиции, выкрикивали: «Да здравствуют «романовцы!», «Да здравствует грядущая революция!», «Долой самодержавие!»

    Следовательно, мужественная, героическая борьба якутских политических ссыльных, объявленная ими царскому самодержавному режиму в 1904 году, дала замечательные результаты. Значит, жертвы принесены и кровь была пролита не напрасно.

    Кротов Модест Алексеевич, 1899 г. р., урож. г. Якутска, русский; Гр. СССР, ответственный секретарь экспертного совещания при СНК ЯАССР. Проживал: в г. Якутске. Арестован 16.09.38 НКВД ЯАССР по ст.ст. 58-2, 58-7, 58-11 УК РСФСР. Приговором Верховного суда ЯАССР от 07.06.39  осужден к 20 г. л/с. Определением Верховного суда РСФСР от 08.04.40 приговор отменен, дело возвращено на доследование. Постановлением НКВД ЯАССР от 24.09.40 дело прекращено по реабилитирующим основаниям. Дело №2527-р.

    /Книга Памяти. Книга – мемориал о реабилитированных жертвах политических репрессий 1920 - 1950-х годов. Т. 2. Якутск. 2005. С. 169./

    В истории Сибири крепко вписал свое имя Павел Петрович Осташкин, состоявший вице-губернатором при губернаторе Константине Николаевиче Светлицком, но временно исполнявший должность губернатора после его выезда. Скажем прямо: своими злодеяниями. Он является виновником печально знаменитой кровавой «Монастырской трагедии», разыгравшейся в Якутске в доме якута Монастырева 22 марта 1889 г. (здесь и дальше по старому стилю). 16 марта Осташкин установил ничем неоправданные драконовские правила отправки ссыльных народовольцев в заполярные Верхоянский и Колымский округа. Ссыльные, которых следовало начинать отправить в эти округа 22 марта, а их было более 30 чел., в том числе более 10 женщин и детей, особенно возмутились тем, что вес всего багажа (продуктов, одежды, книг и т.д.), который каждому из них разрешалось брать с собой в среднем на два месяца пути (до Среднеколымска около 2,5 тысячи верст), ограничивался лишь пятью пудами. Кроме того отменялась выдача казенного пособия на 2 месяца вперед. Они думали, что подчинение этому нелепому приказу «равносильно добровольному самоубийству». Поэтому 19 марта отправили своего уполномоченного к Осташкину с решительным требованием отмены этих правил. Осташкин был неумолим. Тогда 21 марта ссыльные подали ему заявление об отказе выехать на север. Осташкин это оценил как «антиправительственное выступление» и приказал их до отправки «заключить в тюремный замок», а отправку начать партиями по 4 чел. с 22 марта. Утром 22 марта к дому Монастырева, где помещалась библиотека политических ссыльных, служившем местом их постоянных встреч и собраний и где собралось более 30 ссыльных, назначенных к отправке на север, отправил полицейского надзирателя с требованием явки всех в полицейское управление. Ссыльные отказались. Тогда Осташкин отправил полицмейстера и 30 солдат воинской команды с двумя офицерами. Но ссыльные и на этот раз не подчинились требованию полиции. Началась схватка полиции и солдат со ссыльными. Пошли в ход приклады и штыки. Прогремели выстрелы в доме. Появились раненые с обеих сторон. Солдаты, выбежавшие на улицу, дали несколько залпов по дому. Прибывший Осташкин был встречен пулей. Стрельба возобновилась. По дому за 8-10 минут солдаты выпустили до 750 пуль. Погибло 6 и ранено 10 ссыльных. Оставшиеся в живых «монастыревцы» стараниями Осташкина были преданы военному суду. Военный суд, 21 мая прибывший из Иркутска, произвел спешное следствие с явным нарушением процессуальных норм и использованием лжесвидетелей. Затем с 6 по 13 июня провел свои заседания, не допустив даже защитников. Вынес жестокий приговор. Трое (Н. Л. Зотов, А. Л. Гаусман, Л. М. Коган-Бернштейн) были приговорены к смертной казни через повешение, 14 чел. к ссылке на каторжные работы без срока, 5 чел. к каторжным работам на 15 лет, 4 чел. на 10 и 2 чел. к ссылке в отдаленнейшие места Якутской области. Командующий войсками Иркутского военного округа генерал-майор Веревкин при конфирмации этого приговора утвердил все три смертных приговора и несколько изменил меры наказания остальных. 7 августа во дворе тюрьмы состоялась казнь. С Н. Зотовым прощалась невеста, с Л. Коган-Бернштейном — жена и маленький сын, с А. Гаусманом — жена и пятилетняя дочка. Л. Коган-Бернштейна, тяжело раненого, поднесли к виселице на кровати, так как ходить не мог, и повесили его прямо с постели - случай, почти неизвестный в истории казней. Зрелище было столь тяжелое, что присутствовавшие при казни смотритель тюремного замка А. Николаев и священник тюремной камеры Железнов почувствовали себя так плохо, что были близки к обмороку. Весть об этой дикой расправе и ужасной бойне облетела не только Россию, сообщения о ней появились в европейских и американских газетах. Прогрессивная общественность мира выступила с резким протестом против произвола и дикости царских властей, заклеймила их позором [* Кротов М. Два вооруженных протеста якутских политических ссыльных, с. 5-40.].

    /Ф. Г. Сафронов. Дореволюционные начальники Якутского края. Якутск. 1993. С. 44-45, 55./